4 ответов в теме

[Yorik]

Известный русский журналист либерального толка Василий Петрович Боткин (1811-1869) в период 1843-1846 годов много путешествовал по Европе, а в 1845 году совершил многомесячную поездку по Испании.
Результатом этого путешествия явился ряд очерков об этой стране, опубликованных в журнале “Современник”, которые потом были изданы в виде книги с названием “Письма об Испании” и переизданы издательством “Наука” в 1976 году в серии “Литературные памятники”.

Про Боткинские бараки в Петербурге слышали? Так вот, Василий Петрович Боткин, член многолюдного клана Боткиных, был старшим братом знаменитого медика Сергея Петровича Боткина (1832-1889). Ну, это так, к сведению, мысли вслух.

В.П. Боткин просто прокатился по Испании и записал свои впечатления об увиденном и услышанном в этой стране. Он не вращался ни в высшем свете, ни в мире артистической или художественной богемы. Нет, это был обычный путешественник вроде меня или вас, уважаемые читатели, но с цепким взглядом журналиста и хорошим пером. Один из первых русских путешественников в Испании.
Он описывал то, что было интересно ему самому, и оказывается, что среди его интересов особенное место занимают местные женщины, то есть испанки.

Следует заметить, что практически никто из путешественников в своих путевых очерках не уделял столько внимания женщинам тех стран, по которым они проезжали, и Василий Петрович Боткин составляет счастливое исключение. Жаль, что он так подробно описал только Испанию.

Из его книги я выбрал только те фрагменты, в которых он описывает свои впечатления об испанских женщинах в краях, по которым он проезжал.
Начинает Боткин с Мадрида, что довольно странно для путешественника XIX века. Ведь он же не прилетел туда на самолёте, прямо в Мадрид, а приехал на перекладных из Франции, но практически никаких впечатлений об Испании до Мадрида вы в книге не найдёте.

В приводимых далее обширных цитатах я позволил себе только чуть подправить орфографию В.П. Боткина. Так, например, он везде пишет “Мадрит” и “мадритский”, а я позволил себе переменить эти термины на современный лад - “Мадрид” и “мадридский”. На всякий случай я исправил некоторые окончания на современный лад. И всё.
Ну, что ж, дамы и господа, начинаем!

Начинает Боткин со скромного замечания:

"В мадридских кофейных видно несравненно более женщин, нежели в кофейных Парижа. Особенно вечером — решительно все столы заняты одними женщинами".

Позволю себе прервать описание Боткина и заметить, что известный французский писатель Теофиль Готье (1811-1872), который был ровесником Боткина, двумя годами ранее, в 1843 году, проехал по Испании и опубликовал книгу своих впечатлений. Он тоже пишет:

"В кафе Мадрида женщин больше, чем в Париже, и они курят папиросы и даже сигары из Гаваны".

Последнее утверждение Готье было на веру принято многими в России, что очень возмущало испанцев, побывавших в России.
Испанский писатель (и дипломат) Хуан Валера (1824-1905) в составе дипломатической миссии был в Петербурге в 1854-1857 годах и с возмущением писал маркизу де Вальмар (Леопольдо Аугусто де Куэто, 1815-1901), своему начальнику в Мадриде:

"Много людей умных, между прочим, воображает себе, что все испанские женщины курят, тогда как, наоборот, это русские [дамы] курят".

В другом письме он продолжает эту же тему:

"Многие русские дамы курят соломки и даже сигары длинные, как палки, и говорят, что они подражают испанкам".

Однако следует заметить, что сам В.П. Боткин ничего не писал о курящих испанках.

Я ещё не успел ознакомить вас, уважаемые читатели, с впечатлениями Василия Петровича, а мне хочется ещё немного отвлечься от заявленной темы и привести сопоставление русских женщин с испанками, которое было сделано тем же самым Хуаном Валера:

"Гораздо больше, чем золото и алмазы, дамы показывают здесь [в России] свою эрудицию и свой ум. Несомненно, что в Испании мужчины знают больше, чем в России; зато женщины этой страны на поприще знаний разбивают испанок вдребезги. Боже мой! Сколько вещей они знают. Здесь есть девушка, говорящая на шести или семи языках, способная переводить с них и рассуждать не только о романах и стихах, а о религии, о метафизике, о гигиене, о педагогике и даже о растворении камней в мочевом пузыре, если представляется случай".

Но вернёмся вместе с Боткиным в Мадрид:

"После Puerta del Sol самое интересное место в Мадриде есть его загородное гулянье, Prado: широкое шоссе, по обеим сторонам которого идут аллеи каштанов; но деревья так бедны, что под ними невозможно укрыться от солнечного жару. Prado есть место свидания всего лучшего общества Мадрида. Тут прогуливаются, раскланиваются, представляют своих друзей, говорят, курят; сюда надобно ходить смотреть на мадридских красавиц...
Женщины высшего света иногда катаются в колясках, иногда прогуливаются пешком, рядом с manólas (мадридскими гризетками), чиновницами и куртизанками, которые играют на Prado не последнюю роль".

Однако о мадридских женщинах Боткин был не самого высокого мнения:

"Собственно мадридские женщины некрасивы; если меня поражало прекрасное лицо и особенная грация в походке, они большею частью принадлежали андалузкам или валенсиянкам, по уверению моих приятелей. И потом, увы!, французские моды, el estilo de París [парижский вкус] свели с ума мадритянок до того, что убили в них всякий эстетический инстинкт в одежде: шляпка начинает у них сменять мантильи".

С этим мнением Боткина согласен и французский писатель Проспер Мериме (1803-1870), который писал своему приятелю Сергею Александровичу Соболевскому (1803-1870) в августе 1849 года:

"Вы правы, что Испания испорчена тем, что там ввели в моду шляпы и изгнали монахов".

Боткин пишет целую оду уходящей мантилье:

"Мантилья, сквозь которую так очаровательно просвечивает могучая чёрная с синью коса, мантилья, которая, слегка прикрывая свежие цветы на левой стороне головки, прозрачно падает на открытые грудь и руки, — увы! эта чудесная мантилья оставляется для убора, придуманного для безволосых старух. Вы не можете представить себе, как печально видеть эти матовые, горячо-бледные лица, эти яркие физиономии заключенными в ужасные шляпки “по парижской моде” (al estilo de París)! Я был бы, конечно, равнодушнее к ним, если бы они не показывались возле мантильи".

Чтобы читатели лучше поняли его возмущение, Боткин даже сравнивает одеяния современных испанок с одеждой российских провинциальных барынь:

"Вы знаете великолепный эффект, производимый на московских гуляньях костюмами провинциальных барынь и русских купчих; но там безвкусие костюма гармонирует, по крайней мере, с неподвижностью физиономий, тупостью черт или лимфатическою тучностью, а здесь под этою противною шляпкою блестят огненные глаза, и матовая, прозрачная, свежая бледность лица исполнена такой сверкающей игры. Многие носят мантилью сверх шали!! Национальная короткая basquina (юбка), которая выказывала изящные ножки, сменилась длинным французским платьем".

Я понимаю весь ужас, охвативший бедного Василия Петровича, и разделяю его негодование. А вы, уважаемые читатели?

Мало того, что испанки отказываются от мантильи, так ещё и с цветовой гаммой у них что-то не так:

"Любимый испанский цвет — чёрный — оставляется для каких-то дурных пёстрых цветов".

Но есть одна вещица, без которой немыслимо существование испанских женщин:

"Слава Богу, что они хоть сберегли свой национальный abanico (веер). Веер решительно никогда не выходит у них из рук, у самой бедной крестьянки, как у королевы, и искусство владеть им дано только испанкам. На Прадо, в театре, в церкви постоянно слышится шум и щелканье вееров; они кланяются ими, приветствуют, делают знаки, наконец, говорят ими, потому что меня уверяли, что женщина может сказать веером всё, что захочет".

Возвращаясь к цветовой гамме, В.П. Боткин отмечает:

"В этом пламенном климате, словно по какому-то женскому капризу, чёрный цвет есть единственный цвет национального женского костюма. Если встречаешь толпу женщин, одетых со всем испанским изяществом, то непременно андалузки. Эти чёрные, иногда белые покрывала на головах, падающие на плечи и руки, молодым придают вид каких-то фантастических монахинь, волнуемых светскими страстями, старым — вид древних прорицательниц.
Да, я должен сказать ещё, что здесь рука об руку могут идти муж с женою или брат с сестрой — для прочих это считается неприличным".

Помимо общих впечатлений об Испании, Боткин иногда делает и мимолётные зарисовки испанской жизни. Вот одна из них:

"...Вот пробираются две красивые manólas.

"А куда идут эти королевы?" -

кричат им несколько молодых погонщиков мулов.

"Туда, где бы вас не видно было", —

отвечают они со смехом, кокетливо поправляя на головах своих цветы, несколько помятые небрежно накинутою тафтяною мантильею.

"Не нужен ли мужчина в провожатые?"

"Так такие-то все мужчины в вашей земле? Христос, какой страх!"

"Qué salero!" -

раздалось в толпе вослед весёлым manólas.
Слово salero от sal (соль) непереводимо. Это самое лестное выражение, каким только мужчина может похвалить женщину. Оно выражает вместе и грацию, и ловкость, и удаль, и то, что парижане называют chic".

Описав свои первые впечатления от испанок, Василий Петрович неизбежно приходит к сравнению местных барышень с француженками:

"На меня особенно приятно действует здесь естественность женщин. Вам, может быть, эти слова покажутся неясными, но чтоб понять их, надобно долго жить в Париже, где женщина искусственна с головы до ног. Правда, что француженки очень грациозны, но правда также и то, что большею частью эта грация — изученная.
Разумеется, везде есть натуры, так сказать, счастливые, потому что естественная грация — своего рода талант; ей нельзя выучиться: с нею надобно родиться.
Испанки не грациозны в смысле французском, но они естественны, и надо также признаться, что естественность эта сначала жестко поражает глаза, привыкшие к тонкой французской жеманности. Только в этом отношении между итальянками и испанками есть сходство. Испанка не обдумывает ни манер своих, ни походки: они у нее прямо и смело выходят из ее природы, и хоть часто отрывисты, резки, но зато живы, оригинальны, выразительны и пленительно просты. Француженка — кокетка по природе, умеет с удивительным искусством выставить всё, что в ней есть красивого; она глубоко изучила все позы, все движения; это воин страшно вооружённый, бдительный и лукавый".

Подобное сравнение несомненно было вызвано недавними событиями в личной жизни Василия Петровича. В 1843 году он познакомился с французской модисткой Арманс Рульяр и женился на ней вопреки воле своего отца. На решение Боткина жениться на бедной модистке сильное влияние оказали его друзья, Герцен и Белинский.
Брак оказался крайне неудачным и распался уже через три месяца.
После развода Арманс Александровна Боткина (она оставила фамилию мужа) вернулась в Москву, и в 1846 или 1847 году вытребовала у Василия Петровича алименты. В 1853 году мадам Боткина вернулась в Париж, где родила сына Леона Александра Боткина (1853-1883). Имя отца ребёнка осталось неизвестным, но это точно не был Василий Петрович.

[Yorik]

Вернёмся всё же к испанкам и посмотрим, что ещё любопытного может сообщить нам В.П. Боткин по этому вопросу:

"Испанка как будто не знает о красоте своей; по глубокому чувству стыдливости она скорее скроет, нежели обнаружит красоту своих форм. Женщинам в Испании не оказывают тех в сущности пустых знаков приторной вежливости, какими осыпают женщин во французских обществах.
Замечательно, что не так ещё далеко то время (лет 15), когда девушек здесь учили только читать, из опасения, чтоб они не писали любовных записок. Это я слышал от одной очень умной и пожилой дамы хорошего общества.
Политические волнения ещё более уединили здесь женщину. В борьбе партий здесь женщина не принимает участия, а семейная жизнь, конечно, всего меньше может развить потребность образования".

Так было в середине XIX века, но как замечают советские издатели книги Боткина, даже в семидесятых годах XX века по официальным данным в Испании неграмотных среди женщин было в два раза больше, чем среди мужчин.

Не мог Василий Петрович в своих письмах обойти такой важный момент, как вечерние развлечения:

"Вечера в домах редки. Есть два рода вечеров — tertulias: на одних танцуют под фортепиано, играют Герца и Черни, поют итальянские арии; вообще музыкальная сторона тертулий не блестяща. Испанские дамы, к которым так чудесно идёт их национальный костюм, в обществах все одеты в костюм французский — и почти всегда неудачно; испанских танцев не танцуют; фанданго и болеро (о качуче уже нечего и говорить) в обществах считаются неприличными, и я никак не мог упросить двух дочерей хозяйки дома, с которым я очень хорошо знаком, решиться протанцевать какой-нибудь испанский танец; они отговариваются от этого, как от вещи совершенно невозможной. Здесь танцуют вальс и контрданс. “Порядочное” общество здесь национальность предоставляет народу. Равным образом в этом обществе более говорят по-французски..."

Анри Герц (1803-1888).
Карл Черни (1791-1857).

Но не только танцами занимается по вечерам испанское общество:

"Я говорил о танцевальных вечерах, но для меня ещё интереснее здешние вседневные вечера, составленные из одних общих приятелей дома... На этих вечерах учтивость чрезвычайная, даже несколько церемонная, осведомления о здоровье всегда продолжительны и повторяются с одинаковою обстоятельностью каждый день; но, кроме некоторых этого рода формальностей, обращение очаровательно-фамильярно. Здесь дамы и девушки называют мужчин просто по именам: don Antonio, don Esteban; мужчины, с своей стороны, также пользуются этим обычаем: doña Dolores, doña Matilde... и этот обычай, по-видимому самый незначительный, придает разговорам и отношениям какой-то дружественный колорит, так что в испанском обществе тотчас чувствуешь себя свободным".

Общественный характер носят воскресные танцы, которые начинаются при свете дня:

"Только по воскресеньям, за королевским дворцом, внизу, под тенью каштанов, случаются танцы. Оркестр состоит из двух гитар и тамбурина, к ним танцующие присоединяют свои palillos (кастаньеты); один из гитаристов поёт, — здесь все танцы суть вместе и песни, — и бал идет с большою живостью. Меня особенно поражает в них ловкость и отличные манеры мужчин, их изящная вежливость с женщинами, это свобода без наглости, увлечение без всякой грубости. Больше всего танцуют bolero и jota aragonesa. Арагонская хота очень проста и более состоит в прыжках, нежели в движениях стана, которыми отличаются почти все испанские танцы, но она очень жива, весела и танцуется в восемь и больше пар".

Разумеется, существовали тогда в Мадриде и дамы не слишком строгих правил, и Василий Петрович не мог их не заметить:

"Здесь можно любоваться и на мадридских manólas; это здесь то же, что в Париже гризетки, Но manóla... увы!.. вытесняется французским влиянием: это тип уже исчезающий, но в высшей степени оригинальный, исполненный странного соединения прелести и буйной дикости, целомудренной красоты форм и откровенной наглости, происходящей не от разврата, а от стремительно вспыхивающих страстей, не знающих себе никакого предела, и на которые ни религия, ни общественные формы не имели никакого влияния. Это природа, во всей своей целости. Лица их почти все бледно-коричневые, взгляд больших чёрных глаз смелый и удалой, массивная коса, собранная в один огромный узел, слегка прикрыта мантильею, короткое платье, но вам лучше меня опишет манолу эта народная песня о маноле; жалею, что не могу здесь передать вам её увлекательной и живой мелодии:

"Широкая бархатная кайма на перевязанной крестом мантилье,
стан сильный, жест резкий, дивная икра,
душа хищная, испанская ловкость...
стоит целого мира моя манола!

Как горит она, как хрустит, когда танцует хоту или фанданго;
какая энергия в каждом взмахе, — и что за удивленье,
как встряхивается у ней платье, при самом лёгком прыжке...
стоит целого мира моя манола!

Деликатно обута ножка, достойная царского ковра,
и не знаю, что за прелесть в этом рубце, что на шее у ней...
стоит целого мира моя манола!"

Боткин посчитал услышанную популярную песню народной, но автор у неё всё-таки был – это Мануэль Бретон де лос Эррерос (1796-1873), известный испанский драматург и поэт. Боткин эту песню значительно сократил: у него вторая и третья строфы соответствуют пятой и шестой оригинала, остальные не воспроизведены.
Академик Михаил Павлович Алексеев (1896-1981) считал, что отсутствующие строфы

"рисуют манолу не в столь идеализированном виде, в каком она представлена русским путешественником... По существу же манола представлена с начала до конца в довольно вульгарном виде: именно такой она больше нравится своему возлюбленному".

Теофиль Готье использовал эту песню при создании своей знаменитой “Сегидильи”:

"Юбка, натянутая на бёдрах,
Громадный гребень в шиньоне,
Быстрая ножка и миленькая ступня,
Огненные глаза, бледное лицо и белые зубы,
Ну-ка!
Вот
Истинная манола".

Уже и раньше, уважаемые читатели, вы могли обратить внимание на то, что Василий Петрович был явно неравнодушен к андалусийкам. Это подтверждают и его “Письма”, так как, выехав из Мадрида, Боткин до самой Андалусии на кастильских женщин никакого внимания не обращает. Но вот он покидает Кастилию и, о, чудо!:

"В Андалузии женщины выходят из домов только по вечерам, с 8 и 9 часов; днём их видно очень мало; у всех, которые мне попадались, были в волосах сбоку свежие цветы. Какие тонкие черты, что за чудный очерк головы и лица, какая невыразимая живость физиономий! В манерах и движениях андалузянок есть какая-то ловкость, какая-то удалая грация... Это-то и называют испанцы своим непереводимым sal española (соль испанская). Я уже говорил об этом народном выражении, но и теперь всё-таки не умею определить его... Это не французская грация, не наивность и простодушие немецкие, не античное спокойствие красоты итальянской, не робкая и скучающая кокетливость русской девушки... Это в отношении внешности то же, что остроумие относительно ума. Разумеется, не все женщины отличаются этою sal española, но зато у всех увлекательно дерзкий взгляд и горячо-бледные лица".

Ну, неравнодушен был Василий Петрович к брюнеткам, и его можно понять. Кстати, есть у меня один знакомый, который восхищается исключительно брюнетками. Он грезит об испанках, но на наших улицах это не самые частые гостьи, и говорит, что в нашей стране готов довольствоваться цыганками.
Почему-то жительницы Средней Азии или Кавказа его не устраивают. Наверное, он сноб. Но я отвлёкся от Боткина.

Андалусия находится на самом юге Испании, днём там очень жарко и только поздним вечером вместе с сильной росой приходит хоть какая-то прохлада:

"И вся Севилья выходит “брать прохладу”".

Вот тут-то и начинается пиршество для глаз:

"Чёрные толпы женщин словно с какою-то жадностью высыпают на улицы. Шляпка не проникла ещё в Севилью; разнообразия костюмов нет: чёрная кружевная мантилья, чёрное шёлковое платье, чёрные волосы, чёрные глаза, и на этом чёрном фоне голые до плеч руки, открытая шея и сладострастно-гибкий стан просвечивают сквозь складки мантильи, прозрачными фестонами окружающей тонкую, нежную белизну лица или его смуглую, горячую бледность".

Чуть ли не в экстаз впадает Боткин от цвета кожи андалузских женщин:

"В Андалузии часто встречается у женщин особенный цвет кожи — бронзовый. Эти тёмные женщины (morenas) составляют здесь аристократию красоты; романсы и песни андалузские всегда предпочитают морену: и действительно, этот африканский колорит, лежащий на нежных, изящных чертах андалузского лица, придаёт ему какую-то особенную, дикую прелесть. У испанок румянца нет; матовая, прозрачная бледность — вот обыкновенный цвет их лица. Но южная испанка (андалузка) есть существо исключительное. Поэтическую особенность их породы уловил один Мурильо: в его картинах самые яркие, тяжёлые для глаз краски проникнуты воздушностью, и, мне кажется, эту дивную красоту своего колорита взял он с женщин своего родного города".

Описав чудесную кожу андалусиек, Василий Петрович плавно переходит к их формам:

"Эти чудные головки, которые, можно сказать, гнутся под густою массою своих волос, — самой изящной формы; как бедна и холодна кажется здесь эта условная, античная красота! Невыносимая яркость и блеск этих чёрных глаз смягчены обаятельною негою движений тела, дерзость и энергия взгляда — наивностью и безыскусственностью, которыми проникнуто всё существо южной испанки. И какая прозрачность в этих тонких и вместе твёрдых чертах! Рука самой ослепительной формы, и маленькая, узкая ножка, обутая в изящнейший башмачок, который едва охватывает пальцы.
Вся гордость андалузки состоит в её ногах и руках, и потому они носят только полуперчатки à jour, чтоб виднее было тонкое изящество их рук.
Походка их обыкновенно медленна, движения быстры, живы и вместе томны: эти крайности слиты в севильянках, как в опале цвета. Только смотря на этих женщин, понимаешь колорит Мурильо".

Бартоломе Эстебан Мурильо (1617-1672).

Телесная внешность, конечно, в Андалусии является чуть ли не верхом совершенства, но ведь эту внешность надо во что-то одевать:

"Обыкновенный андалузский костюм стоит не менее 300 руб. ас[игнациями], и Бог знает откуда этот народ берёт деньги на щегольство. Женщины одеваются далеко не так изысканно, как мужчины: знатная дама и швея одинаково носят чёрное платье и мантилью, и душистый нард так же ярко белеется на чёрно-синих волосах швеи, как и на волосах маркизы; разница только в том, что кружевная мантилья иной маркизы стоит рублей 700, а мантилья швеи 50".

И опять женские головки андалусиек не дают покоя нашему Василию Петровичу:

"У женщин в живости разговора иногда мантилья спадает с головы; эти мурильовские головки с нардом или жасмином в великолепных волосах, освещённые луною, производят впечатление обаятельное; ночной запах цветов, особенно нарда, страшно раздражает нервы: надобно быть здесь среди этой жаркой ночи, освежаемой фонтаном, ходить между этими толпами золотисто-бледных женщин, одинаково одетых в чёрное, одинаково покрытых чёрными кружевными мантильями, видеть эту яркую живость физиономий, этот африканский блеск глаз, сверкающих из-за веера, наконец, дышать воздухом, напоённым нардом и жасмином из этих волос, — словом, надобно испытать одну такую ночь, чтоб понять всё очарование Севильи".

[Yorik]

Удивительной показалась Боткину та непринуждённость, с которой в Севилье общаются между собой мужчины и женщины в общественных местах:

"На alameda [центральная аллея] не слышно слов señor и señora, а только doña Dolores, don Fernando; doña Angeles, don Luis; здесь ещё более чем в средней Испании, следуют обычаю звать друг друга по именам. Подумаешь, что находишься на каком-нибудь семейном празднике.
А как вам покажется следующий обычай: на alameda можно заговорить с своим соседом или соседкой на скамье... Не смейтесь над моими словами, не судите о Севилье по обычаям европейским и не спешите из этого заключать о легкости севильянок. Здесь это не удивляет, не оскорбляет женщины: здесь это в нравах. От этого нет города в Европе, в котором было бы больше случаев к знакомству и сближению".

Лёгкости общения в Севилье сопутствует и лёгкость знакомства, но только с девушками, и вот почему:

"По странному противоречию, для девушек здесь больше свободы, нежели для женщин. В Севилье вообще женщин втрое более, нежели мужчин; следствием этого то, что здешние девушки томятся не одною только любовью, но и желанием выйти замуж, и в андалузских нравах каждой девушке иметь своего novio — жениха.
Если вы понравились девушке, она тотчас даст вам это заметить; заговорите с ней, когда она вечером прогуливается, и хоть бы с матерью, она ответит вам и скоро позволит прийти ночью к её окну".

Описание ночной Севильи, с моей точки зрения, является одним из самых красивых мест во всей книге:

"Прогулка по Севилье ночью особенно интересна. Беспрестанно видишь у окон мужчин в плащах и андалузских шляпах: на ночные беседы у окон и балконов непременно ходят в простонародном костюме. Мужчина при вашем приближении завертывается в плащ так, что закрывает им свое лицо; разговор прервался — и, проходя мимо окна, вы увидите в стороне его два сверкающих глаза... глаза андалузки и в темноте сверкают! Но остерегайтесь по нескольку раз проходить перед окном, у которого идёт таинственная беседа: вас могут принять за подсматривающего соперника, а здесь никто не ходит на ночное свидание, не запасясь стилетом или, по крайней мере, ножом. Даже ночные патрули уважают кавалеров ночи, позволяя себе только невинные остроты на их счёт. Мать знает, что дочь её разговаривает по ночам у окна с молодым человеком; дочь говорит, что это её novio — жених. Большая часть браков составляется посредством этих ночных разговоров; случается, что иные разговаривают так по целому году и после женятся, видаясь только или у окна, или в церкви. Если novio отстал, на девушку это не бросает ни малейшей тени, да и на его место тотчас же является другой".

Атмосфера Севильи способна пленить и затянуть в себя не только испанцев, но и жителей иных стран:

"Сколько иностранцев, приехав сюда на неделю, заживаются здесь по году и более, между тем как в Севилье, кроме “бега быков” и плохого театра, нет никаких развлечений. Но эти нравы имеют столько романтической прелести, в этих чудных женщинах столько потребности любить (здесь это их единственное занятие!), и я понимаю, как в двадцать лет, при горячей крови, пылком, увлекающемся сердце, и если при этом стремление к наслаждениям преобладает над всеми другими стремлениями, — я понимаю, как можно в Севилье прожить целые годы в самом блаженном сне, который, право, стоит многих других, деловых снов".

Подобное поведение севильских барышень вызывает у мужчин различную реакцию, и Боткин отмечает как факты недовольства подобным положением вещей, так и некоторые случаи одобрения:

"Но я должен, однако ж, сказать, что здешние молодые люди жалуются на севильских девушек, будто они имеют постоянною целью выйти замуж и в своих сближениях с молодыми людьми, в своих ночных свиданиях у окон следуют советам матерей, с которыми будто бы заключен у них оборонительный и наступательный союз.
Впрочем, мне случилось удостовериться и в противном. Я знаком здесь с одним молодым американцем из Нового Орлеана: он приехал взглянуть на Севилью — и живёт здесь уже восьмой месяц. Он любит и любим. Мать запретила даже его любезной сидеть по ночам у окна, оконная рама была заделана железом, но дочь всё-таки нашла средство видеться с ним...
Правда, что здесь нет, ничего легче, как познакомиться с девушкою и получить от неё свидание у окна, но между этого рода сближением и её любовью — далеко. Первое есть, может быть, не более как страшное средство раздражить чувственность и привязанность, чтоб заставить жениться; другое... да другое не требует объяснений..."

Казалось бы, что Василий Петрович уже столько всего порассказал об андалусийских женщинах, но нет, он начинает разбирать по частям их поведение и внешность. Вначале он пишет о тоне их общения:

"Андалузка в высшей степени кокетлива; она тотчас чувствует на себе глаз мужчины и никогда не переносит его равнодушно. Надобно привыкнуть к тону севильских женщин: в их манере есть что-то резкое; но это резкое не от грубости, а от необыкновенной живости, стремительности чувств; может быть, отсюда происходит и фамильярность здешних женских обществ, фамильярность, исполненная самого тонкого, так сказать, внутреннего приличия, этой изящной вежливости, так непохожей на приторную церемонность северных обществ (не исключая и парижского), которую, Бог знает почему, считают за хороший тон".

О ножках жительниц Севильи Боткин готов написать целую поэму:

"При всеобщей одинако[во]сти чёрного платья и мантильи, севильянкам невозможно щеголять модными костюмами: их главное щегольство — в маленьких ножках, и надобно сказать, что их руки и ноги — формы совершеннейшей.
Если о породе женщин можно судить по рукам, ногам и носу, то, без всякого сомнения, порода андалузок самая совершеннейшая в Европе. Я думаю, щегольство маленькой ножкой заставляет севильянок даже выносить страдания: они носят такие башмаки, в которых нет возможности поместиться никакой ноге в мире; кроме того, их башмаки едва охватывают пальцы ноги".

То, что глаза севильских барышень блестят в темноте, Боткин уже говорил, но этого ему мало:

"Глаза севильянок состоят из мрака и блеска, mucho negro y mucha luz — много тьмы и много света, — как выражается одна севильская песня; и действительно, за черным блеском их не видать белка, и столько в них дерзкой выразительности, что, поверьте, нужно обжиться здесь для того, чтоб не чувствовать от них особенного волнения.
У испанцев есть особенный глагол — ojear, бросать взгляд, и каждая севильянка владеет этим в совершенстве. Она сначала потупляет глаза и, поравнявшись с вами, вдруг вскидывает их: внезапный блеск и пристальность взгляда действуют, как электричество. А это ещё взгляд равнодушный!"

Прочитаешь такое описание и сразу же вспоминаешь наши известные романсы: “Очи чёрныя”, “Очаровательные глазки” и т.п.

Боткин уже отмечал, что в Испании женщин обучают только чтению, и, тем не менее, в Севилье он обнаруживает, что местные женщины совершенно необразованны. Это, однако, придаёт им в глазах Василия Петровича особое очарование:

"Здесь женщины ничего не читают; и это отсутствие всякой начитанности придает андалузкам особенную оригинальность: их не коснулись книжность, вычитанные чувства, идеальные фантазии, претензии на образованность. Ведь остроумное невежество лучше книжного ума. Невежество севильянки при её живом воображении, при огненной движимости её чувств, при этой врожденной, свойственной одним южным племенам тонкости ума, исполнено прелести увлекательной, перед которою так называемая образованность европейских дам кажется приторною книжностью. Нигде не встречал я такого странного слияния детской наивности с дерзостью и удалью: это и ребенок, и вакханка вместе. В наружности севильянки нет и тени того спокойствия, которое более или менее отличает женщин всех наций в Европе; это в высшей степени нервическая натура, но только не в болезненном, северном смысле этого слова".

Своё пребывание в Севилье В.П. Боткин завершает настоящим гимном андалусийской женственности:

"Я думаю, никакая женщина в Европе не может возбудить к себе такого энтузиазма, как андалузка. В глазах их нет выражения кротости, как в глазах северных женщин, — в их глазах блестит смелый дух, решительность, сила характера. Того, что мы называем женственностью, сердечностью, — не ищите у них. В кокетстве андалузки проступает что-то тигровое, в их улыбке есть что-то дикое; чувствуешь, что самое прекрасное лицо тотчас может принять выражение свирепое... и что ж удивительного! Эти обаятельные головки, эти женщины с невообразимою негою движений, эти глаза, о выразительности которых невозможно иметь понятия, не бывши в Андалузии,— они нынче утром наслаждались убийством, равнодушно смотрели на лошадей, которых внутренности влачились по земле, они знают до тонкости все подробности смертных судорог, они смотрели на смерть с увлечением, со страстью... а вечером вы слышите здесь, как слышал я вчера, поздно возвращаясь к себе домой, меланхолические аккорды гитары, и те же с дикою улыбкою уста задумчиво поют:

“Лучше променять радость на горе, чем жить без любви.
В счастьи и умереть сладко; жить в забвеньи — всё равно, что не жить;
Лучше переносить страданье и печаль, чем жить без любви.
Жизнь без любви — пропащая жизнь, а уменье употребить жизнь важнее самой жизни.
Лучше томиться, перенося горести, чем жить без любви”.

Приехав в Кадис, Василий Петрович не устаёт восхищаться местными женщинами, самобытности их стиля общения с мужчинами:

"О непринужденности, с какою женщины обращаются с мужчинами, вы не можете составить даже приблизительного понятия, и в какое бы благородное негодование пришли наши дамы, если бы видели, что за свободный тон царствует здесь в разговорах. Здесь молодые девушки часто говорят о предметах, о которых наши дамы не позволили бы себе даже намёка; а дамы здесь, разумеется, откровеннее. От этого элемент двусмысленностей и тонких намёков, которые придают особенную прелесть французскому разговору, здесь почти не существует. Замечательно, что в южных странах об этого рода приличиях имеют совершенно другие понятия, нежели в северных..."

Описывая красоту и своеобразие женщин Кадиса, Василий Петрович нет-нет, да и начинает иногда немного повторяться:

"А как прекрасны здесь женщины! Эти города южной Андалузии — совсем особенный мир. Нет других развлечений, кроме любви, нет других занятий, кроме волокитства (дурное слово, которое не знаю, чем заменить). Днём (но это не идет к Кадису: в нем нет андалузской исключительности) делают siesta (отдых), затворяются от жару по домам, — вечер и ночь посвящены интригам и любви. Женщины приветливы и любезны. Это какая-то наивная любезность, вьющаяся около вас как плющ и располагающая чувства к самым задушевным ощущениям. И это тем удивительнее, что женщины здесь обязаны всем одной только природе; цивилизация едва научила их (да и то изредка) читать и писать. Разговор их не блестит ни образованностью, ни сведениями, не вертится около современных явлений литературы или политики — ничего этого нет, и со всем тем при этом милом лепете, при этой “музыке речей” забудешь о самых идеальных и назидательных дамах".

В.П. Боткин в Кадисе ещё раз отмечает, что местные женщины одаряют мир и мужчин своей красотой, в основном, по ночам:

"В Андалузии нет любви открытой, покоящейся па лаврах своих, принявшей вид супружества, как, например, во Франции. Здесь она не прогуливается рука об руку по улицам, не ходит в кофейные и театры: она любит здесь ночь, уединение, таинственность. Ночь, эта южная, влажная, тёплая ночь, — богиня андалузок. А никто бы в мире, кажется, не должен так любить солнца, как южная испанка, чтоб во всей яркости видна была красота её, соединяющая в своих смелых, энергических и нежно-томных линиях Микельанджело с Мурильо. А эти большие, влажно-бархатные, оттенённые длинными ресницами глаза! Этот впивающийся, сверкающий взор! Даже в темноте сверкают глаза южной испанки".

[Yorik]

Не смог Василий Петрович избежать пространного сравнения между женщинами Севильи и Кадиса:

"Между севильянками и женщинами Кадиса есть некоторая разница: здесь они не так смуглы, как севильянки; их лица цвета белого полированного мрамора, при котором особенно выступают их тонкие изящные черты; кроме того, они несколько полнее и выше севильянок. Говорят, что в свободе нравов Кадис далеко превосходит Севилью; не знаю, насколько это справедливо, по крайней мере и здесь также по ночам беспрестанно встречаешь novios (женихов), разговаривающих у окон с своими любезными; иной стоит с гитарой; когда подходишь, разговор прерывается и раздаются аккорды гитары; отойдёшь несколько шагов, аккорды умолкают и беседа начинается снова. Я ещё в письме моём из Севильи говорил, что в южной Андалузии проводить девушке ночи у окна в разговорах с молодым человеком считается самым обыкновенным делом, на которое здесь вовсе не обращают внимания, и обычай этот существует равно в низшем, как и в высшем классе, где тоже девушке дозволяется иметь своего ночного novio и даже менять его сколько её душе угодно".

Утверждая, что жители Кадиса являются настоящими андалузцами, В.П. Боткин, тем не менее, сразу же начинает говорить об их особенностях:

"Во всём остальном жители Кадиса — истинные андалузцы: они веселы, в высшей степени общительны; кофейные и гулянья здесь всегда полны народу. Даже, я думаю, нигде столько не гуляют, как в Кадисе, особенно женщины, которые, я и забыл вам сказать, слывут самыми грациозными во всей Испании, los cuerpos más salerosos de España. Нигде лучше их не умеют носить мантильи, владеть веером. Утром гуляют здесь за Puerta de tierra, единственные ворота, которыми сообщается город с твёрдою землёю; в половине дня — под аркадами plaza de San Antonio; по закате солнца и до поздней ночи — на очаровательной Alameda, на берегу моря.
В обществах здесь самая любезная, свободная простота, и иностранец тотчас становится как бы членом семейства. Поговорив немного с хозяйкою, гость, если хочет, может выбрать себе место возле какой-нибудь дамы или девушки, где-нибудь в углу, и просидеть с ней целый вечер: это никому не бросится в глаза".

Понимая, что приведённые выше панегирики дамам Кадиса могут вызвать у читателей сомнения в их безупречной нравственности, Василий Петрович, как настоящий рыцарь, становится на защиту чести этих дам, и даже берёт в свидетели самого Байрона:

"Мне случалось слушать о нравственности Кадиса не очень лестные отзывы; правда, что я слыхал их здесь только от людей пожилых или угрюмых. Не знаю, до какой степени отзывы эти справедливы, но мне кажется, тот очень ошибается, кто так называемую безнравственность Кадиса примет за бездушную легкость нравов, которая так обыкновенна в Париже. В этом отношении между парижскими женщинами и андалузскими такая же разница, какая между комическою оперою Обера и лирическою Россини или Беллини, между вдохновением и капризом, энтузиазмом и простым ощущением".

Даниэль-Франсуа-Эспри Обер (1782-1871) – французский композитор, мастер французской комической оперы.
Джоаккино Антонио Россини (1792-1868) – итальянский композитор.
Винченцо Беллини (1801-1835) – итальянский композитор.

Перед тем как Боткин начал цитировать Байрона, следует заметить, что Василий Петрович приводит прозаический перевод стихотворения “Девушка из Кадиса”:

"Послушайте, что говорит Байрон о женщинах Кадиса, и называйте их после этого безнравственными, если можете:

“О, не говорите мне больше о климатах севера и английских дамах!
Вам не суждено было, как мне, видеть милую (lovely) девушку Кадиса.
Нет у ней голубых глаз и белокурых английских локонов;
но как превосходит её выразительный взор — лазурь томных очей!

Как Прометей, она похитила у неба огонь, тёмным блеском
сверкающий сквозь длинные шелковистые ресницы её глаз, которые не могут удержать своих молний.
Смотря, как на белую грудь её падают волнующиеся пряди её чёрных волос,
вы сказали бы, что каждый их локон одарён чувством и, змеясь по этой груди, ласкает её.

Прелести наших молодых англичанок обольстительны на вид, но
уста их очень медленны на признание в любви. Рожденная под более
пламенным солнцем, испанка создана для любви, и если вас полюбила
она, — кто восхитит вас так, как девушка Кадиса!

Молодая испанка не кокетлива; она не наслаждается трепетом
своего любезного: в любви ли, в ненависти ли — она не знает притворства.
Её сердце не может быть ни куплено, ни продано: если оно бьётся, оно бьется искренно,
и хотя его нельзя купить золотом, — оно будет вас любить долго и нежно.

Молодая испанка, которая принимает вашу любовь, не огорчит
вас никогда притворными отказами, потому что каждая мысль её устремлена к тому,
чтоб доказать вам всю свою страсть в час испытания (in the hour of trial).
Если чужеземные солдаты угрожают Испании, она бросается в бой, разделяет опасности,
и когда любезный её падает, она схватывает копьё и мстит за него.

Когда, при вечерней звезде, она вмешивается в весёлое болеро или
поёт под звонкую гитару о христианском рыцаре и мавританском воине
или когда, при мерцающих лучах Геспера, перебирает она прекрасною
ручкою свои чётки или присоединяет голос свой к набожному хору,
поющему сладостные, священные гимны вечерни...

Словом, что бы она ни делала, невозможно видеть её без сердечного
волнения. Пусть же женщины, менее её прекрасные, не порицают её
за то, что грудь её не наполнена холодом! Я бродил под разными
климатами, видел много милых, чарующих женщин, но нигде в другой
земле (и очень мало в моей родине) не встречал подобную черноокой девушке Кадиса”.

Джордж Гордон Байрон (1788-1824).

Чтобы добавить поэтичности к пассажу Боткина, я приведу это стихотворение в переводе русского поэта Льва Александровича Мея (1822-1862):

"Не говорите больше мне
О северной красе британки;
Вы не изведали вполне
Все обаянье кадиксанки.
Лазури нет у ней в очах,
И волоса не золотятся;
Но очи искрятся в лучах
И с томным оком не сравнятся.

Испанка, словно Прометей,
Огонь похитила у неба,
И он летит из глаз у ней
Стрелами чёрными Эреба.
А кудри - ворона крыла:
Вы б поклялись, что их извивы,
Волною падая с чела,
Целуют шею, дышат, живы...

Британки зимне-холодны,
И если лица их прекрасны,
Зато уста их ледяны
И на привет уста безгласны;
Но Юга пламенная дочь,
Испанка, рождена для страсти -
И чар её не превозмочь,
И не любить её - нет власти.

В ней нет кокетства: ни себя,
Ни друга лаской не обманет;
И, ненавидя и любя,
Она притворствовать не станет.
Ей сердце гордое дано:
Купить нельзя его за злато,
Но неподкупное - оно
Полюбит надолго и свято.

Ей чужд насмешливый отказ;
Её мечты, её желанья -
Всю страсть, всю преданность на вас
Излить в годину испытанья.
Когда в Испании война,
Испанка трепета не знает,
А друг её убит - она
Врагам за смерть копьём отмщает.

Когда же, вечером, порхнёт
Ока в кружок весёлый танца,
Или с гитарой запоёт
Про битву мавра и испанца,
Иль четки нежною рукой
Начнёт считать с огнём во взорах,
Иль у вечерни голос свой
Сольёт с подругами на хорах -

Во всяком сердце задрожит,
Кто на красавицу ни взглянет,
И всех она обворожит,
И сердце взорами приманит...
Осталось много мне пути,
И много ждёт меня приманки,
Но лучше в мире не найти
Мне черноокой кадиксанки!"

Лев Александрович, как и многие его современники, писал и выговаривал название города как Кадикс.

Ну, уж если дело дошло до Байрона, то следует упомянуть, что в первой песне своего “Дон Жуана” он тоже вспоминает девушек из Кадиса [в прекрасном переводе Татьяны Григорьевны Гнедич (1907-1976)]:

"Итак, поехал в Кадис мой Жуан.
Прелестный город; я им долго бредил.
Какие там товары южных стран!
А девочки! (Я разумею - леди!)
Походкою и то бываешь пьян,
Не говоря о пенье и беседе, -
Чему же уподобит их поэт,
Когда подобных им на свете нет!

Арабский конь, прекрасная пантера,
Газель или стремительный олень -
Нет, это всё не то! А их манеры!
Их шали, юбки, их движений лень!
А ножек их изящные размеры!
Да я готов потратить целый день,
Подыскивая лучшие сравненья,
Но муза, вижу я, иного мненья.

Она молчит и хмурится. Постой!
Дай вспомнить нежной ручки мановенье,
Горячий взор и локон золотой!
Пленительно-прекрасное виденье
В душе, сияньем страсти залитой!
Я забывал и слезы и моленья,
Когда они весною при луне
Под “фаццоли” порой являлись мне".

"Под “фаццоли”" в данном случае означает “под вуалью”.
Да, вероятно в девушках из Кадиса есть что-то такое, чего в других местах не найти. Надо бы съездить в Кадис и посмотреть. Но без жены.

Переехал Василий Петрович из Кадиса в Малагу, но и здесь лучшими достопримечательностями города он считает местных, андалузских, женщин. Для описания их красоты Боткин пытается отыскать новые слова и новые сравненья:

"Я хотел уже кончить это письмо, как вспомнил, что я ещё не сказал вам о самом лучшем украшении Малаги — о её женщинах, составляющих вместе с гадитанками (женщинами Кадиса) аристократию женщин Андалузии, которую народная пословица истинно недаром зовёт “страною красивых лошадей и красивых женщин — el país de buenos caballos y buenas mozas”. Но, как я уже говорил вам, здешняя красота вовсе не походит на ту условную красоту, которую признают только в греческом профиле и правильных чертах. Совершенно противоположна античному и европейскому типу красота андалузских женщин: они не имеют того величавого и несколько массивного вида, каким отличаются итальянки; все они очень небольшого роста, гибкие и вьющиеся, как змейки, и более приближаются к восточной, нубийской породе, нежели к европейской".

Однако больше всего в андалузских женщинах Боткина восхищает их грация, особенно у жительниц Кадиса и Малаги:

"Но самая главная особенность андалузской женской породы состоит в совершенной оригинальной грации, в этом неопределимом нечто, которое андалузцы называют своим многозначительным словом sal — солью, и вследствие этого женщин — sal del mundo, солью мира. Под этим словом андалузец разумеет всё, что делает женщину привлекательною, помимо её красоты, — её остроумие, ловкость её походки, несколько удалую грацию её движений, скромную, наивную и вместе вызывающую, которую имеют только женщины Кадиса и Малаги.
Отсюда слово salero, которое в Андалузии слышится беспрестанно между простонародьем; даже простой народ здесь до такой степени любит эту женскую, если можно сказать, замысловатую грацию, так чувствителен к ней, что если по улице идет молодая женщина, которой походка отличается этою особенною, андалузскою ловкостью, то со всех сторон слышится ей вслед: ¡qué salero! ¡qué salero! Отсюда выражение cuerpo salado (солёное тело), doña salada (солёная женщина) и проч."

[Yorik]

Вы можете подумать, что Василий Петрович уже исчерпал все ресурсы своего вдохновения, описывая андалусиек. Как бы не так:

"Действительно, южная андалузка вся состоит из женской прелести; её грация не есть следствие воспитания, это особенный дар природы, слившийся с их историей, с их нравами и принадлежащий только одним им, потому что он равно разлит в женщинах всех классов. Можно сказать, что андалузка не имеет нужды в красоте: особенная прелесть, которая обнаруживается в её походке, во всех её движениях, в манере бросать взгляд (ojear), в движимости их живых физиономий, — одна сама собою, помимо всякой красоты, может возбудить энтузиазм в мужчине.

"В твоей одежде нет ваты, нет подделок и крахмала, твоё тело всё из крепкого мяса", —

говорит народная андалузская песня, и это совершенно справедливо; андалузки не нуждаются в подобных прикрасах женского туалета и не упускают случая посмеяться над ними, потому что у них одних только при изящно развитых формах стан тонкий, гибкий, можно сказать, вьющийся. Но это гибкое, как шёлк, тело лежит на стальных мускулах".

Предыдущий отрывок, а также последующее описание дали друзьям Боткина повод для дружеских насмешек, но об этом чуть позже, а пока ещё несколько слов о танцах:

"И для каких же других организаций возможны эти народные андалузские танцы, в которых танцуют не ноги, а всё тело, где спина изгибается волною, опрокинутый стан вьётся, как змея, плечи касаются почти до полу, где после поз томления, в которых ослабевшие руки, кажется, не в силах двигать кастаньетами, вдруг следуют прыжки раздраженного тигра!"

Решив взять передышку своим восторгам, Боткин даёт слово какому-то средневековому арабскому писателю, который восторгался мусульманками Гранады:

"Самое драгоценное наследие, которое оставили мавры своей милой Андалузии, заключается в этой удивительной породе её женщин. Я заключаю это из слов одного арабского писателя XIV века, которого описание гранадских женщин совершенно применяется к нынешним андалузкам:

"Гранадинки красивы, но прелесть их всего больше поддерживается их грациею и особенною утончённостью, которыми они проникнуты. Рост их не досягает средней величины, но нельзя представить себе ничего прекраснее их форм и их гибкого стана. Чёрные их волосы спускаются ниже колен, зубы белы, как алебастр, и самый свежий пурпуровый рот. Большое употребление тонких духов придает их телу свежесть и лоск, каких не имеют другие мусульманки. Их походка, их пляски, все их движения дышат ловкостью, непринужденностью, которые восхищают в них больше всех их прелестей".

Если уж Василий Петрович восторгается андалусийками, то до самого конца; в них ему нравится абсолютно всё, и даже их необразованность и их уличное остроумие он ставит выше образованности других европейских дам:

"Андалузка, к какому бы званию ни принадлежала она, никогда не затруднится в ответе, не смешается ни от какого разговора: на любой вопрос отвечает она с быстротою и смелостью, которые во всякой другой земле назовут бесстыдством. Так относительны понятия о приличиях!
Конечно, здесь женщины необразованны; но эта живость и веселость ума, богатство фантазии, это меткое остроумие — как охотно можно отдать за них книжную образованность самых образованных дам! Дочь всякого немецкого бюргера, без сомнения, знает в тысячу раз больше любой самой образованной андалузской дамы; но андалузка обладает удивительным искусством не нуждаться во всех этих знаниях, постоянно владеть разговором и вести его как ей вздумается. Никакого понятия они не имеют о лицемерной стыдливости (pruderie). Свободно и откровенно говорят они о самых недвусмысленных предметах, но это с таким простодушием и, так сказать, наивностью чувства, что вам не пришло бы и в голову найти тут что-нибудь предосудительное".

На солнце тоже есть пятна, вот и Боткин отмечает как бы незначительные недостатки андалусиек, но делает это так нежно, как любящая хозяйка поглаживает кошку, стащившую кусок колбасы:

"Романтизма, этой болезни северных мужчин и женщин, в них нет даже тени, и ничего им так не противно в мужчинах, как сентиментальность. Андалузка кокетлива; но она и не думает скрывать своего кокетства; оно в природе её, и как расхохоталась бы здешняя девушка, если б вздумали упрекать её, называя кокеткой!
Вероятно, вследствие этого они не любят заниматься хозяйством; да южные женщины вообще очень плохие хозяйки и всё своё время проводят в визитах, стоянье на балконе, в прогулках или просто сидят в своих комнатах в совершенном бездействии; рукоделья они очень не любят.
В Европе женщина большею частью разделяет труды мужчины; испанец, напротив, любит, чтоб жена его держала себя знатной дамой, не заботясь ни о чём. От этого, может быть, они такие охотницы говорить.
Но всего более поражает их наивная доверенность: если вы приняты в какое-нибудь семейство, то в течение одной недели женщины расскажут вам всё, что делается в этом семействе, посвятят вас во все семейные тайны и обращаются с вами как с близким родственником.
И со всем этим этикет испанский запрещает на гулянье предложить руку даже близко знакомой даме; рука об руку здесь могут ходить только муж с женой. Равным образом здесь считается неприличным женщине идти одной".

Грация испанок ярче всего проявляется, естественно, по вечерам:

"Вечернее гулянье для здешних женщин так же необходимо, как воздух и вода. Они знают, что здесь всего более могут они обнаружить грацию своих движений — соль свою. В самом деле, их лёгкая, медленная, зыблющаяся походка, эта мантилья, которой прозрачность скорее обнаруживает, нежели скрывает пластические формы их стана и груди, эта быстрая, уклончивая игра веера, из-за которого они всего больше любят бросать свой впивающийся взгляд, эта смелость и свобода движений — всё это действует необычайно, увлекательно, отрывает от европейской рутины и переносит в совершенно оригинальный, обаятельный мир, точно так же как Мурильо отрывает от рутины классической итальянской школы, перенося в очаровательно простую и всегда поэтическую сферу задушевной жизни".

Допустим, я соглашусь с Боткиным, но червячок сомнения всё же остаётся – сам же Василий Петрович писал, что днём увидеть испанок практически невозможно. А вдруг при ярком солнечном свете всё их очарование пропадёт?

Наблюдал Боткин за андалусийками и в церквах, где увидел картину, сильно отличающуюся как от российских церквей, так и от остальной Европы:

"В андалузских церквах нет ни стульев, ни скамеек, пол всегда из гладкого белого мрамора и тщательно метётся по нескольку раз в день. Мужчины присутствуют при службе, всегда стоя; женщины, коснувшись пальцами святой воды, тотчас же становятся на колени и, прошептав небольшую молитву, принимают особенную, небрежную, полулежачую позу, в которой складки их полных, чёрных платьев лежат удивительно живописно. Концы мантильи складываются тогда перекрёстно под подбородком, руки лежат на груди крестом, чётки в одной руке, в другой веер, который не успокаивается ни на минуту.
Южная андалузка представляет собою самый совершенный тип женской артистической натуры. Может быть, вследствие этого здесь на женщин смотрят исключительно с артистической стороны. Но ведь это безнравственно! — заметите вы мне. Что же делать! Подите убедите южного человека в том, что духовные отношения выше чувственных, что недостаточно только любить женщину, а надобно ещё уважать её, что чувственность страх как унижает нравственное достоинство женщины... Увы! ничего этого не хочет знать страстная натура южного человека".

Только выехав из большого города, Боткин обратил внимание и на девушек из простонародья:

"В венте, куда мы приехали, был только чёрствый хлеб и ветчина; вино сильно отзывалось кожаным мешком. Мужчин в ней не было, и прислуга состояла из трёх девушек, дочерей хозяйки.
Андалузки низших сословий не отличаются красотой: лицо как зардевшийся на солнце жёлтый персик; взгляд больших чёрных глаз — дик и жёсток; манеры смелые и отрывистые; но они обладают удивительным мастерством говорить и особенным тактом в обращении. Эти три девушки выросли почти в пустыне, общество их состоит Бог знает из какого народа, и со всем тем они держали себя с такою уверенностью и простотою, разговор их был так свободен и вместе приличен, что, поверьте, если где особенно бросается в глаза аристократизм испанской крови, так это всего больше в безыскусственных детях природы".

Вента в Испании – это постоялый двор или корчма, стоящие на большой дороге.

Последние впечатления Василия Петровича об Испании относятся к цветам, которых нельзя отделить от женщин:

"Нигде я не видал такой страсти к цветам, как в Гранаде. Кроме того, что каждая женщина непременно носит в волосах свежие цветы, здесь даже принадлежит к хорошему тону по праздникам выходить из дому с хорошим букетом в руках и дарить из него по нескольку цветов встречающимся знакомым дамам. По праздникам бочонки продавцов воды обвиты виноградными ветвями, а те, которые возят их на осле, даже и ослов убирают виноградом".

Заканчивая этот цикл очерков, я хочу коротко отметить тот след, который “Письма об Испании” оставили в русской литературе.
По поводу испанских женщин, о которых Василий Петрович Боткин говорит с таким энтузиазмом в своей книге, почти каждый из его друзей и знакомых непременно делал какое-нибудь шутливое замечание.

Александр Иванович Герцен (1812-1870) писал в “Былом и думах”:

"Да, ты прав, Боткин, — и гораздо больше Платона, — ты, поучавший некогда нас не в садах и портиках (у нас слишком холодно без крыши), а за дружеской трапезой, что человек равно может найти “пантеистическое” наслаждение, созерцая пляску волн морских и дев испанских, слушая песни Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым словам, я в первый раз оценил демократическую глубину нашего языка, приравнивающего запах к звуку. Недаром покидал ты твою Маросейку, ты в Париже научился уважать кулинарное искусство и с берегов Гвадалквивира привез религию не только ножек, но самодержавных, высочайших икр, soberana pantorilla!"

А самому Василию Петровичу Герцен дал прозвище "Гюльем Пьер Собрано-Пантарыльев".

Описывая прощальный вечер накануне отъезда Герцена за границу, писательница Татьяна Алексеевна Астракова (1814-1892) в своих “Воспоминаниях” пишет:

"В. П. Боткин несколько раз пел Pantorilla... Впоследствии в шутку так его и прозвали".

Под словами “пел Pantorilla” Астракова подразумевает испанскую песню о маноле, а мы о ней уже говорили раньше.
Франц Петер Шуберт (1797-1828) – австрийский композитор.

Книгу В.П. Боткина стоит дополнить наблюдением, которое сделал Хуан Валера в Германии:

"Я бывал в некоторых публичных садах, с оркестром, где дамы вяжут и пьют со своими кавалерами баварское пиво, слушая с восхищением глубочайшую музыку Бетховена. Мы этого не понимаем, потому что мы отделяем и отличаем с кощунством душу от тела. А немцы, которым кажется, что у них они связаны теснее, чем у кого бы то ни было, и это действительно так, не могут вести себя иначе. Поэтому они так прекрасно себя чувствуют, будучи и мудрыми и весёлыми одновременно. Единственный недостаток этого: тяготение души к пантеизму или вера в одно вещество. Между горбушками хлеба, намазанными маслом, которые они поглощают, и гармоничными вздохами оркестра, между поэтичными и меланхоличными незабудками и ветчиной из Вестфалии они находят совершенную идентичность".

Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) писал Павлу Васильевичу Анненкову (1813-1887) 9 сентября 1867 г.:

"Как прелестнейший казус, имею сообщить Вам, что в № 34 “Revue et Gazette musicale”, от 25 августа, стоят следующие строки:

"Живой образец, легко переходящий от предмета к предмету разговора, изумительный симфонист беседы, Боткин, к великому восхищению своих друзей, разъяснял, в каком соотношении находится удовольствие, доставляемое пляской волн, с удовольствием от танца молодых испанок с мощными икрами".

В своем романе “Новь” Тургенев цитирует устами Паклина отрывок из книги Боткина:

"Увидишь этих львиц, этих женщин с бархатным телом на стальных пружинах, как сказано в „Письмах об Испании"; изучай их, брат, изучай!".

Текст Боткина из письма VI воспроизведен неточно; в подлиннике:

"Это гибкое, как шёлк, тело лежит на стальных мускулах".

Стоит отметить, что В.П. Боткин сам позаимствовал этот отрывок из книги Теофиля Готье:

"В Испании ноги еле отстают от земли... Тело танцует, спина изгибается, бока гнутся, талия вьется с гибкостью египетской танцовщицы или ужа. В опрокинутых позах плечи танцовщицы почти касаются земли; руки, расслабленные и мёртвые, становятся гибкими и вялыми, как развязанный шарф; кисти рук как будто еле могут поднять и заставить лепетать кастаньеты из слоновой кости со шнурками, переплетёнными золотой нитью; однако, когда приходит время, прыжки молодого ягуара следуют за этой сладострастной вялостью, свидетельствуя, что эти тела, мягкие как шёлк, лежат на стальных мускулах".

Иван Александрович Гончаров (1812-1891), огибавший южные берега Испании на фрегате “Паллада”, весело восклицал, перефразируя гётевскую Миньону:

"Dahin [туда] бы, в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Б[откин], умевший вытянуть до капли всю сладость испанского неба и воздуха, женщин и апельсинов, — пожить бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень с испанскою и посмотреть, что из этого выйдет... Но фрегат мчится... Прощай, Испания, прощай, Европа!"

Академик М.П. Алексеев справедливо замечает в своей статье о Боткине, что стилем этого произведения Гончаров обязан литературной манере боткинских писем.

В заключение напомню, что Николай Александрович Добролюбов (1836-1861) писал:

"Испанки, как известно всем, даже не читавшим писем В. П. Боткина, — страстны и решительны".