27 ответов в теме

[Yorik]

Зимой 1921 года Михаил Зенкевич, который был участником первого Цеха поэтов, посетил Анну Андреевну Ахматову в Петрограде. Они беседовали в холодном помещении библиотеки Агрономического института, откуда ее собирались уволить за сокращением штатов.

Ахматова:

"Последние месяцы я жила среди смертей. Погиб Коля (Гумилёв), умер мой брат и, наконец, Блок! Не знаю, как я смогла всё это пережить!.."

Зенкевич:

"Говорят, вы хотите уехать за границу?"

Ахматова:

"Зачем? Что я там буду делать? Они там все сошли с ума и ничего не хотят понимать".

Далее Ахматова говорила о Гумилёве:

"Для меня это было так неожиданно. Вы ведь знаете, что он всегда был далёк от политики. Но он продолжал поддерживать связи со старыми товарищами по полку, и они могли втянуть его в какую-нибудь историю. А что могут делать бывшие гвардейские офицеры, как не составлять заговоры? Но довольно об этом..."

Зенкевич:

"Скажите, Анна Андреевна, ведь это выдумка о вашем будто романе с Блоком?"

Ахматова:

"Кто-то сочинил эту легенду. Я ведь почти не виделась с Блоком и только недавно узнала, что он любил мои стихи..."

М.А. Зенкевич снова возвращается к интересующей его теме о взаимоотношениях Гумилёва и Ахматовой:

"Простите, Анна Андреевна, нескромный вопрос. Но я уже слышал о начале вашего романа с Николаем Степановичем, и даже то, как он раз, будучи студентом Сорбонны, пытался отравиться из-за любви к вам, - значит, мне можно знать и конец. Кто первый из вас решил разойтись - вы или Николай?"

Ахматова:

"Нет, это сделала я. Когда он вернулся во время войны, я почувствовала, что мы чужие, и я объявила ему, что нам надо разойтись. Он сказал только - ты свободна, делай что хочешь, - но при этом страшно побледнел, так, что даже побелели губы. И мы разошлись..."

Вот еще несколько зарисовок об Анне Андреевне.

Анна Андреевна Ахматова вспоминала:

"Коля (Гумилёв) говорил мне: ты не способна быть хозяйкой салона, потому что самого интересного гостя ты всегда уводишь в соседнюю комнату".

На стихийных похоронах Пастернака, когда Рихтер, Юдина и Нейгауз, сменяя друг друга, играли на домашнем рояле, Ахматова сказала:

"Какие прекрасные похороны..."

В феврале 1933 года Мандельштам приехал в Ленинград. Состоялся вечер его стихов. Ахматова позвала к себе "на Мандельштама" Б. Бухштаба и Л. Гинзбург. Но как раз в эти дни их арестовали (потом скоро выпустили). Анна Андреевна сказала Мандельштамам:

"Вот сыр, вот колбаса, а гостей - простите - посадили".

В начале 60-х годов коллекционер М.С. Лесман посетил Ахматову. Вот что он увидел:

"Её безразличие к быту не перестает удивлять меня. Много раз описанная обстановка комнаты - кресло, стул, железная кровать, которая, кажется, должна вот-вот упасть под тяжестью её тела, небольшой кованый сундучок (не там ли лежат её рукописи?), маленький столик...
Не вижу у нее книг. Трудно назвать библиотекой полочку на стене с десятком томиков; а ведь через эту комнату ручьём течёт и русская и зарубежная литература: поэты посылают ей свои книги, друзья приносят всё заслуживающее внимания".

[Yorik]

Известный коллекционер М.С. Лесман беседовал с А.А. Ахматовой (которую я дальше буду называть А.А.) в начале 60-х годов.

Лесман спрашивает:

"Слышали ли вы, что Николай Степанович написал в тюрьме поэму, и где может быть рукопись?"

А.А.:

"Вероятно, враньё. Я об этом не слыхала. Он был арестован 3 августа и расстрелян 25 августа. За это время им было послано три открытки: одна Вольфсону (И.Я. Вольфсон - журналист), кажется, с просьбой получить или выдать деньги и две открытки Анне Николаевне Гумилёвой. В одной из открыток Гумилёв сообщает, что написал два стихотворения".

[Известна также открытка, посланная Гумилёвым руководителям дома литераторов еще из дома предварительного заключения.]

Лесман спрашивает про А.Н. Гумилёву, про внешность и рост Анны Николаевны.
А.А. отвечает, что она была хорошенькая, среднего роста. Затем уклоняется от продолжения неприятного ей разговора:

"Меня это мало интересовало..."

На вопрос, сохранила ли Анна Николаевна рукописи Николая Степановича, Ахматова отвечает, что точно знает, что всё продано в Пушкинский дом, а сама Анна Николаевна (девичья фамилия Энгельгардт) умерла в блокаду.

Однажды Лесман заметил, что в поэтических кругах Ходасавича будто бы не любили.
А.А. возражает:

"Это говорит Андрей Белый, и говорит неверно... Просто Ходасевич очень мало жил в Петербурге, и мы его мало знали, но говорить о том, что мы его не любили, - совершенно неправильно".

Потом она вспомнила один давний разговор с Ходасевичем:

"Владислав Фелицианович сказал:

"Сологуба я бы печатал всегда, вас (Ахматову) - часто, себя - иногда или изредка".

Присутствовавшая при этом разговоре одна особа (поэтесса Анна Дмитриевна Радлова) спросила:

"А меня?"

Ходасевич быстро ответил:

"Никогда!"

Ну, про меня он тоже сказал так потому, что я была рядом".

Зашёл разговор о смерти Анастасии Николаевны Чеботаревской, жены Ф.К. Сологуба.
А.А.:

"А знаете ли вы причину её самоубийства?"

Лесман:

"Да, знаю".

А.А.:

"Нет, вы ничего не знаете".

Лесман:

"Ну как же, Анна Андреевна, по моей просьбе близкая родственница Анастасии Николаевны записала мне историю её самоубийства во всех подробностях".

А.А.:

"Ах, это вам Черносвитовы (родственники Чеботаревской) рассказывали! Они изо всех сил стараются скрыть истинные причины самоубийства Чеботаревской. Так часто бывает, так было и со смертью Пушкина. Ведь многие люди, близкие поэту, знали истину, но в оставленных документах-воспоминаниях, письмах они говорят правду только до какого-то момента, а затем - точка. И дальше - молчание..."

Далее А.А. рассказала, что причиной самоубийства была несчастная любовь Чеботаревской к человеку, который не разделял её чувства, не давал ей никаких надежд и даже поводов. А.А. вспоминала:

"Однажды Оля (Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина - ближайшая подруга Ахматовой) и я остались у Сологубов ночевать. Анастасия Николаевна, сидя у меня на кровати, полночи рассказывала нам о своей любви..."

Вскоре "герой" её романа уехал из Ленинграда, и Чеботаревская не смогла пережить разочарования.

Затем А.А. продолжала:

"А сейчас я расскажу вам такое, после чего вы всю жизнь будете презирать меня".

Зимой того же 1921/22 года Сологуб, уже переехавший на Ждановку, пригласил Ахматову и Судейкину к себе на день рождения А.Н. На накрытом столе стоял прибор и для неё, т.к. Сологуб не хотел верить в смерть своей жены и постоянно ждал её появления. У окна, выходившего на Ждановку, Судейкина пересказала Ахматовой странный сон, виденный ею в прошлую ночь. Будто бы она стоит с Чеботаревской у этого самого окна и та, показывая рукой за окно, говорит:

"Я там".

Как известно, весной, когда вскрылся лёд, тело Анастасии Николаевны действительно было найдено у Петровского острова близ дома Сологуба.

На столе лежал недавно вышедший очередной том "День поэзии". Лесман спросил, согласна ли А.А. с тем, что во всём сборнике нет ни одного автора, обладающего крупным дарованием. А.А. перестала улыбаться и сухо заявила:

"Это неверно. В Ленинграде есть четыре поэта: Бродский, Найман, Бобышев и Рейн".

Лесман:

"А.А., а вот когда кончился акмеизм..."

А.А.:

"Пока я жива, акмеизм не кончился!"

По поводу известного стихотворения Блока ("Красота страшна" - вам скажут...") А.А. сказала:

"Я никогда не носила шали!"

Выражала А.А. недовольство портретом Н. Альтмана:

"Я никогда не была такой худой!"

[Yorik]

Писатели в СССР глазами Корнея Чуковского. 1923 год

Уважаемые читатели!
Когда я опубликовал дневниковые записи Корнея Чуковского об Анне Ахматовой, ко мне стали приходить ваши письма с замечаниями о том, кто такой Корней Чуковский, каков его моральный облик и пр.
Дамы и господа!
Я прекрасно знаю, кто такой Корней Чуковский, да и из его дневниковых записей это тоже проскальзывает. Но из дневников Чуковского можно извлечь любопытные факты о жизни (в том числе и литературной) того времени. Это ведь настоящий сборник Исторических анекдотов, который я попытался представить вашему вниманию в виде Ворчалок.
Ваш Старый Ворчун (Виталий Киселёв)


Андерсен-Нексё в Петрограде

В сентябре 1922 года в Петроград приехал датский писатель-коммунист Андерсен-Нексё. В Доме Искусств был устроен диспут об искусстве. И что же? Вот что пишет Чуковский:

"Андерсен оказался банальным и пресным, а Пильняк стал ему излагать очень сложное credo. Пильняк говорил по-русски, переводчики переводили не очень точно. Зашёл разговор о материи и духе (Stoff und Geist), и всякий раз, когда произносили слово штоф, Пильняк понимающе кивал головой".

Замятин, по словам Чуковского, на этом диспуте "либеральничал", а когда заговорили о писателях, он сказал:

"Да, мы так любим писателей, что даже экспортируем их заграницу".

Начало НЭП’а

В ноябре 1922 года Чуковский посетил Москву – это было начало НЭП’а – и 27 ноября записал:

"... пробегая по улице - к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал у всех одно выражение – счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стёклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса – целые вагоны на каждом шагу, - любовь к вещам и удовольствиям страшная, - танцы в таком фаворе, что я знаю семейства, где люди сходятся в 7 час. вечера и до 2 часов ночи не успевают чаю напиться, работают ногами без отдыху... Все живут зоологией и физиологией... Психическая жизнь оскудела; в театрах стреляют, буффонят, увлекаются гротесками и проч."

Пьянка во "Всемирной литературе", запись 8.01.1923

"Вчера ночью во "Всемирной [Литературе]" был пир... Центр пьяной кампании – Анненков. Он перебегал от стола к столику, и всюду, где он появлялся, гремело ура. Он напился раньше всех. Пьяный он приходит в восторженное состояние, и люди начинают ему страшно нравиться... Он подводил к нашему столу то одного, то другого, как будто он первый раз видит такое сокровище, и возглашал:

"Вот!"

"Какую-то танцорку подвёл со словами:

"Вот, Тальони! Замечательная! Чуковский, выпей с ней, поцелуйся, замечательная... Ты знаешь, кто это? Это Тальони, а это Чуковский, замечательный".

"Второй замечательный персонаж был Щёголев. Он сидел в полутёмном кабинете у Тихонова, огромный, серый, неподвижный, на спинке кресла у его плеча примостилась какая-то декольтированная девица, справа тоже что-то женское, - прямо Рубенс, Рабле, - очень милый. А тут в отдалении где-то его жена, сын..."

Посещение Маяковского, запись 27.02.1923

"Вечером у Маяковского... Пирожное и коньяк... Наконец начинает читать. Хорошо читает. Произнося по-хохлацки "у" вместо "в" и очень вытягивая звук "о" - Маякоооуский. Он стоял у печки, очень милый, с умными глазами, и видно, что чтение волнует его самого... Я откровенно высказал ему своё мнение, но он не очень интересовался им..."

"Я сказал Маяковскому, что Анненков хочет написать его портрет. Маяк[овский] согласился позировать, но тут вмешалась Лиля Брик:

"Как тебе не стыдно, Володя. Конструктивист – и вдруг позирует художнику. Если ты хочешь иметь свой портрет, поди к фотографу Вассерману – он тебе хоть двадцать дюжин бесплатно сделает".

Стихи Сологуба, запись 07.05.1923

"Был у Сологуба неделю назад. Он занимает две комнатки в квартире сестры Анаст[асии] Чеботаревской... [Имеется в виду Александра Николаевна Чеботаревская.] В комнате Сологуба чистота поразительная. Он топил печку, когда я пришёл, - и каждое полено было такое чистенькое, как полированное, возле печки ни одной пылинки. На письменном столе две салфеточки – книги аккуратны, как у Блока. Слева от стола полки, штук 8, все заняты его собственными книгами в разных изданиях, в переплётах и проч...

Заговорил о стихах:

"У меня ненапечатанных стихов – он открыл правый ящик стола – тысяча двести тридцать четыре (вот, в конвертах по алфавиту)".

- Строк? – спросил я.

- Нет, стихотворений... У меня ещё не всё зарегистрировано. Я не регистрирую шуточных, альбомных стихов, стихов на случаи и проч...

- Французских стихотворений у меня зарегистрировано пять, переводных сто двадцать два. А стихотворений ранних, написанных в детстве, интимных, на шесть томов хватило бы.

Заговорили о рецензиях:

"Рецензий я не регистрирую. Вот переводы у меня зарегистрированы. Меня переводили на немецкий яз[ык] такие-то переводчики, на французский такие-то, а на английский такие-то".

И он вынул из среднего ящика карточки и стал читать одну за другой дольше, чем следовало...

Одинокий старичок. Неприкаянный, сирота, забытый и критикой и газетами, недавно переживший катастрофу, утешается саморегистрацией.

- Моих переводов из Верлена у меня зарегистрировано семьдесят.

Окошечки у него в кабинете маленькие, но вид оттуда – широкий. На столе портреты А.Н. Чеботаревской. Она с ним за чайным столом, она с ним на диване, она с ним в Париже. Всё чистенько, по-немецки, и без вкуса развешано...

- А теперь вы пишете прозу?

- Нет. Вышел из этого ритма. Не могу писать. У меня это ритмами. Как болезни. Я, например, в январе всегда болен. Всю жизнь. Непременно лежу в январе.

- А стихи?

- Стихов я всегда писал много. Вот, напр., 6 декабря 1895 года я написал в один день сорок стихотворений. Вернее, цикл. "История девочки в гимназии". Многие из них не напечатаны. Но часть попала в печать в виде отдельных стихотворений.

Ольга Форш о Блоке, запись 10.05.1923

"Я к Ольге Форш. Она одна – усадила – и начала говорить о Блоке. Говорила очень хорошо, мудро и взволнованно, о матери Блока:

"Да она ж его и загубила. Когда Блок умер, я пришла к ней, а она говорит:

"Мы обе с Любой его убили – Люба половину и я половину".

Вокруг Блока, записи 30.05.1923

"Был у жены Блока. Она очень занята театром, пополнела.

Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повёл его в ресторан – и угостил обедом..."

"Замятии напомнил мне, как я вовлёк Блока в воровство. Во "Всемирной Литер[атуре]" на столе у Тихонова были пачки конвертов. Я взял два конверта – и положил в карман. Конверты – казённые, а лавок тогда не было. Блок застыдился, улыбнулся. Я ему:

"Берите и вы".

Он оглянулся – и больше из деликатности по отношению ко мне – взял два конверта и, конфузясь, положил в карман".

Коктебель. Сентябрь. 1923 (У Волошина)

"22 дня я живу в Коктебеле и начинаю разбираться во всём. Волошинская дача стала для меня пыткой – вечно люди, вечно болтовня. Это утомляет, не сплю. Особенно мучителен сам хозяин. Ему хочется с утра до ночи говорить о себе или читать стихи. О чём бы ни шла речь, он переводит на себя... рассказывает длинно, подробно, напористо - часа три, без пауз. Я Макса люблю и рад слушать его с утра до ночи, но его рассказы утомляют меня, - я чувствую себя разбитым и опустошённым...

Особенно страшно, когда хозяин зовёт пятый или шестой раз слушать его (действительно хорошие) стихи.
Интересно, что соседи и дачники остро ненавидят его. Когда он голый проходит по пляжу, ему кричат вдогонку злые слова и долго возмущаются "этим нахалом".

"Добро, был бы хорошо сложён, а то образина!" -

кудахтают дамы".

О Волошине, запись 07.10.1923

Вернувшись из Крыма, Чуковский постарался более связно и аргументировано изложить свои впечатления о Волошине. Повторяющиеся впечатления и наблюдения я опускаю:

"Макс Волошин стал похож на Карла Маркса. Он также преувеличенно утив, образован, изыскан, как и подобает poetae minori [второстепенные поэты]...

Волошин не разговаривал ни с кем лет шесть, ему, естественно, хочется поговорить, он ястребом налетает на свежего человека и начинает его терзать. Ему 47 лет, но он по-стариковски рассказывает всё одни и те же эпизоды из своей жизни, по нескольку раз, очень округлённые, отточенные, рассказывает чрезвычайно литературно, сложными периодами, но без пауз, по три часа подряд. Не знаю почему, но меня эти рассказы утомляли, как тяжёлые брёвна. Самая их округлённость вызывала досаду. Видно, что они готовые сберегаются у него в мозгу, без изменения, для любого собеседника, что он наизусть знает каждую фразу. С наивным эгоизмом он всякий разговор поворачивает к этим рассказам, в которых главный герой он сам...

Стихи Макса декламационны, внешни, эстрадны – хорошие французские стихи, - несмотря на всю свою красивость, тоже утомляли меня. Человек он очень милый, но декоративный, не простой, вечно с каким-то театральным расчётом...

Живёт он хозяином, магнатом, и походка у него царственная, и далеко не так бесхозяйствен, как кажется. Он очень практичен – но мил, умён, уютен и талантлив... Его нарочито русские речи в стихах звучат по-иностранному".

Для характеристики самого Чуковского приведу ещё одно его высказывание, записанное в тот же день:

"Роман Замятина "Мы" мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме".

Указатель имён

Мартин Андерсен-Нексё (1869-1954).
Юрий Павлович Анненков (1889-1974).
Александр Александрович Блок (1881-1921).
Лиля Юрьевна Брик (урождённая Лиля Уриевна Каган, 1891-1978).
Максимилиан Александрович Волошин (Кириенко-Волошин, 1877-1932).
Евгений Иванович Замятин (1884-1937).
Василий Иванович Качалов (Шверубович, 1875-1948).
Борис Андреевич Пильняк (Вогау) (1894-1938).
Владимир Алексеевич Пяст (Пестовский, 1886-1940).
Фёдор Кузьмич Сологуб (1863-1927).
Мария Тальони (1804-1884).
Николай Семёнович Тихонов (1896-1979).
Ольга Дмитриевна Форш (урождённая Комарова, 1873-1961).
Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876-1921).
Александра Николаевна Чеботаревская (1869-1925).
Корней Иванович Чуковский (1882-1969).
Павел Елисеевич Щёголев (1877-1931).

[Yorik]

Встреча с Клюевым (запись от 14.10.1923)

"Встретил я Клюева, он с тоской говорит:

"Хоть бы на ситничек заработать!"

Никто его книг не печатает".

Сологуб о мастерстве и о Льве Толстом (запись от 21.10.1923)

"В этот понедельник сдуру пошёл к Сологубу. Старик болен, простужен, лежал злой… Сологуб говорил, что писатель только к ста годам научается писать:

"До ста лет всё только проба пера. Возьмите Толстого. "Война и мир" - сколько ошибок. "Анна Каренина" уже лучше. А "Воскресение" - совсем хорошо..."

Положение Сологуба (запись от 24.10.1923)

"В ужасном положении Сологуб. Встретил его во "Всемирной" внизу; надевает свою худую шубёнку. Вышли на улицу. Он, оказывается, был у Розинера, как я ему советовал. Розинер наобещал ему с три короба, но ничего у него не купил. Сологуб подробно рассказал о своём разговоре с Розинером. И потом:

"Он дал мне хорошую идею: переводить Шевченко. Я готов. Затем и ходил во "Всемирную" - к Тихонову. Тихонов обещает похлопотать, чтоб разрешили. Мистраля, которого я теперь перевожу, никто не покупает. Я перевёл уже 1000 стихов. Попробую Шевченка. Не издаст ли Розинер, спросите".

Написал человек целый шкаф книг, известен и в Америке, и в Германии, а принуждён переводить из куска хлеба Шевченку.

"Щёголев дал мне издание "Кобзаря" - попробую. Не знаете ли, где достать Львовское издание?"

Посещение Сологуба (запись от 25.11.1923)

"Был у Сологуба. С[ологуб] говорил, что у него память слабеет. Помню давнишнее, а что было вчера, вылетает из головы.

"Это значит, - сказал я, - что вы должны писать мемуары".

"Мемуары? Я уже думал об этом. Но в жизни каждого человека бывают такие моменты, которые, будучи изложены в биографии, кажутся фантастическими, лживыми. Если бы я, напр[имер], описал свою жизнь правдиво, все сказали бы, что я солгал. К тому же я разучился писать. Не знаю, навсегда это или временно. Сначала в молодости я писал хорошей прозой, потом поддался отвратительному влиянию Пшибышевского и стал писать растрёпанно, нелепо. Теперь – к концу – стараюсь опять писать хорошо. Лучшая проза, мне кажется, у Лермонтова. Но биографии писать не стану, т.к. лучше всего умереть без биографии. Есть у меня кое-какие дневники, но когда я почувствую, что приближается минута смерти, - я прикажу уничтожить их. Без биографии лучше. Я затем и хочу прожить 120 лет, чтобы пережить всех современников, которые могли бы написать обо мне воспоминания".

У него есть учительская манера – излагать всякую мысль дольше, чем это нужно собеседнику. Он и видит, что собеседник уловил его мысль, но не остановится, закончит свое предложение:

"Купил Тредьяковского сегодня. Издание Смирдина. Хороший был писатель. Его статьи о правописании, его "Остров любви" да и Телемахиада..."

И он с удовольствием произнёс:

"Чудище обло, стозевно... и лаяй".

"Как хорошо это лаяй! – сказал я. – Жаль, что русское причастие не сохранило этой формы. Окончания на щий ужасны".

"Да, вы правы. У меня в одном рассказе написано:

"Пролетела каркая ворона".

Не думайте, пожалуйста, что это деепричастие. Это прилагательное. Какой ворон? – каркий. Какая ворона? – каркая. Есть же слово палая лошадь".

Потом мы пошли с ним обедать. Обед жидковатый, в комнате холодно. Впрочем, Сологуб отличается страшно плохим аппетитом. Похлебал немного щей – вот и всё".

Сологуб об Одоевском (запись от 28.11.1923)

"Сологуб читает Одоевского "Русские ночи" - очень хвалит:

"Теперь так не пишут: возьмите "Noctes" Карсавина, какая дрянь".

Сологуб об Америке (запись от 04.12.1923)

"Оттуда [от Ахматовой] к Сологубу. У Сологуба плохой вид. Пройдя одну лестницу, он сильно запыхался и, чтобы придти в себя, стал поправлять занавески (он пришёл через несколько минут после нас). Когда я сказал ему, что мы надеемся, он не испытает неловкости, если американец даст ему денег, он ответил длинно, тягуче и твёрдо, как будто издавна готовился к этой речи:

"Нельзя испытывать неловкости, принимая деньги от Америки, потому что эта великая страна всегда живёт в соответствии с великими идеалами Христианства. Всё, что исходит от Америки, исполнено высокой морали".

Это было наивно, но по-провинциальному мило".

Визит к Алексею Толстому

"От Сологуба мы по той же лестнице спустились к Ал. Толстому. Толстой был важен, жаловался, что фирма Liveright [не] уплатила ему следуемых долларов, и показал детские стишки, которые он написал, "так как ему страшно нужны деньги". Стишки плохие. Но обстановка у Толстого – прелестная – с большим вкусом, роскошная – великолепный старинный диван, картины, гравюры на светлых обоях и пр."

Алексей Толстой в Питере (запись от 10.12.1923)

"Толстой чувствует себя в Питере неуютно... Он очень хочет встретиться с Замятиным... Всё просит меня, чтобы я пригласил их к себе. Денег у него сейчас нет. Пьеса "Бунт машин" ещё когда пойдёт, а сейчас денег нужно много. Кроме четырёх детей у него в доме живёт старуха Мария Тургенева, тётка. Нужно содержать восемь-девять человек. Он для заработка хочет написать что-нибудь детское. Советовался со мной...
Читал мне отрывки своей пьесы "Бунт машин". Мне очень понравилось. "Обыватель" - страшное, смешное, живое, современное лицо, очень русское. И, конечно, как всегда у Толстого, милейший дурак. Толстому очень ценно показать, как все великие события, изображённые в пьесе, отражаются в мозгу у дурака. Дурак – это лакмусова бумажка, которой он пробует всё. Даже на Марс отправил идиота..."

Актёры Большого о Блоке (запись от 11.12.1923)

"Был в Большом Театре – разговаривал с актёрами о Блоке. Они обожали покойного, но, оказывается, не читали его. Комаровская вспоминает, что Блок любил слушать цыганский романс "Утро седое", страстно слушал это "Утро" в Москве у Качалова, но когда я сказал, что у Блока самого были стихи "Седое утро", видно было, что она слышит об этом в первый раз".

Беседы с Алексеем Толстым (запись от 20.12.1923)

"В воскресенье были у меня Толстые. Он говорил, что Горький вначале был с ним нежен, а потом стал относиться враждебно.

"А Бунин, - вы подумайте, - когда узнал, что в "Figaro" хотят печатать моё "Хождение по мукам", явился в редакцию "Figaro" и на скверном французском стал доказывать, что я не родственник Льва Толстого и что вообще я плохой писатель, на к[ото]рого в России никто не обращает внимания".

Разоткровенничавшись, он рассказал, как из Одессы он уезжал в Константинополь:

"Понимаете: две тысячи ч[елове]к на пароходе, и в каждой каюте другая партия. И я заседал во всех – каютах. Наверху – в капитанской – заседают монархисты. Я и у них заседал. Как же. Такая у меня фамилия – Толстой. Я повидал-таки людей за эти годы. А внизу поближе к трюму заседают большевики...
Вы знаете, кто стоял во главе монархистов? Руманов!
Да, да! Он больше миллиона франков истратил в Париже в год. Продал два астральных русских парохода какой-то республике. "Астральных" потому, что их нигде не существовало. Они были – миф, аллегория, но Руманов знал на них каждый винтик и так описывал покупателям, что те поверили..."

Пишет он пьесу о Казанове. Очень смешно рассказывает подробности – излагал то, что он читал о Казанове, - вышло в сто раз лучше, чем в прочитанной книге.
Была у нас его жена Нат. Вас. и сын Никита. Я о чём-то говорил за столом. Вдруг Никита прервал меня вопросом – сколько будет 13 раз 13. Он очень самобытный мальчик".


Сологуб о своей смерти (запись от 30.12.1923)

"Вчера во "Всемирной" видел Сологуба. Он говорил Тихонову, что он особым способом вычислил, что он (Сологуб) умрёт в мае 1934 года. Способ заключается в том, чтобы взять годы смерти отца и матери, сложить, разделить и т.д."

[Фёдор Сологуб умер в 1927 году.]


Указатель имён

Анна Андреевна Ахматова (Горенко, 1889-1966).
Александр Александрович Блок (1881-1921).
Евгений Иванович Замятин (1884-1937).
Лев Платонович Карсавин (1882-1952); философ, историк; погиб в лагере.
Николай Алексеевич Клюев (1884-1937).
Надежда Ивановна Комаровская (1885-1967).
Наталья Васильевна Крандиевская (1888-1963).
Фредерик Мистраль (1830-1914).
Владимир Фёдорович Одоевский (1803-1869).
Станислав Пшибышевский (1868-1927).
Лазарь (Александр) Евсеевич Розинер (1880-1940).
Аркадий Вениаминович Руманов (1878-1960), юрист, журналист, меценат.
Александр Филиппович Смирдин (1795-1857).
Фёдор Кузьмич Сологуб (1863-1927).
Николай Семёнович Тихонов (1896-1979).
Алексей Николаевич Толстой (1882-1945).
Никита Алексеевич Толстой (1917-1994), физик.
Василий Кириллович Тредьяковский (1703-1769).
Корней Иванович Чуковский (1882-1969).
Тарас Григорьевич Шевченко (1814-1861).

[Yorik]

Незадолго до смерти Ахматова работала с Анатолием Найманом над переводами из Тагора. Однажды Найман читал свою часть работы, а А.А. отвлеклась и спросила:

"Это уже перевод или еще подстрочник?"

Однажды А.А. сокрушалась по поводу ударения в слове - "произнЕсенный" или "произнесЁнный":

"В моей жизни всего было по два: две войны, две разрухи, два голода, два постановления - но двойного ударения я не переживу".

Однажды в Доме творчества писателей некая женщина стала жаловаться Ахматовой, что ее знакомому писателю (достойному, разумеется, всяческого уважения) дали в Малеевке маленький двухкомнатный коттедж, в то время как бездарному секретарю Союза писателей там же предоставили прекрасный пятикомнатный коттедж. Когда дверь за дамой закрылась, А.А. сказала:

"Зачем она мне это говорила? Все свои стихи я написала на подоконнике или на краешке чего-то".

В комаровском Доме творчества во время обеда за одним из столов появилось шампанское: отмечался чей-то день рождения. Через некоторое время один из писателей с двумя бокалами направился к Ахматовой и попросил выпить в честь его дня рождения. А.А. резко ответила, что врач ей запретил. Писатель смутился и стал запинаясь напоминать, что они знакомы по совместному выступлению в 1936или 1937 году в НКВД. Ахматова вспылила:

"Вы сошли с ума! Вы просто не знаете, кто я такая".

Одного пожилого и известного ленинградского писателя накрыли в каком-то притоне, жена заявила, что не желает мыться с ним в одной ванне, и бедолагу сослали на несколько месяцев в Дом творчества. Узнав об этом, А.А. воскликнула:

"А я хочу мыться в одной ванне с ним?!"

Однажды Ахматову навестила дочь Шагала, которая напыщенно рассказывала о любви своих родителей к стихам А.А. Перед отъездом она спросила, не нужно ей ли чего-нибудь прислать. Тут А.А. вспомнила, что художник Леонид Зыков не может достать для работы пастель (краски), и попросила прислать. Через месяц из Парижа от Шагала пришел запрос, какую именно пастель желает А.А.: может быть что-то из ранних или какую-нибудь конкретную вещь. Пришлось А.А. срочно сообщать в Париж, что речь идет о красках.


Как-то при Ахматовой про одно письмо, шедшее из-за границы два месяца, сказали, что оно шло пешком. А.А. тут же отозвалась:

"И неизвестно с кем под ручку".

За исключением автомобилей, Ахматова очень сдержанно относилась к технике, так что в 1929 году в Гаспре какие-то физики даже шутили:

"Не давайте Анне Андреевне в руки бинокль, взорвется".

Но на автомобиле А.А. любила прокатиться. Об одном из таких маршрутов она вспоминает в письме:

"Вы знаете фокус со Смольным? Если медленно ехать по площади мимо собора, он начинает кружиться, а угол зрения остается один и тот же".

[Yorik]

Прием случайных посетителей обычно происходил следующим образом.
Вначале А.А. освобождала гостя от букета со словами:

"Благодарю вас", -

и добавляла кому-нибудь из домашних:

"Уладьте цветы".

Затем А.А. снова обращалась к гостю:

"Курите, не стесняйтесь, мне не мешает. Я сама больше тридцати лет курила".

Если гость собирался уходить, А.А. спрашивала:

"А который час?"

В зависимости от ответа она могла назначить оставшийся срок, например:

"Посидите ровно до восьми".

Когда же сама Ахматова решала, что визит окончен, то она без предупреждения подавала руку, благодарила и провожала до двери со словами:

"Не забывайте нас".

Знакомых молодых А.А. напутствовала:

"Ну, бегайте!"

Найман вспоминает, что с Ахматовой было очень трудно разговаривать по телефону. Она могла перебить собеседника, не дослушав фразу, своим:

"Приезжайте".

После чего трубка тут же вешалась.

Разговоры с близкими А.А. часто вела в шутливом тоне.
Описывая какое-нибудь событие, она могла намеренно сгустить краски, и когда пытались найти выход из этой ситуации, А.А. говорила:

"Не утешайте меня - я безутешна".

Если А.А. негодовала на что-то, и ее пытались разубедить или успокоить, то это называлось

"оказанием первой помощи".

Когда Ахматовой давали неприемлемый для нее совет, она отвечала:

"Я благожелательно рассмотрю ваше предложение".

Однажды Ольшевская пожаловалась гостю, что А.А. несколько дней безвылазно просидела в душном доме и не дышала свежим воздухом. Ахматова на это добродушно отмахнулась:

"Грязная клевета на чистую меня".

Время от времени она приговаривала:

"Стара собака стала".

А.А. очень не любила различные каламбуры, и выделяла только один [наверно, из-за универсальности содержания]:

"Маразм крепчал".

В больнице к Ахматовой часто обращались сестры, нянечки, соседки по палате со своими женскими проблемами. Чаще всего такие беседы заканчивались вопросом собеседницы:

"Скажите, будет когда-то ей, разлучнице, так же худо, как мне сейчас?"

На что А.А. неизменно и твердо отвечала:

"Это я вам обещаю, тут можете не сомневаться".

Однажды в гостях у А.А. Найман развернул газету и спросил, за что N дали Ленинскую премию по литературе. А.А. буркнула:

"По совокупности".

Найман продолжал, что, мол, все-таки это безобразие, но А.А. резко оборвала его:

"Стыдитесь - их премия, сами себе и дают".

Однажды Найман сказал Ахматовой, что согласен с каждым словом оценки Вяземским знаменитого стихотворения Пушкина "Клеветникам России". Имелась в виду запись в "Записных книжках" Вяземского от 22 января 1832 года. Ахматова не это сердито заявила молодому поэту:

"А я нет. Верно или неверно, но тот сказал, что хочет, во всеуслышанье, а этот - в своем дневнике - велика заслуга".

За роман "Анна Каренина" Ахматова обзывала Толстого "мусорным стариком", считая, что граф дал ложное изображение Анны.

[Yorik]

Однажды Ахматову вывезли на Щучье озеро из ее дачного дома в Комарово. В машине ее сопровождали два молодых поэта, Бобышев и Найман, а за рулем была Наталья Иосифовна Ильина. Анна Андреевна посидела на пенечке, Ильина побродила по берегу, а молодые люди искупались в озере. Когда все загрузились в автомобиль, Ильина стала разворачиваться, и тут вдруг заговорил Бобышев, но заговорил как-то медленно, с паузами и в несвойственном ему тоне. Смысл его речи сводился к тому, что он не позволяет себе даже в мыслях вмешиваться в процесс вождения автомобиля и т.д., но он только хочет любезно обратить внимание водителя, что заднее колесо, на котором он сидит, по-видимому, приближается к ...
Тут до Ильиной что-то дошло и она нажала на тормоз, а Найман закричал:

"Яма!"

Все, кроме А.А., выскочили из машины и увидели, что одно колесо автомобиля висит над метровой глубины ямой, а второе остановилось на самом краю. Когда машину с Ахматовой осторожно откатили от ямы, Найман поинтересовался у Бобышева, почему тот так длинно говорил. Но ответила Ахматова:

"Что за вопрос? Так человек устроен!"

Смеясь, Ахматова вспомнила, что однажды она похвалила при Бобышеве последние стихи Наймана. На что Бобышев угрюмо заметил:

"Я мог бы предъявить Толе ряд упреков".

А.А. закончила:

"И на том замолчал навеки".

3 марта А.А. со всеми предосторожностями доставили в подмосковный санаторий. Ахматова медленно поднялась по широким ступеням, которые полукругом вели к желтому зданию с колоннами, огляделась и тихо проговорила:

"L'anee derniere a Marienbad".

Роман Роб-Грийе "В прошлом году в Мариенбаде" был одной из последних книг, которые она прочитала.

Однажды Ахматова рассказала о жене Стравинского Вере, очень красивой женщине, известной в петербургском обществе под прозвищем Бяка. В эмиграции Вера открыла в Париже шляпную мастерскую. Если, примеряя перед зеркалом шляпу, клиентка начинала сомневаться, то Вера надевала шляпу на себя и спрашивала:

"Ну, как?"

После этого клиентка обычно убеждалась, что шляпа изумительно красива и платила деньги.

Ахматова рассказывала еще одну историю. В начале XX века у художника Коровина был роман с некой известной актрисой. Однажды он был у актрисы, когда к той без предупреждения явилась портниха Ломанова. Чтобы было понятно, поясню: представьте, что к вам домой неожиданно явился Кристиан Диор или Зайцев...
Актриса выбежала к портнихе полуодетой, объясняя это тем, что ее осматривает приехавший с визитом врач. Тут уже хозяйке было не до Коровина, примерка затянулась, и Коровину надоело ждать. Он неожиданно вышел к дамам в расстегнутой рубашке и с незавязанными шнурками. Актриса тут же нашлась:

"Доктор, что за шутки?"

Но эта история все-таки получила довольно широкую известность.

Ахматова вспоминала, что когда Гумилев был в Африке, она почти нигде не бывала, и лишь однажды заночевала у подруги. В эту ночь Гумилев и вернулся. Утром, увидев дома мужа, Ахматова стала оправдываться, что надо же такому случиться: первый раз за несколько месяцев не ночевала дома (а у подруги) - и именно сегодня. Выслушав все оправдания, Гумилев обронил:

"Вот так все вы, бабы, и попадаетесь!"

Когда Мандельштам написал стихи:

"Поляки! Я не вижу смысла в безумном подвиге стрелков", -

Ахматова несколько цинично прокомментировала их:

"Воевать поляки не умеют - но бунтова-ать!.."

Однажды в газете "Литературная Россия" напечатали стихи Ахматовой. "Передовая интеллигенция" стала осторожно и обиняком доводить до А.А. информацию о том, что она напрасно согласилась печатать свои стихи в такой реакционной по сравнению с "Литературной" газете. Этим она, мол, играет на руку противникам прогресса. После одного такого разговора А.А. раздраженно сказала:

"Не печатают везде одинаково. Зачем я буду выискивать микроскопическую разницу, когда печатают?"

[Yorik]

Анна Ахматова вспоминает

Ахматова вспоминала:

"Когда начался нэп, все стало выглядеть, как раньше, - рестораны, лихачи, красотки в мехах и бриллиантах. Но все это было «как»: притворялось прежним, подделывалось. Прошлое ушло безвозвратно, дух, люди, - новые только подражали им. Разница была такая же, как между обэриутами и нами".

Ахматова вспоминает Мандельштама:

"Мандельштам говорил, что самый страшный в мире просчет – это выражение глаз, которое сменяет улыбку на лице хозяина на долю мгновения раньше, чем выходящий за дверь гость перестал на него смотреть".

Ахматова вспоминает Лилю Брик:

"Когда Роман Якобсон прибыл в Москву в первый раз после смерти Сталина, он уже был мировой величиной, славистом. На аэродроме у самолетного трапа его встречала Академия наук, все очень торжественно. Вдруг сквозь заграждения прорвалась Лиля Брик и с криком:

"Рома, не выдавай!" -

побежала ему навстречу..."

После паузы А.А. с легким мстительным смешком добавляла:

"Но Рома выдал..."

Имелось в виду, что Якобсон открыл тщательно скрывавшуюся Бриками парижскую любовь Маяковского и его стихи Татьяне Яковлевой.

Ахматова рассказывала о жизни в эвакуации:

"Однажды в Ташкенте надо мной поселились бежавшие в свое время от Гитлера антифашисты. Они так ругались между собой и дрались, что я думала:

"Если такие антифашисты, то какие – фашисты?!"

Однажды Ахматова вспомнила про Николая Гумилева:

"Он мне говорил, что вся моя поэзия – в украинской песенке:

"Сама же наливала,
Ой-ей-ей,
Сама же выпивала,
Ой, Боже мой!"

Зато мы, когда он вернулся из Абиссинии, ему пели:

"Где же тебя черти носили?
Мы бы тебя дома женили!"

Тоже хорошо, хотя и не так точно".

В тот день, когда из Ленинграда выселяли дворян, Ахматова тоже оказалась на Московском вокзале: она провожала кого-то. Анне Андреевне пришлось проходить мимо толпившихся на платформе выселенцев, большинство из которых здоровалось с ней. Выйдя из вокзала, Ахматова сказала:

"Я никогда не думала, что у меня столько знакомых дворян".

О жене Блока, Любови Дмитриевне Менделеевой, Ахматова вспоминала:

"У нее была вот такая спина [при этом Ахматова широко разводила руки], большая, тяжелая, и грубое красное лицо".

Последний сюжет не относится к воспоминаниям Ахматовой, но представляет определенный интерес, так как заставляет задуматься о времени, о стране...
В октябре 1964 года Ахматова ехала на такси через Кировский (Троицкий) мост. Небо было затянуто низкими тучами, но вдруг над Биржей вертикально вытянулся красноватый световой столб, потом в верхней части возникло подобие перекладины. Затем лучи разошлись, блеснуло солнце и видение пропало.
На следующий день объявили о смещении Хрущева. Анна Андреевна прокомментировала это событие так:

"Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в четырнадцатом году, первая мировая, в столетие смерти, в сорок первом, Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет – дата так себе, ну и событие пожиже. Но все-таки с небесным знамением..."

[В 1991 году почти незамеченным прошло стопятидесятилетие со дня смерти М.Ю. Лермонтова – не до того было. Но в том году распался СССР. Так что, как видите, уважаемые читатели, тенденция сохраняется. Посмотрим, что будет в 2014 году, когда исполнится 200 лет со дня рождения Лермонтова. – Прим. Старого Ворчуна.]

[Yorik]

Когда начались разговоры и споры об умирании МХАТ’а, Ахматова как-то сказала:

"Почему все так сокрушаются о судьбе МХАТ’а? Я не согласна. У него было начало, должен быть конец. Это же не "Комеди Франсез" или наш Малый – сто лет играет Островского и еще сто будет играть... Открытие Станиславского заключалось в том, что он объяснил, как надо ставить Чехова. Он понял, что это драматургия новая, и ей нужен театр с новыми интонациями и со всеми этими знаменитыми паузами. И после грандиозного провала в Александринке он заставил публику валом валить к нему на "Чайку". Я помню, что не побывать в Художественном считалось в то время дурным тоном, и учителя и врачи из провинции специально приезжали в Москву, чтобы его увидеть. И впоследствии все, что было похоже или могло быть похоже на Чехова, становилось удачей театра, а все остальное – неудачей. А война мышей и лягушек разыгралась оттого, что одни считали систему Станиславского чем-то вроде безотказной чудотворной иконы, а другие не могли им этого простить. И все. Тогда было начало, теперь – конец".

Однажды Анна Андреевна в разговоре о поэтах высказалась так:

"Про Лермонтова можно сказать "мой любимый поэт" сколько угодно. А про Пушкина – это все равно, что

"кончаю письмо, а в окно смотрит Юпитер, любимая планета моего мужа",

как догадалась написать Раневской Щепкина-Куперник".

Когда после войны в Сталинграде выбирали место для строительства нового тракторного завода взамен разрушенного, то в комиссию среди представителей общественности включили и мать Зои Космодемьянской. Неожиданно для всех она заявила, что строить завод надо не там, где выбрали специалисты, а совсем в другом месте. Когда ее попытались вежливо урезонить, последовал убийственный риторический вопрос:

"Кто мать Зои Космодемьянской, вы или я?"

Этот случай стал довольно широко известен в стране, и иногда во время споров Ахматова произносила с шутливым апломбом эту фразу.

Однажды Анна Андреевна заметила:

"Добро делать так же трудно, как просто делать зло. Нужно заставлять себя делать добро".

По поводу переиздания Светония Ахматова сказала:

"Светония, Плутарха, Тацита и далее по списку читать во всяком случае полезно. Что-то остается на всю жизнь. Знаю по себе – кого-то помню с гимназии, кого-то с «великой бессонницы», когда я прочла пропасть книг... "Солдатские цезари" симпатичнее предыдущих – кроме, может быть, Кая Юлия. Божественному Августу не прощаю ссылки Овидия. Пусть дело темное – все равно: опять царь погубил поэта".

В другой раз она заметила:

"Насколько все понятно про Рим, настолько ничего непонятно про Афины".

Кажется, в 1962 году в "Литературной газете" появилась заметка о том, что, судя по отскоку пули, Дантес, вероятно, стрелялся в кольчуге. Узнав об этом. Ахматова яростно поинтересовалась, кто это написал. Ей сказали, что, кажется, Гессен [имеется ввиду А.И. Гессен]. Ахматова была жестка:

"Это Гессен стрелялся бы в кольчуге! Вам известно, как я "люблю" Дантеса, но он был кавалергард и сын посланника, человек света. Ему мысль такая не могла прийти в голову: для того, кто вышел драться, предохраняя себя таким образом, смерть была бы избавлением!"

Когда вышла книжка переводов Рильке, сделанных хорошо ей известным человеком. Анна Андреевна огорченно сказала по этому поводу, что все на месте, но великого поэта не получилось.
Следует заметить, что Рильке с переводами в России не везет до сих пор - мы так и не видим великого поэта, на русском языке, разумеется.

[Yorik]

Ахматова говорила, что у Достоевского, если говорить строго, нет ни одного, собственно, романа, кроме «Преступления и наказания». В остальных

"главные события происходят до начала, где-то в Швейцарии, а тут уже все летит вверх тормашками, читатель задыхается, все ужасно..."

К этому Анна Андреевна могла прибавить:

"Но вообще у настоящего прозаика – адская кухня. Они успевают написать за свою жизнь в пять раз больше того, что потом входит в полное собрание сочинений. Поэтому я не верю, что можно написать большой роман и после ничего, как Шолохов".

Выделяла Ахматова прозу Хармса:

"Он [Хармс] был очень талантливый. Ему удавалось то, что почти никому не удается, - так называемая проза двадцатого века: когда описывают, скажем, как герой вышел на улицу и вдруг полетел по воздуху. Ни у кого он не летит, а у Хармса летит".

Отрицательно Ахматова относилась к фрейдизму в искусстве:

"Фрейд – искусству враг номер один. Искусство светом спасает людей от темноты, которая в них сидит. А фрейдизм ищет объяснения всему низкому и темному на уровне именно низкого и темного, потому-то он так и симпатичен обывателю. Искусство хочет излечить человека, а фрейдизм оставляет его с болезнью, только загнав ее поглубже. По Фрейду, нет ни очищающих страданий, ни просветления "Карамазовых", а есть лишь несколько довольно гнусных объяснений, почему при таких отношениях между отцом и матерью и таком детстве ничего, кроме случившегося, случиться и не могло. А к чему это?"

О Чехове:

"Чехов противопоказан поэзии (как, впрочем, и она ему). Я не верю людям, которые говорят, что любят и Чехова, и поэзию. В любой его вещи есть "колониальные товары", духота лавки, с поэзией несовместимая. Герои у него скучные, пошлые, провинциальные. Даже их одежда, мода, которую он выбрал для них, крайне непривлекательна: уродливые платья, шляпки, тальмы. Скажут: такова была жизнь, но у Толстого почему-то та же жизнь – другая и даже третья".

В продолжение этой же темы:

"Чехов всегда всю жизнь изображал художников бездельниками... А ведь в действительности художник – это страшный труд, духовный и физический... Чехов невольно шел навстречу вкусам своих читателей – фельдшериц, учительниц, - а им хотелось непременно видеть в художниках бездельников".

Один американский профессор навестил Ахматову в Комарово и стал наседать на нее, пытаясь выедать, что такое "русский дух". Ахматова отвечала на его вопросы сухо и коротко, профессор наседал, и Анна Андреевна заявила сердито:

"Мы не знаем, что такое русский дух!"

Профессор перешел в атаку:

"А вот Федор Достоевский знал!"

Но не успел он закончить свою фразу, как Ахматова припечатала:

"Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек – и вечером пойти в театр".

С удовольствием Анна Андреевна рассказывала:

"Бунин сочинил эпиграмму на меня:
      "Любовное свидание с Ахматовой
      Всегда кончается тоской:
      Как эту даму ни обхватывай,
      Доска останется доской".А что? По-моему, удачно".

[Yorik]

Однажды молодой Иосиф Бродский с жаром стал доказывать Ахматовой, что у Блока есть книжки, в которых все стихи плохие. Анна Андреевна спокойно возразила ему:

"Это неправда, у Блока, как у всякого поэта, есть стихи плохие, средние и хорошие".

После ухода Бродского Ахматова сказала, что

"в его стихах тоже есть песня, может быть, потому он так на него и бросается".

[Про Блока это было сказано Ахматовой значительно раньше, и это было у нее высшей похвалой стихам. - Прим. Ст. Ворчуна]

Когда Иосифа Бродского осудили и отправили в ссылку на север, Ахматова сказала:

"Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял".

Когда в моду стал входить Роберт Рождественский, Ахматова сердито сказала:

"Как может называть себя поэтом человек, выступающий под таким именем? Не слышащий, что русская поповская фамилия несовместима с заморским опереточным именем!"

Ей заметили, что спрашивать следует с родителей, на что последовало:

"На то ты и поэт, чтобы придумать себе пристойный псевдоним".

О Вознесенском Анна Андреевна сказала:

"Я говорю со всей ответственностью: ни одно слово своих стихов он не пропустил через сердце".

Рассматривая в журнале цветные фотографии Пикассо, Ахматова заметила:

"Что это он фотографируется только рядом с дорогими вещами? Как банкир".

Однажды Ахматова обронила:

"Мы вспоминаем не то, что было, а то, что однажды вспомнили".

Отмечая изменение смысла множества слов в советской действительности, Ахматова могла сказать:

"Когда произносят слово "сосед", никто не воображает ничего приятного, все вспоминают коммунальную кухню".

Однажды Ахматовой сказали, что на "Ленфильме" ставят картину по рассказу Чехова "Ионыч", и в нее действующим лицом введен сам Чехов. Анна Андреевна тут же отреагировала:

"Ага, значит, там будет уже два врача".

Однажды Ахматову спросили, куда девались нежные, неумелые, притягательные своей беспомощностью женщины, те самые – слабый пол. Анна Андреевна серьезно ответила:

"А слабые все погибли, выжили только крепкие".

Водку, по словам Наймана, Ахматова

"пила, как вино, маленькими глотками, и если к ней кто-нибудь в это мгновение обращался, отнимала рюмку ото рта, отвечала и потом также медленно допивала".

[Yorik]

Борис Слуцкий однажды на семинаре рассказывал слушателям о социальной роли современной поэзии, о пятидесятитысячных тиражах сборников, не удовлетворяющих читателей, и в качестве примера упомянул о сборнике Ахматовой "Вечер", который был издан всего пятьдесят лет назад тиражом триста экземпляров. Слуцкий упомянул, что об этом ему рассказывала сама Ахматова, которая перевезла его на извозчике одним разом.
Узнав об этом, Ахматова возмутилась:

"Я перевозила книжки!? Или он думает, у меня не было друзей-мужчин сделать это? И он во всеуслышанье говорит, будто это Я ему сказала?"

В конце жизни Ахматова иногда говорила:

"Я теперь мадам Лярусс, у меня спрашивают обо всем".

Второй муж Ахматовой, Шилейко, иногда говорил о ней гостям:

"Аня поразительно умеет совмещать неприятное с бесполезным".

О браке с Шилейко Ахматова говорила:

"Это все Коля и Лозинский:

"ЕгИптянин, егИптянин!.." -

в два голоса. Ну, я и согласилась".

[Шилейко был известным ассириологом и египтологом, переводчиком древневосточных текстов.]

Однажды Мандельштама пригласили прочитать какой-то доклад в общество поэтов "Физа".
["Физа" - название поэмы Бориса Анрепа.]
После слушания доклада Ахматова с Н.В. Недоброво на извозчике ехала на вокзал, чтобы попасть в Царское село. Дорогой Недоброво сказал:

"Бог знает, что за доклад! Во-первых, он путает причастия с деепричастиями. А во-вторых, он сказал:

"Все двенадцать муз", -

их все-таки девять".

Вспоминая этот эпизод, Ахматова добавляла:

"Мандельштаму вовсе необязательно было знать больше того, что он знал... Он оживлял все, к чему ни прикасался, на что ни бросил взгляд. Но "отравительницу Федру" он все-таки исправил, когда Гумилев и Лозинский сказали ему:

"Кого же она отравила?"

И не надо изображать его выпускником университета, когда он сходил в лучшем случае на восемь лекций. И не надо связывать его с Соловьевым, и делать из него и Блока каких-то близнецов, Додика и Радика".

Об отношении к людям Ахматова говорила:

"Это кому как на роду написано. Как бы гнусно Кузмин не поступал, - а он обращался с людьми ужасно, - все его обожали. И как бы благородно ни повел себя Коля [Гумилев], все им было нехорошо. Тут уж ничего не поделаешь".

Факты из биографии

Николай Владимирович Недоброво оказал на Ахматову очень большое влияние. Некоторые считают, что именно он и сделал Ахматову той Ахматовой, которую мы знаем. Он был последователем Вяч. Иванова и резким противником акмеизма, написал об Ахматовой первую серьезную статью, посвятил ей несколько стихотворений. Недоброво считал себя одной из центральных фигур современности и вел себя соответствующим образом. Он умер в Крыму в 1919 году от туберкулеза.
В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим самым близким другом Борисом Анрепом. Вскоре между ними вспыхнул роман, и Недоброво отошел на второй план у обоих. В феврале 1917 года Анреп самовольно покинул фронт и отплыл в Англию. Там он получил известность как создатель мозаичных полотен.
Встретились они еще один раз, в 1966 году, в Париже, и по словам Ахматовой:

"Мы оба не поднимали друг на друга глаз – мы оба чувствовали себя убийцами".

[Yorik]

Ахматова часто повторяла:

"Я последняя херсонидка", -

чтобы ее Крым не путали с коктебельским, волошинским.
А. Найман вспоминает:

"Волшина она не любила как человека, не прощала ему истории с Черубиной де Габриак, как поэта считала фигурой дутой, которой невероятно повезло в мемуарной литературе:

"Сначала Цветаева пишет о нем в качестве влюбленной в него женщины, потом Эренбург, реабилитируя все имена подряд, подает его только со знаком плюс".

Свои отработанные рассказы о людях ей хорошо известных Ахматова называла "пластинками". Вот одна из них, про Бальмонта:

"Бальмонт вернулся из-за границы, один из поклонников устроил в его честь вечер. Пригласили и молодых: меня, Гумилева, еще кое-кого. Поклонник был путейский генерал – роскошная петербургская квартира, роскошное угощение и все что полагается. Хозяин садился к роялю, пел:

"В моем саду мерцают розы белые и кр-расные".

Бальмонт королевствовал. Нам все это было совершенно без надобности.
За полночь решили, что тем, кому далеко ехать, как, например, нам в Царское, лучше остаться до утра. Перешли в соседнюю комнату, кто-то сел за фортепьяно, какая-то пара начала танцевать. Вдруг в дверях появился маленький рыжий Бальмонт, прислонился головой к косяку, сделал ножки вот так [тут Анна Андреевна складывала руки крест-накрест] и сказал:

"Почему я, такой нежный, должен все это видеть?"

Анна Андреевна иногда вспоминала:

"Пильняк семь лет делал мне предложение, я была скорее против".

Когда в "Новом мире" были опубликованы мемуары художницы Ольги Морозовой, в которых мемуаристка утверждала, что видела Ахматову в "Приюте комедиантов", Анна Андреевна взорвалась:

"Я ни разу не переступала порога "Привала"! Я ходила только в "Собаку"!"

[Имеется в виду знаменитый ресторан "Бродячая собака".]

Однажды в Комарово Ахматова вспоминала:

"Коля [Гумилев] стоял высокий и прямой против высокого же, но сутулившегося Горького и менторским тоном назидал:

"Вы стихов писать не умеете и заниматься этим не должны. Вы не знаете основ стихосложения, не различаете размера, не чувствуете ритма стиха. Словом, не ваше это дело".

И тот слушал покорно. А я наблюдала эту сцену, и мне было скучно".

О Борисе Пастернаке Ахматова рассказывала так:

"А с Пастернаком я возвращалась под утро – это было вскоре после войны... Он взял меня под руку и всю дорогу говорил о поэте Спасском, ленинградце: какой это замечательный поэт. Вот здесь, на Ордынке, он уже совсем захлебывался: Спаский, Спасский! Вы, Анна Андреевна, не представляете себе, какие это стихи, какой восторг... И тут он в избытке чувств стал меня обнимать. Я сказала:

"Но, Борис Леонидович, я не Спасский".

Это типичный он. Борисик".

Во время войны в Ташкенте Ахматову навестили драматурги Ардов и Вольпин, оба в военной форме. Они не очень четко представляли себе дом, в котором она живет, и спрашивали у встречных. Каждый встречный считал, что "за ней пришли", и спешил высказать что-нибудь разоблачительное. Военные зашли в квартиру, где проживала Ахматова, почтительно держа ее под руки, вышли из дома, и вскоре вернулись с большими бутылями вина. Собравшиеся у крыльца люди были в большом разочаровании.

[Yorik]

В этом выпуске, уважаемые читатели, мы увидим Ахматову глазами замечательного ученого-лингвиста Вячеслава Всеволодовича Иванова (род. 1929), сына писателя Всеволода Вячеславовича Иванова (1895-1963).

В 1953 году Ахматова сказала, что сумеет показать по роману Алексея Толстого "Сестры", как тот совсем не знал Петербурга.

Осенью 1953 года в Переделкине Ахматова читала свои переводы древнекитайских поэтов. Кроме семьи Ивановых на чтении присутствовал Константин Федин (1892-1977), который начал со смущением извиняться перед Ахматовой. За несколько дней до этого ему позвонил кто-то из друзей Ахматовой и сказал, что Анна Андреевна приехала в Москву и хотела бы его видеть. И Федин стал сбивчиво объяснять, почему это было тогда совершенно невозможно.
Беседа зашла о начале двадцатых годов, и Федин начал живописно рассказывать о том, как Ахматова в молодости удивляла всех своей гибкостью: она могла согнуться кольцом так, что пальцы ее ног касались головы.
Когда Вяч. Вс. Иванов возвращался с Ахматовой в Москву, она сказала:

"Федин еще помнит. А ведь почти уже никого не осталось, кто помнит".

В 1960 году Иванов зашел на Ордынку к Ардовым, чтобы проводить Ахматову в квартиру к Ивановым. Надо было пройти всего два квартала, но они шли очень долго, Ахматова тяжело дышала и часто останавливалась, чтобы перевести дух. Иванов отметил, что Ахматовой было психологически трудно переходить улицу даже в отсутствие малочисленных в то время машин.
Время безжалостно!

Как-то в 1958 году Иванов попытался что-то объянить Ахматовой про хеттскую клинопись, но она его прервала:

"Что вы мне говорите о хеттских табличках? Я же с ними десять лет прожила".

И начала с восхищением говорить о Шилейко, называя его гениальным.
[Шилейко Владимир Казимирович (1891-1930) - известный востоковед и переводчик.]

До войны Ахматова гордилась своей памятью, но в пятидесятые годы после всех перенесенных ею потрясений память начала ей изменять. В 1958 году к ней вернулось уже позабытое Анной Андреевной стихотворение "И снова осень валит Тамерланом...", посвященное Пастернаку, и Ахматова была очень рада этой находке.
Иванов считает, что много стихов Ахматовой пропало навсегда из-за того, что ее архив несколько раз погибал при обысках, иногда она из осторожности сама сжигала часть бумаг или не записывала некоторые стихотворения. Память же стала ее подводить, хотя многое сохранилось в памяти таких ее слушателей, как Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996).

Ахматова считала юмор очень существенной частью европейской культуры, в отличие от восточной. Она могла находить смешные черты во многом, что казалось скучным или даже страшным. Ахматова сама могла быть язвительной или изысканно остроумной и понимала вкус грубой шутки. Однажды Ахматова заметила:

"И как мы разговариваем? Обрывками неприличных анекдотов".

Но некоторые из таких обрывков она любила и частенько, например, произносила:

"Тоже красиво".

Анна Андреевна давно не виделась с Пастернаком. В 1958 году она послала свою книгу Борису Леонидовичу и предложила приехать на встречу с ним в Переделкино. Через несколько дней (21 августа) у Вячеслава Иванова был день рождения, и Ахматова, и Пастернаки собирались в гости к Ивановым, и Евгений, сын Пастернака, предложил, чтобы Анна Андреевна приехала немного пораньше, чтобы они смогли спокойно поговорить на даче у Пастернаков.
Но вышло иначе: Пастернак позвонил Ахматовой и поблагодарил ее за книгу. Анна Андреевна потом с раздражением говорила:

"Хвалит стихи "Сухо пахнут иммортели..." Это же написано сорок лет назад! Он меня никогда не читал".

Ахматова, конечно, знала, что Пастернак читал ее ранние книги и многое знал наизусть, но ее больше волновало, читал ли он ее последующие книги и как он оценивает ее попытки "перепастерначить" [словечко Ахматовой] её.

В 1959 году на дне рождения у Вячеслава Иванова встреча также получилась неуклюжей.
Шофер должен был заехать за Ахматовой и привезти ее сначала на дачу к Пастернакам, но что-то перепутал и привез Анну Андреевну сразу к Ивановым. Различные переезды уже тяжело давались Ахматовой, и Вячеслав предупредил Бориса Леонидовича, что Анна Андреевна уже у них.
Пастернака почему-то очень задело это известие. Он пришел с Зинаидой Николаевной довольно поздно, когда все уже садились за стол, и категорически отказался сидеть рядом с Ахматовой. Пастернак сидел рядом с женой и напротив Ахматовой, которая была удивлена и огорчена таким поведением Пастернака. Ахматова за столом прочитала "Не должен быть очень несчастным..." и "Подумаешь, тоже работа...", которое Пастернаку очень понравилось.
Потом Ахматова сказала, что у неё просили стихи для "Правды", и она послала "Летний сад", но для газеты оно не подошло. Пастернак заметил:

"Ну, вы бы еще захотели, чтобы "Правда" вышла с оборочками".

Пастернаки ушли рано, и больше они не виделись.

Когда Пастернака хоронили, Ахматова была в больнице. На следующий день Вяч. Иванов описывал Ахматовой похороны, и она сказала:

"У меня такое чувство, что это как торжество, большой религиозный праздник. Так было, когда умер Блок".

[Yorik]

О Вячеславе Иванове

Про Вячеслава Иванова Ахматова рассказывала с нескрываемым удовольствием:

"Я рождена, чтобы разоблачать Вячеслава Иванова. Это был великий мистификатор, граф Сен-Жермен. Его жена, Зиновьева-Аннибал, умирает от скарлатины: в деревне, в несколько дней, просто задыхается. Он начинает жить с её дочерью от первого мужа, четырнадцати лет. У той ребенок от него, какой-то попик в Италии незаконно их венчает. И вот, сэр Б. и сэр Б. торжественно объясняют это предсмертной волей жены...
Блок, по европейским представлениям, это тот, кто "заходил в знаменитую Башню Вячеслава Иванова"...
Везде он оставлял старичков, плачущих по нём, в Баку, в Италии. Но не в России. Он впивался в людей и не отпускал потом – "ловец человеков". В оксфордской книжке "Свет вечерний" его портрет: восьмидесятилетний старик с церковной внешностью, но ни ума, ни покоя, ни мудрости – одни подобия".

Ахматову возмущали строки в прессе или воспоминаниях вроде таких:

"Вячеслав Иванов научил Ахматову писать стихи".

О Маяковском

"Гениальный юноша, написавший "Облако в штанах" и "Флейту-позвоночник".

Ахматова рассказывала, как в 20-е годы шла по Невскому с Пуниным, завернули за угол Большой Морской и неожиданно столкнулись с Маяковским. Тот не удивился и сразу же сказал:

"А я иду и думаю: сейчас встречу Ахматову".

Анна Андреевна говорила, что если бы его поэзия оборвалась перед революцией, то в России был бы гениальный поэт:

"А писать:

"Моя милиция меня бережет" -

это уже за пределами. Можно ли себе представить, чтобы Тютчев, например, написал:

"Моя полиция меня бережет".

В другом разговоре Анна Андреевна вернулась к этой же теме:

"Впрочем, могу вам объяснить: он всё понял раньше всех. Во всяком случае, раньше нас всех. Отсюда "в окнах продукты, вина, фрукты", отсюда и такой конец".

Про Фёдора Сологуба

"Сологуб никому не завидовал, вообще не опускал себя для сравнения с кем бы то ни было – кроме Пушкина. К Пушкину чувство было личное, он говорил, что Пушкин его заслоняет, переходит ему дорогу".

Ахматова рассказывала, что на стенах столовой в большой и мрачной квартире Сологуба были развешаны лавровые венки, возложенные на него на различных турнирах и бенефисах.


Дуэль Лермонтова – версии Ахматовой и Раневской

Однажды в Ташкенте Ахматова рассказала Раневской свою версию лермонтовской дуэли. Будто бы Лермонтов непочтительно отозвался о незамужней сестре Мартынова и т.д. Раневская же предложила Ахматовой современную трактовку этой версии:

"Если вы будете за Лермонтова".

Получив согласие, Раневская начала:

"Сейчас бы эта ссора выглядела по-другому. Мартынов бы подошел к нему и спросил (тут Раневская заговорила грубым голосом с украинским "г"):

"Ты говорил за мою сестру, что она блядь?"

Ахматова за Лермонтова откликнулась:

"Ну, блядь".

Мартынов сказал бы:

"Дай закурить. Разве такие вещи говорят в больших компаниях? Такие вещи говорят барышням наедине... Теперь без профсоюзного собрания не обойтись".

Провинциально всё

Однажды Ахматова достала из сумочки газетную вырезку и сказала Раневской:

"Шведы требуют для меня Нобелевку. Вот, в Стокгольме напечатали".

Раневская буднично отозвалась:

"Стокгольм, как провинциально".

Анна Андреевна рассмеялась:

"Могу вам показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится".

Раневская же печально продолжала:

"Париж, Нью-Йорк. Всё, всё провинциально".

Ахматова насмешливо спросила:

"Что же не провинция, Фаина?"

Но та в игру не включилась:

"Провинциально всё. Всё провинциально, кроме Библии".

Почерк

О своем почерке Анна Андреевна отзывалась так:

"Я не люблю своего почерка... Очень не люблю... Я собирала всё, что было у моих подруг написанного мной, - и уничтожала... Когда я в Царском Селе искала на чердаке в груде бумаг письма Блока, я, если находила что-нибудь написанное мной, уничтожала... Не читая - всё... Яростно уничтожала..."

Ревность Шилейко

Второй муж очень ревновал Ахматову буквально ко всем. Было время, когда он заставлял её, не распечатывая, сжигать все получаемые ею письма. Он даже запирал её дома, чтобы она не могла никуда выйти.


Ухаживания Мандельштама

Одно время Осип Мандельштам сильно ухаживал за Ахматовой. Анна Андреевна об этом вспоминала так:

"Он был мне физически неприятен. Я не могла, например, когда он целовал мне руку".

Мандельштам в это время часто ездил с ней на извозчике. Пытаясь избавиться от назойливого ухажёра, Ахматова сказала Мандельштаму, что им, во избежание сплетен, следует меньше кататься на извозчике. Позднее Ахматова вспоминала об этом эпизоде:

"Если б всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он не нравится женщине... Ведь если человек хоть немного нравится, женщина не посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что это так и есть..."

[Yorik]

Повод для обвинения

В записных книжках Ахматовой есть запись, где приведены размышления о постигшей её опале:

"Очевидно, около Сталина в 1946 году был какой-то умный человек, который посоветовал ему остроумнейший ход: вынуть обвинение в религиозности моих стихов (им были полны ругательные статьи 20-х и 30-х годов) и заменить его обвинением в эротизме. Несмотря на то, что, как всем известно, я сроду не написала ни одного эротического стихотворения... они [стихотворения] не могли и не могут быть... широко известны. Однако обвинение в религиозности сделало бы их "res sacra" ["священным делом"] и для католиков, и для лютеран и т.д., и бороться с ними было бы невозможно. Меня бы объявили мученицей. То ли дело эротизм!"

Папка "В ста зеркалах"

Поэт Евгений Рейн вспоминал, что Ахматова за свою жизнь получила более сотни посвящённых ей стихотворений. Часть этих стихотворений она сложила в особую папку, которая называлась "В ста зеркалах". В этой папке были посвящения от Гумилёва, Блока, Мандельштама, Кузмина, Клюева, Недоброво, Хлебникова и других деятелей Серебряного века. Были там стихи Пастернака и Асеева. Из молодых поэтов, окружавших Ахматову в последнии годы её жизни, такой чести удостоились стихи Бродского, Наймана, Бобышева и самого Рейна. Правда, стихотворение Рейна было передано Анне Андреевне всего за 10-15 дней до её смерти.


Ахматова о Блоке

Литературовед Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904-1987) после войны часто встречался с Ахматовой и сохранил такой её отзыв о стихах Блока:

"У Блока одна треть стихотворений бледных или безвкусных; одна треть - так себе; но зато остальные – гениальны".

Несостоявшийся балет

"Снежная маска" Блока так сильно привлекала Ахматову, что она вместе с композитором Артуром Лурье (Наум Израилевич Лурья, 1891-1966) написала на тему этого цикла стихов балетное либретто, а Лурье – музыку. Но Дягилев в Париже, куда ему переслали либретто и музыку, по каким-то причинам не стал ставить балет, а либретто где-то затерялось.
Ахматова с иронией вспоминала:

"К сожалению, рукопись либретто не сохранилась, осталась только обложка".

В дневниках Корнея Чуковского об этом либретто сохранилась запись, датированная 24 декабря 1921 года:

"Она... сунула руку под плед и вытащила оттуда свёрнутые в трубочку большие листы бумаги:

"Это балет "Снежная маска" по Блоку. Слушайте и придирайтесь к стилю. Я не умею писать прозой".

И она стала читать сочинённое ею либретто, которое было дорого мне как дивный, тонкий комментарий к "Снежной маске". Не знаю, хороший ли это балет, но разбор "Снежной маски" отличный".

Северянин об Ахматовой

Анна Андреевна говорила Лидии Чуковской в 1940 году, что Игорю Северянину не нравились её стихи:

"Он сильно меня бранил. Мои стихи - клевета. Клевета на женщин. Женщины - грезерки, они бутончатые, пышные, гордые, а у меня несчастные какие-то… Не то, не то…"

Голос Северянина

На одном из литературных вечеров среди прочих поэтов выступали Блок, Северянин и Ахматова. Ахматова вспоминала, что после выступления Северянина Блок вернулся в артистическую комнату и сказал:

"У него жирный адвокатский голос".

Итальянский язык

В 1939 году Лидия Чуковская спросила Ахматову, знает ли она итальянский язык. Та скромно ответила:

"Я всю жизнь читаю Данта".

Однако, на самом деле, чтобы читать Данте по-итальянски, Ахматова начала изучать итальянский язык в 1924 году.


Мандельштам и Данте

Осип Мандельштам освоил итальянский язык только к 1933 году. Ахматова вспоминает:

"Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами. Мы стали говорить о "Чистилище", и я прочла кусок из ХХХ песни (явление Беатриче)...
Осип заплакал. Я испугалась:

"Что такое?"
"Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом".

[Yorik]

О Цветаевой

В 1963 году было издано избранное Цветаевой. Это была первая большая книга почти неизвестной в СССР поэтессы [её имя впервые громко прозвучало в "Тарусских страницах"], но Ахматову до тех пор практически не издавали, и она очень ревниво читала этот сборник. Анне Андреевне, по воспоминаниям Лидии Чуковской, понравилась "Поэма горы". Ей вообще понравились поэмы Цветаевой, но о её стихах она отзывалась довольно пренебрежительно.


Свидание с Солженицыным

Интересно сопоставить воспоминания современников о первом свидании Ахматовой и Солженицына, которое состоялось 28 октября 1962 года.
Виктор Кривулин пишет, что Ахматова очень кратко рассказала ему об этом свидании с Солженицыным:

"Приезжал ко мне автор "Ивана Денисовича"... Учил меня, как писать стихи".

Других подробностей Кривулину извлечь не удалось. По его словам, Ахматова ещё добавила:

"Он сказал, что это трагедия одной женщины, а нужно, чтобы была трагедия всего народа".

И всё.

А ведь ещё 19 сентября того же года Ахматова сказала Л. Чуковской про "Один день Ивана Денисовича", который, кстати, ещё не был опубликован:

"Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть - каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза".

Сама Ахматова после первого свидания с Солженицыным записала в дневнике:

"Вчера у меня был Рязанский [Солженицын]. Впечатление ясности, простоты, большого человеческого достоинства. С ним легко с первой минуты. Сказал:

"Я только боялся сойти с ума в тюрьме".

Про мои стихи сказал недолжное. Славы не боится. Наверно, не знает, какая она страшная и что влечёт за собой".

Дополнят эту тему воспоминания Н. Роскиной:

"О свидании с ним она рассказывала в необычных для неё тонах. Ведь она привыкла к тому, что к ней приходят на поклон, а тут пришел человек, которому она сама готова была и хотела поклониться. Он читал ей свои стихи.
На мой вопрос:

"Хороши ли они?" -

она уклончиво ответила:

"Из стихов видно, что он очень любит природу".

Не удовлетворило её и то, что Солженицын сказал о её стихах. Она ему читала "Реквием", он сказал:

"Это была трагедия народа, а у вас - только трагедия матери и сына".

Она повторила мне эти слова со знакомым пожатием плеч и лёгкой гримасой".

Английский язык А.А.

Любопытно было бы изучить записи современников о владении Ахматовой иностранными языками. Широко известно, что Ахматова легко читала Данте в подлиннике и могла цитировать его наизусть. Считается, что Ахматова изучила английский язык, а немецким владела неважно. Но английский-то Ахматова изучала по книгам, с носителями языка она по понятным причинам не могла общаться, и это привело к забавному происшествию.
Когда в СССР приехал Исайя Берлин, Ахматова во время их встречи читала что-то из "Дон Жуана" Байрона. Во время её чтения Берлин отвернулся к окну, чтобы Ахматова не увидела замешательства на его лице: ведь Ахматова, изучая английский язык по книгам, прекрасно могла читать эти книги, но не представляла, как всё это звучит.
Сам Берлин писал об этом случае так:

"Даже несмотря на то что я хорошо знал поэму, я не мог бы сказать, какие именно песни она выбрала, поскольку, хоть она и читала по-английски, её произношение было таким, что я не мог понять ничего, за исключением одного или двух слов... Чтобы скрыть своё замешательство, я поднялся и выглянул из окна".

Однако Берлин тут же оправдывается:

"Позднее я сообразил, что, может быть, именно так мы декламируем классическую греческую или латинскую поэзию".

О значении Анненского

Очень интересен отзыв Ахматовой о поэзии Иннокентия Анненского:

"Если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, своё полузаумное "Деду Лиду ладили:" у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т. д.
Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шёл одновременно по стольким дорогам!"

Ещё о дуэли между Гумилёвым и Волошиным

Хочется ещё раз вернуться к дуэли между Гумилёвым и Волошиным (http://arkaim.co/top...ge__hl__волошин). В 1926 году Лукницкий обсуждал эту тему с Ахматовой и записал:

"А[нна] А[ндреевна] не находит оправданий Волошину. Сказала мне, что совершенно не понимает, что думал Волошин, когда - опороченный всем своим отношением к Гумилёву - в свой приезд сюда (в 24-м году) два раза приходил к ней с визитом... И, казалось бы, скомпрометировав себя так (до того, что ему пришлось навсегда уехать из Петербурга), Волошин по отношению к Гумилёву, а после смерти Гумилёва - к его памяти, должен был держаться крайне осторожно... И вместо этого Волошин двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилёва) о пощёчине, которую дал ему, и посвящает ему посмертное стихотворение... Если Волошин думает, что, встретившись с ним в 21 году - через десять лет после дуэли - и не отведя руки в сторону, Гумилёв помирился с ним, - то это доказывает только наглость Волошина и ничего больше".

Об успехе современных поэтов

В мае 1965 года у Ахматовой затронули тему бешеного успеха Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулиной. Анна Андреевна по этому вопросу высказалась так:

"Надо признать, что все трое - виртуозные эстрадники. Мы судим по их меркой поэзии. Между тем эстрадничество тоже искусство, но другое, к поэзии прямого отношения не имеющее".

Чуть позже она добавила:

"Меня принудили прочесть "Озу" Вознесенского, какое это кощунство, какие выкрутасы:"

Кушнер и Горбаневская

Однажды Ахматова сравнила Александра Кушнера и Наталью Горбаневскую. Про Кушнера она полуодобрительно полуукоризненно сказала:

"Изящен. Интеллигентен, литературен, изящен. Однако я боюсь, нравится ему такое занятие: писать стихи".

Затем Ахматова раскрыла свою сумочку и вынула листок со стихами Горбаневской:

"А вот эта женщина - ей не хочется, больно ей, но не писать она не может".

Роберт Рождественский

Как-то Лидия Чуковская спросила Ахматову, нравятся ли ей стихи Роберта Рождественского. Анна Андреевна резко ответила:

"Не читала, и читать не стану! Поэт - это человек, наделённый обострённым филологическим слухом. А у него английское имя при поповской фамилии. И он не слышит. Какие уж тут стихи!"

[Yorik]

Предлагаю вашему вниманию, уважаемые читатели, небольшую подборку высказываний Анны Ахматовой о некоторых поэтах (в основном) и писателях. Записи её высказываний были сделаны в начале двадцатых годов XX века, и это следует помнить, читая отзывы Ахматовой, ведь позже её взгляды могли измениться.


Пушкин

В русской поэзии Анна Андреевна боготворила Пушкина, много занималась его творчеством и посвятила этому много своих работ. Однажды своё восхищение Пушкиным Ахматова выразила такой фразой:

"Пушкин такой прозрачный... и, кажется, что он не умеет стихи писать".

Блок

Об Александре Блоке в последние годы его жизни Ахматова отозвалась так:

"Самое страшно было: единственное, что его волновало, это то, что его ничто не волнует".

Мандельштам

Про Осипа Мандельштама Ахматова говорила, что в его стихах очень сильно чувствуются интонации Кузмина. И вообще, Мандельштам всегда под чьё-нибудь влияние попадает.


Пастернак и Мандельштам

Сравнивая стихи Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама, Ахматова признавала, что у Пастернака, конечно же, есть достоинства, но есть и недостатки, которых нет у Мандельштама, и вообще, Мандельштам лучше. Когда Георгий Шенгели (который не любил и не признавал Пастернака) поинтересовался, в чём недостатки Пастернака, Ахматова сказала:

"Ну, это ещё может быть отнесено к стилю поэта... У него часто язык неправильный, не по-русски".

Переводы Волошина

Ахматова вспоминала, что в своё время Иннокентий Анненский обратил её внимание на переводы с французского, сделанные Максимилианом Волошиным. Он прочитал ей несколько отрывков, которые показывали полное незнание Волошиным французского языка. Это показалось Ахматовой очень забавным, если вспомнить апломб Волошина и восхищение его окружения, которое всегда отзывалось о нём как о крупном знатоке французского языка и литературы.


Ходасевич

О стихах Ходасевича Ахматова отзывалась очень сдержанно:

"Есть хорошие стихи, но всё это какое-то деланное, неоправданное".

Да и самого Ходасевича Анна Андреевна не очень любила, считая его тонким, умным, но больным человеком.


Сологуб

Ахматова говорила, что после 1920 года Фёдор Сологуб часто ругает Пушкина, и это ей в нём очень не нравится.


Поэзия в подлиннике

Однажды при Ахматовой некто Максимович [м.б. Клейнборт (1875-1950)?] с апломбом и преклонением произнёс:

"Вы знаете, ведь Ходасевич читает в подлиннике Катулла".

Никто из присутствующих никак не отреагировал на это замечание; Ахматова тоже промолчала, а немного позднее удивлялась удивлению Максимовича:

"Подумайте, никто не мог сказать ему, что нет ничего удивительного. Поэт - читает поэта. В подлиннике... Мы знаем, что это делали и Пушкин, и Тютчев, и Фет, и Анненский, и многие другие... Что же тут замечательного?"

Анненский

Ахматова считала Иннокентия Анненского большим и хорошим ("высоким") поэтом, отмечала, что он поздно начал, но совсем не жалела о том, что неизвестны его ранние стихи, полагая их очень плохими.
Однако Ахматова не переоценивала Анненского и отмечала, что рядом с прекрасными вещами у него имеются и провалы. Трилистники Анненского Ахматова считала неудачным декадентским приёмом.


Михаил Кузмин

Об отношениях с Михаилом Кузминым Ахматова говорила так:

"Кузмин меня не любит, и я его. Но не буду же всем говорить это! Ко мне приходят, я говорю:

"Михаил Алексеевич чудный, замечательный лирик..."

Этого же правила товарищества требуют!"

И вообще, Ахматова считала, что о Кузмине все

"натренировались не говорить плохо"

Лозинский

Михаила Лозинского Ахматова считала неудачником:

"Это не вызывает никаких сомнений. А между тем в те годы - в годы Первого Цеха - все возлагали на него большие надежды. Он был культурнее всех, он был знаток литературы, он окончил два факультета (юридический и историко-филологический), он был блестящим, остроумным".

Франсуа Вийон

Были в эти годы у Ахматовой и приятные открытия. Так, перечитав в очередной раз стихи Франсуа Вийона (тогда говорили Виллон), Ахматова "поняла" этого поэта, то есть уловила глубинный смысл его творчества. С тех пор он ещё больше вырос в мнении Ахматовой, которая стала считать его лучшим французским поэтом.


Белинский

Белинского Ахматова не любила за то, что тот скучен, необразован и обладал грубыми вкусами. Она считала, что Белинский сыграл в русской литературе отрицательную роль.


Есенин

О Сергее Есенине Ахматова отзывалась приблизительно так:

"Сначала, когда он был имажинистом, нельзя было раскусить, потому что это было новаторство. А потом, когда он просто стал писать стихи, сразу стало видно, что он плохой поэт. Он местами совершенно неграмотен. Я не понимаю, почему так раздули его. В нем ничего нет - совсем небольшой поэт. Иногда ещё в нем есть задор, но какой пошлый!"

В другой раз Ахматова отмечала, что Есенин

"очень подражателен - он просто пишет плохие стихи. Плохие - именно как стихи - вне зависимости от того, кого они напоминают".

Внешность и личность Есенина в эти годы тоже не вызывали у Ахматовой симпатии:

"Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь - его физиономия! Пошлость. Ни одной мысли не видно... И потом такая чёрная злоба. Зависть. Он всем завидует... Врёт на всех, - он ни одного имени не может спокойно произнести".

А облик Сергея Есенина Ахматова называла "гостинодворским".
Напомню, что всё это Ахматова говорила до смерти поэта, но вряд ли её мнение сильно изменилось после самоубийства Есенина.


Указатель имён

Иннокентий Федорович Анненский (1856-1909).
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848).
Александр Александрович Блок (1880-1921).
Франсуа Вийон (1431-?).
Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин (1877-1932).
Сергей Александрович Есенин (1895-1925).
Гай Валерий Катулл (87-54? гг. до Р.Х.)
Михаил Алексеевич Кузмин (1875-1936).
Михаил Леонидович Лозинский (1886-1955).
Максимович (Лев Наумович Клейнборт, 1875-1950).
Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938).
Борис Леонидович Пастернак (1890-1960).
Александр Сергеевич Пушкин (11799-1837).
Фёдор Кузьмич Сологуб (Тетерников, 1863-1927).
Фёдор Иванович Тютчев (1803-1873).
Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин, 1820-1892).
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939).
Георгий Аркадьевич Шенгели (1894-1956).

[Yorik]

Испытание славой (Солженицын)

Ахматова познакомилась с Александром Исаевичем Солженицыным (1918-2008) незадолго до публикации в журнале "Новый мир" его повести "Один день Ивана Денисовича" (№ 11 за 1962 год). Эту повесть Анна Андреевна уже недавно прочитала и поэтому поинтересовалась:

"Через несколько дней вы станете всемирно знаменитым. Выдержите ли вы это?"

Такие молодые

О Кафке и Модильяни Ахматова в 1963 году говорила:

"Они умерли такими молодыми и успели выговориться".

[Франц Кафка (1883-1924).
Амедео Модильяни (1884-1920).]


Модильяни

Устные воспоминания Ахматовой довольно сильно отличались от написанных и опубликованных. О Модильяни, например, она могла с озорством говорить так:

"У него в кармане был "Мальдорор", и мы с ним сидели на скамейке и в два голоса читали Верлена, а мимо нас ходили Анатоль Франс, Анри де Ренье – вся эта шушера. Это было в Люксембургском саду".

Ахматова подразумевала "Песни Мальдорора", написанные Лотреамоном.

Кроме того, Ахматова говорила В.В. Иванову, что в воспоминаниях о Модильяни о главном написать нельзя – как он стоял под окном ночью:

"Смотрю в окно ночью – он снова там стоит".

[Лотреамон (Исидор Дюкасс, 1846-1870).
Поль Верлен (1844-1896).
Анатоль Франс (Франсуа Анатоль Тибо, 1844-1944).
Анри де Ренье (1864-1936).
Вячеслав Всеволодович Иванов (1921- ).]


Александр Блок

Ахматова вспоминала, как Александр Блок читал свои стихи:

"Опускал занавес между собой и слушателями (как другие поднимают его перед чтением) и читал так, как если бы он был один: кроме него – никого".

О Блоке Ахматова также говорила:

"Не было более ненастного человека".

Невезучее поколение

Однажды в беседе Ахматова сказала сразу о трёх поэтах – Тарковском, Петровых и Липкине, - что им очень не повезло: в другое время у них были бы свои школы, их бы переводили. По этому поводу Ахматова перешла к разговору о целом поколении

"которому слишком рано сделали кровопускание".

[Арсений Александрович Тарковский (1907-1989).
Мария Сергеевна Петровых (1908-1979).
Семён Израилевич Липкин (1911-2003).]


Ходасевич

В конце жизни Ахматова признавала:

"Я недооценивала Ходасевича. Это к тому, что я не люблю чистые пейзажи, а смотрите, что он делает", -

и показала собеседнику стихотворение "2 ноября".
[В этом стихотворении Ходасевич описывает первый день Москвы после ноябрьских боёв 1917 года.]
Ахматова часто говорила о своей нелюбви к чисто пейзажным стихам и на этот раз пояснила, что ей мало просто пейзажа; нужно что-то ещё в этом же стихотворении.
[Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939).]


И я могла...

Однажды В.В. Иванов стал говорить Ахматовой о своих занятиях с клинописными и хеттскими текстами и затронул трактовку этих текстов, сделанную Шилейко (второй муж Ахматовой).
Ахматова сразу же отреагировала:

"Я умела когда-то различать эти таблички, когда они жили в одной комнате со мной".

[Вольдемар Казимирович Шилейко (1891-1930).]


Николай Клюев

Анна Андреевна говорила, что это был большой поэт, но страшный человек. Ахматова считала, что Клюев был главой какой-то секты, и рассказывала, что он обладал необычными вкусами – откуда это у мужика?

Клюев дружил с Гумилёвым и был с ним на "ты". Но на одном литературном вечере, уже при большевиках, где акмеистов ругали, Клюев тоже выступил против них.
Гумилёв поинтересовался:

"Как же ты, Николай?".

На что Клюев цинически ответил:

"Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше".

В 1921 году Клюев говорил Ахматовой о Есенине:

"Ему бы хоть в тюрьму попасть. Он понял бы луч солнечный и слово человеческое".

Ахматова знала, что у поэта Клычкова было заявление Клюева о помиловании, где написано, что он осуждён за поэму "Погорельщина" и "за безумные строки черновиков" (имеются ввиду поздние стихи Клюева).
Ахматова считала, что на Клюева донёс молодой художник Яр-Кравченко, впоследствии обласканный советской властью.
[Николай Алексеевич Клюев (1887-1937).
Сергей Антонович Клычков (Лешенков, 1889-1938).
Анатолий Никифорович Яр-Кравченко (1911-1983).]


Психоанализ

Ахматова однажды сказала В.В. Иванову, что она никогда не стала бы заниматься психоанализом: тогда для неё стало бы невозможным писание стихов.
Иванов напомнил Анне Андреевне, что когда писательница Лу Саломе-Андреас перед Великой войной уговаривала своего уже только приятеля Рильке пройти курс лечения у психоаналитика, ответ поэта слово в слово совпал с мнением Ахматовой.
Ахматова улыбнулась и сказала:

"Значит, я не ошиблась".

[Райнер Мария Рильке (1875-1926).
Лу Саломе-Андреас (1861-1937).]


Апельсин

Как-то за столом Ахматову угостили очищенным и разделённым на дольки апельсином; она очень обрадовалась и сказала, что это ей напомнило то давнее время

"когда мужчины умели делить апельсины на дольки и обувать – это не вернётся!"

Интересно, что Ахматова подразумевала под словом "обувать" по отношению к долькам апельсина?

[Yorik]

Старая собака

В конце 1922 года, незадолго до своего отъезда из России, Георгий Адамович побывал на каком-то вечере в Доме искусств на Мойке, по окончании которого все расселись за столиками с напитками и закусками. Вскоре Ахматова встала и направилась к выходу. Адамович нагнал её и стал говорить ей комплименты, в основном, о её внешности. Ахматова печально улыбнулась, протянула ему руку и вполголоса сказала:

"Стара собака стала..."

О Сергее Соловьёве

Никита Струве во время их бесед в Париже спросил Ахматову о судьбе поэта и переводчика Сергея Соловьёва. Ахматова задумалась, переспросила:

"А вам это действительно интересно? Рассказать? Это страшная история...
Его взяли в 1937 году, в тюрьме он сошёл с ума, как почти все у нас, жил на попечении дочерей, в каждом стуке ему казалось, что для него готовят виселицу... А как-то раз он выбежал полуодетый на улицу и спросил первого попавшегося милиционера:

"Я знаю, что меня должны расстрелять, но не знаю, куда нужно идти".

А тот ему ответил:

"Не беспокойтесь, товарищ, когда нужно будет, за вами пришлют".

Ну, а потом он умер, что называется, своею смертью".

На некоторые неточности в рассказе Ахматовой прошу не обращать внимания: ведь мы встречаемся именно с Ахматовой.


Трудности перевода

Однажды Анна Ахматова пожаловалась на то, что ей приходится переводить с разных языков народов СССР поэтесс, которые ей же подражают:

"Омерзительнейшая работа!"

Кто кого бросил?

Однажды поздно вечером Ахматова позвонила Семёну Липкину и попросила того срочно приехать к ней. Взволнованный Липкин застал Ахматову нервно ходящей по комнате; она сунула ему в руки русский зарубежный журнал и приказала:

"Читайте!"

От волнения Липкин не запомнил ни названия журнала, ни автора статьи, но он запомнил главное: в статье говорилось о том, что Николай Гумилёв бросил великого поэта Анну Ахматову ради хорошенькой, но пустой Ани Энгельгардт.
Липкин не знал, как реагировать на такую безобидную статью, но на всякий случай сказал:

"Нехорошо вмешиваться в личную жизнь поэта, слава Богу, живого".

На это Ахматова с гневом проговорила:

"Какой вздор! При чём тут личная жизнь? Не Николай Степанович бросил меня, а я бросила Николая Степановича".

Потомок Тамерлана

Однажды Ахматова совершенно серьёзно и с гордостью начала объяснять Липкину свою родословную:

"Моя прародительница Ахматова была в родстве с князьями Юсуповыми. А Юсуповы – ветвь от потомков Тамерлана. Сам же Тамерлан был потомком Чингисхана. Следовательно, Чингисхан – мой предок".

Липкин на следующий день принёс Ахматовой "Автобиографию" Тамерлана в переводе блестящего востоковеда В.А. Панова, с его же статьёй и комментариями к тексту. Панов категорически отрицал претензии Тимура на родство с Чингисханом:

"Это обычная манера генеалогий "Автобиографии" – сближать "героя" с великим родоначальником".

Ахматова была недовольна, но всё же примирилась с тем, что она не потомок Чингисхана:

"Быть потомком Тамерлана тоже неплохо".

Поэт-дитя

Когда Ахматова приезжала в Москву, то она любила останавливаться на Ордынке в квартире Ардовых. Как-то Липкин пришёл на Ордынку и застал у Ахматовой Бориса Пастернака, который никак не мог закончить свой визит и всё время говорил почему-то о Голсуорси. Он называл “Сагу о Форсайтах” нудной, тягучей и даже мёртвой книгой.
Вскоре Пастернак ушёл, а Ахматова развеселилась:

"Вы догадываетесь, почему Борисик вдруг набросился на Голсуорси? Нет? Когда-то, много лет назад, английские студенты выдвинули Пастернака на соискание Нобелевской премии, но получил её Голсуорси".

Липкин возразил:

"Анна Андреевна, помилуйте, разве это пристало такому великому поэту?"

Ахматова, уже спокойно, пояснила:

"Великий этот поэт - совершенное дитя".

Такой разговор происходил задолго до присуждения Пастернаку Нобелевской премии.


Разбор женской поэзии

Примерно в 1958 году Ахматова приехала в гости к Липкину на такси. Они выпили по паре рюмок водки (Ахматова больше пить не стала, а Липкин продолжал) и Ахматова прочитала главу из своей “Поэмы без героя”.
Липкин немедленно рассыпался в комплиментах. В изложении самого же Липкина это выглядело примерно так:

"...никто из теперешних русских поэтов не понимает с такой глубиной русскую боль, русскую жизнь, как она, что никто ещё не написал о предвоенных десятых годах, а это было очень важное, переломное для России время... Об этом времени, может быть, ещё и напишут, но пока она – первая".

Анна Андреевна раскраснелась (то ли от водки, то ли от комплиментов) и похвалила Липкина за тонкое понимание стихов.
Липкин же, который принял уже больше двух рюмок, никак не мог остановиться:

"Так что же получается? Среди женщин – выше всех Ахматова. Ну, давайте посмотрим, кто был раньше, да и позже. Цветаеву я в счёт не беру, потому что по-настоящему мне нравятся только ее “Вёрсты” и несколько стихотворений из последующих книг; не люблю её поэм, кроме “Крысолова”, “Поэмы Горы”".

Ахматова только улыбнулась, а Липкина понесло в глубины поэзии:

"Была в восемнадцатом веке Бунина, родственница Ивана".

Ахматова:

"Её никто не читал, я тоже. Следующая!"

Липкин:

"Евдокия Ростопчина".

Ахматова:

"Это очень поверхностно".

Липкин:

"Каролина Павлова".

Ахматова:

"Ценный поэт, но не первого класса".

Липкин:

"Мирра Лохвицкая".

Ахматова:

"В ней что-то пело. Но на её стихах лежит печать эпохи безвременья – Надсон, Минский, Фофанов".

Липкин с удивлением:

"Кто же тогда остаётся? Одна Сафо?"

Ахматова:

"Сафо - это прелестный миф. Мне её читал по-гречески Вячеслав Иванов. От строк Сафо остались одни руины".

Липкин:

"Я, разумеется, Сафо не читал в подлиннике, только в переводах того же Вячеслава Иванова, в книге “Алкей и Сафо”.
Назову последнюю - Деборд-Вальмор. Пастернак сравнил с ней Цветаеву".

Ахматова завершила их разбор женской поэзии даже с какой-то горячностью:

"Ещё Пушкин писал о слабости французской поэзии. Ведь ещё не было Бодлера и Верлена. А Деборд-Вальмор хотя и мила, но чересчур сентиментальна, наивна..."

Мне непонятно, почему Липкин не вспомнил про Зинаиду Гиппиус.


Женщина страстей

Фаина Раневская хорошо знала Ахматову и вспоминала о ней так:

"Она была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила:

"Вот там я была влюблена... А за тем окном я целовалась".

Я знала объект последней любви Ахматовой. Это был внучатый племянник Всеволода Гаршина. Химик, профессор Военно-Медицинской Академии. Он предложил Ахматовой брак. Она отказалась".

Нелюбимые

Ахматова очень не любила двух женщин, Наталью Николаевну Пушкину и Любовь Дмитриевну Блок, и когда при ней заходил разговор об этих женщинах, Ахматова могла высказываться только с негодованием.
Пушкину она даже называла агентом Дантеса.

Про памятник Пушкину в Москве Ахматова говорила:

"Пушкин так не стоял".

Однажды Ахматова показала Раневской изображение Дантеса в каком-то старом журнале. Держа журнал на максимально далёком расстоянии от себя, словно он дурно пахнул, Ахматова с ненавистью сказала:

"Нет, вы только посмотрите на это!"

Рядом с Пушкиным

Ахматова любила рассказывать случай, произошедший ещё за несколько лет до пушкинского юбилея в 1937 году.
Однажды в Пушкинский дом пришёл бедно одетый старик, который стал жаловаться на нужду и просил ему помочь, так как он имеет отношение к Пушкину.
Вскоре вокруг старика собралась целая толпа сотрудников Пушкинского дома, которые пытались выяснить, каким же образом он связан с Александром Сергеевичем. Старик некоторое время отмалчивался, а потом гордо сказал:

"Я являюсь правнуком Булгарина!"

Указатель имён

Георгий Викторович Адамович (1894-1972).
Виктор Ефимович Ардов (Зигберман, 1900-1976).
Любовь Лмитриевна Блок (Менделеева, 1881-1939).
Шарль Бодлер (1821-1867).
Фаддей Венедиктович Булгарин (1789-1859).
Анна Петровна Бунина (1774-1829).
Поль Верлен (1844-1896).
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945).
Джон Голсуорси (1867-1933, NP по литературе 1932).
Марселина Деборд-Вальмор (1786-1859).
Вячеслав Иванович Иванов (1866-1949).
Семён Израилевич Липкин (1911-2003).
Мирра Александровна Лохвицкая (1869-1905).
Минский (Николай Максимович Виленкин, 1855-1937).
Семён Яковлевич Надсон (1862-1887).
Каролина Карловна Павлова (Яниш, 1807-1893).
Борис Леонидович Пастернак (1890-1960, NP по литературе 1958).
Наталья Николаевна Пушкина (Гончарова, 1812-1863).
Фаина Григорьевна Раневская (Фельдман, 1896-1984).
Евдокия Петровна Ростопчина (Сушкова, 1811-1858).
Сергей Михайлович Соловьёв (1885-1942).
Никита Алексеевич Струве (1931- ).
Тамерлан (1336-1405).
Константин Яковлевич Фофанов (1862-1911).
Марина Ивановна Цветаева (1892-1941).
Чингисхан (1155-1227).
Анна Николаевна Энгельгардт (1895-1942).