Перейти к содержимому

 


- - - - -

185_Черубина де Габриак: другая сторона медали или, о чем не написал Макс Волошин


  • Чтобы отвечать, сперва войдите на форум
11 ответов в теме

#1 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 24 Сентябрь 2015 - 11:45

Литературная мистификация начала XX века, известная как поэтесса Черубина де Габриак, имеет приличную библиографию: написано несколько книг, очень много статей и несколько очерков воспоминаний. Поэтому в подробности самой мистификации я вдаваться не буду. Остановиться мне хочется на некоторых моментах и персонажах этой не совсем красивой истории.

Читая большинство очерков, можно увидеть в центре всех этих событий некрасивую, но талантливую, поэтессу Елизавету Ивановну Дмитриеву (1887-1928), белого и пушистого мистификатора Максимилиана Волошина (1877-1932) и "грубого" Николая Гумилева (1886-1921). Рядом стоят ошалевший от любви к прекрасной незнакомке Сергей Константинович Маковский (1877-1962) и несколько молодых и восторженных второстепенных поэтов, сотрудников "Аполлона", клюнувших на эту Черубину.

Почти все авторы опубликованных трудов в восторге от проделки Волошина и таланта Дмитриевой и дружно ругают Гумилева за некую грубость (в словах), якобы произведенную по отношению к Дмитриевой.

Почему я пишу "якобы"? Потому что если внимательно приглядеться к содержанию подавляющего большинства публикаций, то выясняется, что автором такого видения событий является только один человек – Максимилиан Волошин. А он, как одна из самых заинтересованных сторон в этой некрасивой истории, пытался всячески обелить и себя, и свою сообщницу. В первую очередь, разумеется, себя.

Но вначале меня насторожило то обстоятельство, что Анна Андреевна Ахматова (1889-1966) до конца своих дней не простила Волошину этой истории и не желала иметь с ним ничего общего. Ахматова была в стороне от этих событий, но в течение свой жизни она могла выслушать почти всех участников данной истории, однако своего отношения к Волошину она так и не переменила.

Как же так, закричат негодующие любители русской словесности! Не трогай Волошина! Он мужественный, белый и пушистый! Он хороший! Он весь в шоколаде!
Но это ведь все известно только по его собственным рассказам, отвечаю я.

А воспоминания Цветаевой, а воспоминания самой Дмитриевой? Они что – ничего не стоят?!

Да, уважаемые читатели, они ровно ничего не стоят.
Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) услышала об этой истории от самого Волошина. Ей было тогда семнадцать лет, и она была страстно влюблена в маститого поэта. Естественно, что она приняла на веру каждое его слово. И записала. Позже. Она написала свою историю о талантливой и несчастной поэтессе. Хромой, некрасивой, но очень одаренной, которая не нашла другого пути, чтобы пробиться в мир поэзии через толпу мужчин, которые бы не простили ей несоответствия красоты ее стихов и физической ущербности поэтессы.

Цветаеву не насторожило даже то обстоятельство, что Волошин и ей предложил участвовать в аналогичной мистификации, но выдавая себя на этот раз за мужчину. От такого предложения Цветаева гордо отказалась, заявив, что все написанное она привыкла подписывать своим настоящим именем.

Об этой истории из участников тех событий написали еще С.К. Маковский, А.Н. Толстой (1883-1945), Иоганнес фон Гюнтер (1886-1973) и сама Дмитриева. Гумилев никогда не обсуждал историю с Черубиной и не опускался до опровержения возводимых на него обвинений.

Попытаемся просеять эти материалы, а также сопутствующие данные, проанализировать их и трезво посмотреть, что получится.

Воспоминания Дмитриевой...

Давайте, уважаемые читатели, сначала внимательно посмотрим, что же собой представляла героиня нашего рассказа - Елизавета Дмитриева, что это был за человек?

Читая сухие строки ее жизнеописания, хочется пролить слезу над судьбой этой глубоко несчастной женщины. Но она-то себя несчастной не считала! Почему? Ответ кроется и в ее болезненности, и в психической ущербности ее личности.

Итак, Елизавета Дмитриева родилась в 1887 году в семье бедного дворянина. Было ли это дворянство настоящим, мне неведомо, но сама Дмитриева и ее родственники называли со стороны отца каких-то предков из Швеции. С материнской же стороны были украинцы и цыгане. Неплохая смесь!

С самого детства девочка очень много болела, буквально годами не вставая с постели. Уже одно это могло сильно повлиять на личность девушки – на ее физическое состояние и психику.

В возрасте тринадцати лет она была якобы изнасилована одним из приятелей ее матери, доктором. Это версия семьи Дмитриевой, но, очень вероятно, что привыкшая валяться в постели девица размечталась и сама затащила доктора в постель. Ведь все равно доктору никто бы не поверил, что не он был инициатором их связи.

В 1901 году умер отец Дмитриевой.

Когда в 1903 году Дмитриева встала, наконец, с постели, она немного хромала [этот физический недостаток был у нее с детства и до самой смерти], но была уже настоящей нимфоманкой, так как сразу же вступила в связь с неким Леонидом. Перечислить все ее дальнейшие связи просто не представляется возможным, да это и не нужно.

Кроме того, хочу обратить ваше внимание, уважаемые читатели, на одно обстоятельство, которое очень часто замалчивается многими исследователями – Дмитриева страдала серьезными психическими расстройствами.
[Следует заметить, что в семье Дмитриевых психические расстройства были наследственными: ими страдали и ее брат, и сестра, а позднее и мать.]

Во время приступов Дмитриева настолько теряла память, что совершенно не помнила не только того, что с ней происходило, но часто в совершенно фантастическом виде представляла и свое прошлое, и совсем недавние события.

Провалы в памяти она восстанавливала с помощью своих близких, так что следует признать – Елизавета Дмитриева с юности существовала в некоем фантастическом мире, созданном ее воспаленным воображением и рассказами родных и близких. Она часто оплакивала свою рано умершую дочь Веронику или умершую мать.

Маковского, не подозревавшего о психических болезнях Черубины-Дмитриевой, это обстоятельство потом просто восхитило. Но никакой дочери Вероники никогда не существовало, а ее мать совсем неплохо себя чувствовала.

Так что Елизавета Дмитриева была прекрасным сырьем для любителя мистификаций и игрока чужими судьбами Максимилиана Волошина. Но они еще не встретились...

Пока же Лиля Дмитриева закончила с медалью гимназию и поступила в Женский Педагогический институт, где слушала лекции по французской литературе и французскому языку. Но поскольку контингент в Педагогическом институте был сугубо женский, а Лиле постоянно требовались мужчины и их внимание, то наша героиня с осени 1906 года стала ходить, как вольнослушательница, в Петербургский университет, где посещала лекции по испанистике и старофранцузской литературе.

Волошин в своих воспоминаниях делает Дмитриеву ученицей самого академика Александра Николаевича Веселовского (1838-1906), но Веселовский умер 10 (23) октября 1906 года, так что его ученицей Дмитриева никак не могла быть. На самом же деле она всего лишь посещала (посетила несколько лекций) лекции по испанистике профессора Дмитрия Константиновича Петрова (1872-1925), который и был учеником Веселовского. Но это лишь один из мелких элементов волошинской мистификации, которая в письменном виде была зафиксирована где-то около 1930 года.

Дмитриева же помимо учебы в институте продолжает лихорадочно искать встреч с различными мужчинами. Так, в Публичной библиотеке она сделала вид, что интересуется философией, и под этим предлогом пыталась завязать интрижку с Эрнестом Леопольдовичем Радловым (1854-1928). Результат мне неизвестен, но, скорее всего, у нее ничего не вышло. Это было в 1905 году.

В 1906 году она заводит переписку с немецким студентом Удо Штенгеле и пытается заочно очаровать его, влюбить в себя, в прекрасную незнакомку. Так что уже здесь можно проследить корни возникновения Черубины де Габриак. Дмитриева была также склонна к мистификациям, как и Волошин, и они неизбежно должны были встретиться, что и произошло, но немного позже.
[Прямо сюжет из сентиментально-авантюрного романа.]

Пока же она познакомилась со студентом Всеволодом Николаевичем Васильевым (1883-1944) и пообещала выйти за него замуж, но свое обещание Дмитриева выполнит значительно позднее.

В 1907 году Дмитриева приезжает в Париж, где в мастерской художника Себастьяна Абрамовича Гуревича ее знакомят с Н. Гумилевым. Это было лишь мимолетное знакомство, но оно было, хотя и сразу же выпало из памяти Гумилева. Но не Дмитриевой.

В Сорбонне Дмитриева посетила несколько лекций профессора Рене Думика (1860-1937) по старофранцузской литературе. О похождениях Дмитриевой в Париже я никаких сведений не нашел.

В самом начале 1908 года в жизни Елизаветы Дмитриевой произошли трагические события. От заражения крови скоропостижно умерла ее сестра Антонина в возрасте 24 лет, а муж сестры покончил жизнь самоубийством. Эти события наверняка оказали какое-то влияние на неустойчивую психику нашей героини.

В марте 1908 года происходит знаковое событие нашей истории - Дмитриева знакомится с Максом Волошиным и сразу же влюбляется в него. Макс был весьма колоритной фигурой, здоровым мужиком и уже достаточно известным поэтом. Их роман начался практически сразу, что и неудивительно при уже известной нам слабости Дмитриевой к существам противоположного пола. У Волошина же сравнительно недавно распался брак с Маргаритой Васильевной Сабашниковой (1882-1973), так что он тоже был свободен и не чурался встреч с дамами.

Запись о встрече с Дмитриевой в дневнике Волошина помечена 18 апреля 1908 года [по старому стилю], хотя считается, что они встретились 22 марта. Он пишет:

"Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им".


Но тем же числом Волошин был вынужден в своих заметках отметить, что Дмитриеву постоянно преследуют видения и различные галлюцинации. Вот запись Волошина ее слов:

"Да... галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва черный, потом коричневый... потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да... это радость. Звуки — звон... стеклянный... И голоса... Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают..."


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#2 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 25 Сентябрь 2015 - 11:01

Или вот другая запись Волошина о видениях Дмитриевой от 4 мая 1908 года:

"Я его видела. Совсем близко. Видела его лицо. Оно было светлое..."


Рядом расположена запись, в которой Дмитриева вспоминает о смерти своей сестры:

"Сестра умерла в 3 дня от заражения крови8. Ее муж застрелился. При мне. Я знала, что он застрелится. Я только ждала. И когда последнее дыхание, даже был страх: неужели не застрелится? Но он застрелился. Их хоронили вместе. Было радостно, как свадьба... У мамы началось с этого. Это ее потрясло, у нее явилась мания преследования. Самое тяжелое, что она начинает меня бояться".


Как вам эти переживания, уважаемые читатели? Совершенно обычные человеческие чувства при виде трупов двух близких родственников, не правда ли!

Понятно, что в руки Волошину попал человеческий материал с неустойчивой и сдвинутой психикой, из которого можно лепить все что угодно. Более поздние записи Волошина покажут, что ситуация была для него еще более благоприятной - Дмитриева часто не помнила реальных событий или придумывала несуществующие. Но мы не будем забегать вперед, да и Макс пока не торопился...

Для Дмитриевой это был не просто очередной роман, а роман с поэтом, уже достаточно известным, что и подтолкнуло Дмитриеву к более активному сочинительству собственных стихотворений. Она наверняка пописывала их и раньше, но одно из первых датированных ее стихотворений помечено 16 мая 1908 года.

В том же месяце она оканчивает Педагогический институт по специальности история средних веков и средневековая французская литература.

В 1908 году больше ничего особо интересного в жизни Дмитриевой не происходит. Волошин вскоре уезжает в Париж, и она переписывается с ним.
С осени Дмитриева начинает свою трудовую жизнь. Она преподает в Петровской гимназии (русскую историю, между прочим), дает частные уроки и пишет множество стихов. Это придает ей решимости самой стать поэтессой и войти в мир поэзии, большинство членов которого, как известно, являются мужчинами.

В конце января 1909 года из Парижа в Петербург возвращается Макс Волошин, поселяется у А. Толстого и возобновляет свои встречи с Дмитриевой.

Вскоре происходит знакомство Дмитриевой с А. Толстым, но на А. Толстого некрасивая и прихрамывающая девушка не производит никакого впечатления; а Макс активно продолжает свой роман. Волошин уже почувствовал, что может манипулировать Дмитриевой, но еще не решил, как это он будет использовать.

Пока же они вместе посещают различные литературные собрания и кружки Петербурга, в том числе и знаменитую "башню" Вячеслава Иванова – так Волошин вводил Дмитриеву в литературную среду. На одном из подобных собраний Дмитриевой представляют Н. Гумилева, и они быстро вспоминают о своей парижской встрече. Когда и где произошла их встреча - точно неизвестно, так что все опубликованные данные по этому вопросу лежат на совести авторов. Вряд ли они встретились раньше середины марта.

Рассказы о сразу же вспыхнувшем бурном романе между Дмитриевой и Гумилевым являются сильно преувеличенными и также не подкреплены никакими свидетельствами, а основаны лишь на репутации Гумилева, как "повесы из повес" по словам С. Маковского. Скорее всего, роман между ними начался в середине апреля – сразу же после отъезда Волошина в Коктебель. В противном случае, то есть, если бы их роман начался на глазах у Волошина, трудно как-либо разумно объяснить последующие события.

Едва Волошин уехал в Коктебель, как Дмитриева возобновила переписку с ним и заявила о своем желании приехать к нему в Крым. Однако ехать в одиночестве к Волошину Дмитриева не рискнула и стала подговаривать на эту поездку Н. Гумилева.

Гумилев же этой весной встретился с Сергеем Маковским, который заразил и его идеей создания нового литературного журнала – будущего "Аполлона". В этом же издании согласился сотрудничать и Волошин. Вот еще один компонент для будущей мистификации.

Дела, впрочем, не отпугнули Гумилева от предполагаемой поездки с дамой в Коктебель к "приятелю" Максу. Ехать решили в конце мая, а так как незамужняя дама не могла ехать в купе с посторонним мужчиной, то с собой они пригласили Марию Михайловну Звягину, двоюродную сестру М.В. Сабашниковой – бывшей жены Волошина.

Выехали они из Петербурга 25 мая через Москву.
Тут мне встречается один немного непонятный момент. Если влюбленная пара приезжает в другой город, в ту же Москву, то они вроде бы должны держаться вместе, но это было не совсем так.
6 мая и Гумилев и Дмитриева навещали Брюсова, но Дмитриева встретилась с мэтром, как это следует из хроники жизни Дмитриевой, а Гумилев не застал Брюсова дома – это известно совершенно точно. Следовательно – они проводили часть времени раздельно, что не совсем характерно для бурного романа.

Дальше – больше. Больше чего? Больше сомнений в правдивости изложенной Волошиным версии развития событий.

30 мая Гумилев с дамами прибыл в Коктебель, где сразу же понял, что он здесь лишний. Еще бы ему было не понять, ведь Волошин в своем дневнике делает такую запись:

"Первые дни после приезда Толстых, а неделю спустя — Лиля с Гумилевым — было радостно и беззаботно. Мы с Лилей, встретясь, целовались".

Позднее Волошин эту запись зачеркнул, но, к счастью, ее удалось восстановить.

Широко распространена версия о том, что Волошин якобы поставил Дмитриеву перед выбором: или я, или он. Но сдается мне, что это просто позднейшая выдумка, а ехала Дмитриева к своему основному на тот момент любовнику, воспользовавшись Гумилевым как прикрытием.

А. Толстой, бывший свидетелем данных событий, описывает их так:

"Гумилев с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал".


Вот и весь роман Гумилева с Дмитриевой. Очень бурный!

А Дмитриева с Волошиным окунулись в продолжение своего романа. Лиля много рассказывала Максу о себе, о смерти своей сестры и ее мужа, о своих видениях. Для того чтобы читатели получили возможно более полное представление о личности Дмитриевой, мне придется привести весьма обширные выписки из дневника Волошина за 22 июля 1909 года.

Почему за этот день? Возможно, именно тогда у Волошина стал окончательно складываться проект его мистификации, - но Черубины еще не было. После 7 августа в дневнике Волошина вообще нет никаких записей до 1911 года. А записи за 22 июля представляют, с моей точки зрения, особый интерес.

Итак, начнем:

"Это было вчера. Лиля пришла смутная и тревожная. Ее рот нервно подергивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста. Мы сидели на кровати, и она говорила смутные слова о девочке... о Петербурге..."


Необходимо пояснить, что мысли Дмитриевой постоянно вращались вокруг ее рано умершей дочери Вероники. Она посвящала ей свои стихи, ее образ часто присутствует в видениях Дмитриевой. На самом деле никакой Вероники не существовало, но Дмитриева цепко держалась за этот созданный ее воображением миф.

Существует предположение, что Вероника возникла после прочтения Дмитриевой книги Гейне "Путевые картины", где есть такие строки:

"Как хороша была маленькая Вероника, когда она лежала в маленьком гробе. Горящие свечи, уставленные кругом, бросали отсвет на ее бледное, улыбающееся личико, на красные шелковые розы и на шуршащие золотые блестки, которыми разукрашены были ее головка и белая рубашка".

На девушку со сдвинутой психикой такое описание могло произвести очень сильное впечатление.

Но продолжу цитировать дневник Волошина:

"Она не отвечала на мои вопросы, у нее морщился лоб, и она делала рукою знаки, что не может говорить.
"У тебя болит?"
Она показывала рукою на горло. Так было долго, а, может, и очень кратко. Я принес снова воды и дал ей выпить. И тогда она вдруг будто проснулась...
- Лиля, что с тобою было?
"Не знаю, я ведь спала..."
- Нет, ты не спала".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#3 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 28 Сентябрь 2015 - 09:58

Записи Волошина хочется подавать частями, чтобы акцентировать внимание на состоянии психики Дмитриевой. Продолжаю делать выписки из дневника с того места, где Волошин цитирует несвязный монолог Дмитриевой, в котором смешались сведения о крахе брака Волошина и ее романе с Максом:

"Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу? Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да... И она любила... Да, Вячеслава... Нет, был еще другой человек, ты говорил... Другой... Нет, я всё забыла... Макс, я ведь была твоей... Да, но я не помню... Я ведь уже не девушка... Ты у меня взял... Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя... Я не помню..."


[Необходимый комментарий.
Аморя – это бывшая жена Волошина – Маргарита Васильевна Сабашникова, давняя поклонница учения Рудольфа Штайнера (1861-1925). Не успели Волошины пожениться в 1906 году, как Аморя влюбилась в Вячеслава Ивановича Иванова (1866-1949). В 1907 году после скоропостижной смерти Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (1866-1907), жены Иванова, Сабашникова бросила Волошина и ушла к Иванову, надеясь занять место умершей Лидии. Из этой попытки ничего не вышло, но Сабашникова к Волошину не вернулась, а уехала к Штайнеру.]

Отсутствие у Лили памяти о прошедших событиях позволяет предположить, что опытный человек сможет внушить Дмитриевой любую угодную ему версию прошлого нашей героини. Скорее всего, так и произошло. Но я продолжу цитировать Волошина:

"Я называю ей некоторые имена [В. Н. Васильева], и она не понимает и не знает их.

"Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула".

- Лиля, ты не спала. У тебя глаза были раскрыты. Только ты не могла говорить и отвечала мне жестами...

В это время стучит в комнату Алихан [А. Толстой] и зовет пить чай. Мы идем туда. Лиля идет, хромая и шатаясь. Сперва она очень бледна, но потом овладевает собой и разговаривает со всеми, как будто ничего не было...
Я сижу с ней и думаю о том, что это неожиданное забвение - чье-то благодеяние. Точно кто-то волей вынул из нее память о прошлом".


Необходимо сделать паузу для осмысливания уже полученной информации, потому что дальше следуют еще более поразительные вещи. Вот слова Дмитриевой, зафиксированные Волошиным:

"Макс, теперь я ничего не помню. Но ведь ты все знаешь, ты помнишь. Я тебе все рассказала. Тебе меня отдали. Я вся твоя. Ты помнишь за меня".


Подозреваю, что эти слова Дмитриевой и позволили Волошину осуществить его мистификацию. Но это еще не все:

"Она садится на пол и целует мои ноги.

"Макс, ты лучше всех, на тебя надо молиться. Ты мой Бог. Я тебе молюсь, Макс".

В таком состоянии Дмитриева была готова выполнить любое желание Макса, и Волошин вскоре воспользуется этой возможностью.

Все предыдущие записи относились к событиям 21 июля. Теперь представлю записи, относящиеся именно к 22 июля, перед обедом. Дмитриева опять излагает свои видения:

"Макс, были опять события, много и важные... Нет, не несколько минут, целых полчаса. Я видела опять Того Человека... Я умывалась... Он появился между мною и окном... там... Я чувствовала холод от него. Точные слова не помню... Они точно звучали во мне... И я всё вспомнила: и как я была твоей, и Г[умилева], и К. [Кто был этот К. установить не удалось.] Я ведь была совсем твоей, Макс. Ведь эти дни ты мог сделать со мной всё, что хочешь. У тебя была безграничная власть. Тебе меня совсем отдали..."


Кажется, что я немного перебрал с цитированием Волошинского дневника, но, по-моему, материал стоил того. По крайней мере, он позволяет объяснить, как Волошину удалость в столь короткий срок создать свою мистификацию – ведь у него был материал, из которого можно было лепить любую личность, а в нее вкладывать удобные создателю версии прошлого и настоящего. Дмитриева же не различала видений и действительности и безгранично доверяла Волошину.

Итак, Гумилев уехал из Крыма, создав чудесную поэму, а в Коктебеле Волошин начал создавать свою знаменитую мистификацию. А. Толстой так описывает атмосферу, в которой это происходило:

"Помню, в теплую, звездную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте на полу, на ковре, лежала Д[митриева] и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной".


Но Толстой тогда не знал, что Дмитриева уже предлагала С. Маковскому свои стихи для публикации в "Аполлоне", но некрасивая и прихрамывающая девушка не произвела на того никакого впечатления, ее стихи не представляли особого интереса, и были отвергнуты.

Теперь Волошин взял дело в свои руки. Для влюбленной в него женщины в атмосфере южной ночи был придуман псевдоним таинственной поэтессы – Черубина де Габриак – и даже создан ее герб. Имя Черубина было взято из рассказа Брет-Гарта "Тайна телеграфного столба", где оно принадлежало матросской шлюхе; а Габриак, по словам Волошина, был корнем, изображавшим морского черта.

Сам Волошин так описывает свою роль в этой мистификации:

"В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема еще не была использована в тогдашнем Петербурге. Затем решили внести в стихи побольше Испании. Кроме того необходима была преступно-католическая любовь к Христу. Так начались стихи Черубины".


Макс явно скромничает, так как, по крайней мере, часть стихов, несомненно, написана им лично, что доказывает анализ стихов за подписью Черубины де Габриак. Да и сам Макс чуть позже проговаривается:

"Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне".


Так "не принимал участия" или "принимал как можно меньше участия" Волошин в написании стихов Черубины де Габриак? И как определить, насколько меньше? Следов (черновиков) Макс предусмотрительно не оставил. А про письма Черубины к Маковскому Макс ясно признался, что все они были написаны им лично. Интересно, осознавала ли это Дмитриева, и что внушал ей Волошин по этому поводу?
Вот такая Черубина получается.

Сергей Маковский позже удивлялся, что в стихах, посвященных гербу Черубины, он не узнал волошинскую руку. Вот эти подозрительные строки:

"Но что дано мне в щит вписать
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?"

Маковский позже писал по поводу приведенных строк:

"Даже независимо от стиля, только “вольный каменщик” мог это написать, никакой девушке-католичке не пришла бы в голову “акация Хирама”. Волошин сам говорил мне, что он масон парижского “Великого Востока”".


Но я несколько забежал вперед, а пока мы выяснили, что в написании стихов Черубины Волошин принимал самое непосредственное участие, однако он сумел внушить Дмитриевой, что все стихи написаны ею самой. Сам Волошин позднее всегда утверждал, что он не писал стихов для Дмитриевой. Но его уши очень заметно выглядывают из-за фигуры созданной им Черубины.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#4 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 30 Сентябрь 2015 - 11:02

Я, кажется, несколько забежал вперед, а пока мы выяснили, что в написании стихов Черубины Волошин принимал самое непосредственное участие, однако он сумел внушить Дмитриевой, что все стихи написаны ею самой. И сам Волошин позднее всегда утверждал, что он не писал стихов для Дмитриевой. Однако его уши очень заметно выглядывают из-за фигуры созданной им Черубины.

Позволю себе еще одно короткое отступление. Дмитриева перед отъездом в Коктебель появлялась в редакции будущего "Аполлона" под своей настоящей фамилией и предлагала для публикации в журнале свои стихи. На Маковского невзрачная дамочка не произвела никакого впечатления, а ее стихи были забракованы и отвергнуты.

Ну, еще бы! Эта заурядная и некрасивая женщина хотела сотрудничать с редакцией журнала, в которой Маковский чуть было не завел рафинированно эстетические порядки. Да, среди членов редакции журнала должны быть женщины, но красивые, хотя бы из кордебалета Мариинки. Сотрудникам-мужчинам полагалось бы являться в редакцию не иначе как в смокингах. Слава Богу, что коллективными усилиями удалось уговорить Маковского отказаться от таких бредовых идей.

Как видите, уважаемые читатели, Дмитриева созрела к участию в мистификации, так как ее подлинные стихи были отвергнуты, а Маковский был достаточно взвинчен подготовкой к выпуску первого номера журнала, и жаждал чего-нибудь необычного и красивого.
Вот он и получил!

В конце августа (или в самом начале сентября) 1909 года Маковский получил письмо, запечатанное черным сургучом с девизом:

"Vae victis!" [Горе побежденным! (Лат.)]

В конверте было несколько листков надушенной почтовой бумаги с траурным обрезом, переложенных высушенными травинками. Послание содержало несколько стихотворений, написанных по-русски, и сопроводительное письмо, написанное по-французски очень изящным почерком и подписанное буквой "Ч". Письмо предлагало редакции "Аполлона" несколько стихотворений для публикации – на выбор.
На конверте не было обратного адреса.

Волошин проявил себя большим мастером, ведь даже намного позднее, уже зная все подробности этой мистификации, Маковский писал, что

"стихи меня заинтересовали не столько формой,... сколько автобиографическими полупризнаниями..."

Из приложенных стихов Маковскому увиделся, как бы невольно проговариваясь, образ юной и пленительной девушки с загадочной и печальной судьбой.
Да, Макс постарался!

Случай благоприятствовал удаче данной мистификации. Дело в том, летом того года Маковский очень сильно простудился (ангина, плеврит?) во время поездки к Леониду Андрееву в Финляндию, и уже несколько недель находился на постельном режиме. Хотя Маковский и работал активно над первым выпуском своего журнала, но от длительного лежания он, естественно, одурел, и с жадностью заглотал романтическую наживку. Дальше – все было делом техники.

Вот что пишет о первой реакции Маковского главный участник и организатор этой мистификации Макс Волошин:

"Когда я на другой день пришел к нему [Маковскому], у него сидел красный и смущенный А.Н. Толстой, который выслушивал чтение стихов, известных ему по Коктебелю, и не знал, как ему на них реагировать. Я только успел шепнуть ему:

"Молчи. Уходи".

Он не замедлил скрыться".


А Маковский начал соловьем разливаться перед Волошиным, который и был автором полученного письма и, вероятно, автором, - а редактором-то уж точно, - приложенных стихов:

"Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда Вам говорил, что Вы слишком мало обращаете внимания на светских женщин. Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! Такие сотрудники для "Аполлона" необходимы!"


Вскоре (через несколько дней) в квартире Маковского раздался телефонный звонок, и он услышал обворожительный голос "прекрасной" поэтессы. В своих мемуарах Маковский и позднее не стыдится признаться о том впечатлении, которое на него произвел один только голос таинственной незнакомки:

"Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости".


Маковский пишет:

"Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции".


Следует заметить, что хронология и последовательность событий в изложении Маковского и Волошина несколько отличаются.

Маковский написал Черубине ответное письмо по-французски с очень лестным отзывом о ее стихах и попросил поискать в своем архиве еще какие-нибудь стихи.
Так что после телефонного разговора или после ответного письма Маковского, как пишет сам Волошин,

"мы с Лилей принялись за работу, и на другой день Маковский получил целую тетрадь стихов".

Обратите внимание, уважаемые читатели, что Волошин опять проговаривается – "мы с Лилей принялись за работу".

Ну, не на следующий день, но прошло несколько дней, и Маковский получил новое письмо, подписанное на этот раз псевдонимом "Черубина": опять стихи на такой же траурной бумаге и переложенные уже другой травкой. Очевидно, Волошин пользовался для этой цели каким-то попавшим в его руки гербарием, так как в каждом новом письме была новая высушенная трава или цветы.

Новые стихи больше понравились Маковскому, и он показал их членам редакции "Аполлона". Стихи произвели на всех благоприятное впечатление, и было решено их напечатать, но больше всего заинтересовала членов редакции сама загадочная Черубина. Особенно бурно стали интересоваться загадочной красавицей, - а никто почему-то не сомневался в красоте Черубины, - Маковский и молодежь.

Последовало еще несколько писем и телефонных разговоров, и вот у Маковского уже сложился следующий портрет загадочной Черубины:

"...у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям..."

Разумеется, сердце девушки было отдано рыцарю, а сама девушка называла себя в стихах "инфантой" и жаловалась на безысходное одиночество.

Строго говоря, с "инфантой" Волошин явно переборщил, ведь это было или титулом принцесс королевской крови, или так обращались к несовершеннолетним девочкам в очень знатных семействах. Черубина вряд ли могла подпасть под одно из приведенных значений этого слова, но в то время на такие пустяки никто не обратил внимания.

Волошин уже на этом этапе своей мистификации проявил себя крайне неблагородно. Он чуть ли не ежедневно посещал больного Маковского, и

"с особым азартом восхищался Черубиной".

Макс в эти дни проявлял горячий интерес ко всем делам "Аполлона", ко всему, что интересовало Маковского, но

"особенно увлекательны были разговоры с ним о Черубине де Габриак".

И бедный Маковский окончательно запутался в паутине, ловко сплетенной коварным Волошиным.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#5 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 01 Октябрь 2015 - 10:38

Письма от Черубины стали приходить Маковскому все чаще, а телефонные разговоры с таинственной незнакомкой вскоре стали ежедневными и велись по два раза в день. Маковский решительно влюбился в таинственную красавицу, - а он был твердо убежден в ее красоте, - и даже сумел заразить своей верой многих молодых членов редакции "Аполлона", например Коку Врангеля [Николай николаевич Врангель (1880-1915)], Трубникова [Александр Александрович Трубников (1882-1966)], Константина Сомова [Константин Андреевич Сомов (1869-1939)].

Однако вопреки утверждениям Маковского, Волошина и Гюнтера эта влюбленность отнюдь не была всеобщей, а некоторые открыто считали стихи Черубины мистификацией.
А. Толстой просто знал подноготную событий, но молчал.
И. Анненский сразу почувствовал подвох и заявил об этом Маковскому, прочитав стихи Черубины:

"Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело".

Однако Анненский все же посвятил Черубине несколько строк в своей статье о современных поэтессах.
Что-то подозревал и Вячеслав Иванов, и некоторые другие поэты, но автором мистификации считали самого Маковского, тем более что вся информация о Черубине выходила в свет от редактора "Аполлона".

Гумилев, наверняка, сразу раскусил эту мистификацию, но из гордости и презрения молчал. Кроме того, следует сказать, что хотя Гумилев внимательно следил за творчеством молодых и начинающих русских поэтов и писал своевременные рецензии об их произведениях и сборниках, он никогда и нигде не обмолвился ни словом о Черубине де Габриак и ее стихах.

Затронув Гумилева, хочу сказать, что встречающееся у Волошина и Дмитриевой утверждение о том, что Николай Степанович посвятил Дмитриевой определенные стихи, является ложным. Волошин и Дмитриева сознательно распространяли эту дезинформацию, ее подхватила Цветаева, и пошло поехало. Однако никто не видел того журнала, в котором Гумилев якобы написал эти стихи, а со временем он и вовсе был объявлен потерянным. Благо время было такое. Но Волошину было необходимо уверить потомков, да и современников, в том, что Гумилев был влюблен в Дмитриеву и тщетно добивался ее руки.
А вот сам Волошин как раз посвящал стихи своей любовнице! Например, венок сонетов "Corona astralis".

Волошину было очень легко дурачить влюбившегося Маковского, так как он ежедневно ("усердно") посещал больного и был в курсе реакций последнего на все письма и звонки. Маковский восхищался Черубиной и ее стихами, строил разные догадки о ее внешности и судьбе по почерку, голосу и скрытому смыслу в стихах и словах таинственной поэтессы.
Волошин же постоянно "с особым азартом" восхищался стихами Черубины и всячески разжигал интерес Маковского к таинственной красавице.

Волошин в этой истории проявил себя настоящим кукловодом, только вместо кукол он играл людьми: Дмитриевой, полностью подчиненной его воле и плохо сознававшей, что же происходит, и влюбленным в призрачную красавицу Маковским.
Ежедневно наблюдая за реакцией Маковского на свои действия, то есть на письма, стихи и телефонные беседы с Черубиной, Волошин мог легко развивать свою интригу, делая все новые и новые ходы за Черубину де Габриак, предвосхищая реакцию Маковского. Недаром Маковский признался тому же Волошину:

"Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук".

Для Волошина эти слова были бальзамом на его коварную душу.

Если бы Маковский догадывался, кто выбивал у него шпагу из рук! Но Маковский ничего не понял, не смог оценить роль Волошина в этой интриге, и даже десятилетия спустя в своих мемуарах он написал:

"Роль самого Макса оставалась невыясненной... Мои дружеские отношения с Максом не изменились, хоть и создалась известная натянутость в них, отчасти под влиянием общей холодности к нему со стороны аполлоновцев".

Что тут можно сказать об одураченном влюбленном! Кто хочет быть обманутым...

Волошин же про прошествии значительного времени с гордостью написал:

"Нам удалось сделать необыкновенную вещь – создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать впоследствии, так как эта женщина была призрак".


Но вернемся собственно к Черубине де Габриак. Таинственная красавица категорически отказывалась от любых контактов как с самим Маковским, так и с его представителями из редакции "Аполлона", отказывалась открыть тайну своей личности и настаивала на том, чтобы ее сотрудничество с "Аполлоном" оставалось анонимным, - что было против всех правил, – объясняя это какими-то неопределенными семейными обстоятельствами.

Семейные обстоятельства Черубины Волошин корректировал по ходу развития мистификации, а явные проколы Маковский интерпретировал по-своему.
Маковский внушил себе с помощью Волошина, что Черубине было восемнадцать лет, она была испанкой и яростной католичкой.
Отец Черубины был, якобы, французом (по словам Волошина) или испанцем (по словам Маковского), а мать – русской, причем было непонятно – жива она еще или уже умерла.
Это было не совсем ясно и разработчикам мистификации. Однажды Дмитриева даже спросила Волошина:

"Что, моя мать умерла или нет? Я совсем забыла, и недавно, говоря с Маковским по телефону, сказала: "Моя покойная мать" - и боялась ошибиться..."

Маковский же от этого явного прокола пришел в совершеннейший восторг и поспешил поделиться с Волошиным:

"Какая изумительная девушка! Я прекрасно знаю, что мать ее жива и живет в Петербурге, но она отвергла мать и считает ее умершей с тех пор, как та изменила когда-то мужу, и недавно так и сказала мне: „Моя покойная мать“".


Фантазия Волошина в эти дни бурлила особенно остро. Он мечтал раздобыть где-нибудь католического семинариста, который бы молча вручал таинственные письма с траурной каймой, но не смог этого осуществить.

Тогда Волошин придумал Черубине кузена, португальца, который был атташе при посольстве и носил совершенно невероятное имя – дон Гарпия ди Мантилья. Однако влюбленный Маковский не обратил никакого внимания на такое необыкновенное имя и даже не попытался проверить в посольстве Португалии, существует ли этот человек на самом деле. Для Маковского дон Гапия (ударение на "и") стал совершенно реальным человеком, к которому он начал отчаянно ревновать Черубину.

Была даже разработана специальная операция по выявлению этого таинственного кузена. В редакции "Аполлона" была организована выставка женских портретов, и Черубина получила пригласительный билет – очередная попытка увидеть таинственную незнакомку. Черубина не пошла, а решила послать своего кузена, чтобы он потом рассказал ей о выставке. В прихожей редакции были разложены листы, и сотрудники журнала внимательно наблюдали за тем, чтобы все посетители на них расписывались. Однако дон гарпия сумел пройти каким-то таинственным образом и остался незамеченным, а Черубина получила полный отчет о выставке (благодаря Волошину), чем в очередной раз привела Маковского в восторг.

Маковский неоднократно предпринимал попытки добиться свидания с Черубиной, но та всегда легко выходила из затруднительной ситуации.
Она могла, например, сказать Маковскому по телефону:

"Тогда-то я буду кататься на островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня".

Маковский мчался на острова, высматривал какую-нибудь красавицу и потом описывал Черубине, во что она была одета и на каком автомобиле она каталась. Черубина же могла со смехом ответить Маковскому, что она никогда не катается в автомобилях, а ездит только на лошадях.
Фантазии у Волошина хватало.

Или Черубина могла сообщить Маковскому, что она будет на премьере балета в одной из лож бенуара. Исход поисков Маковского и в этом случае был аналогичен предыдущему.

Маковский уже давно выздоровел, часто наведывался в редакцию "Аполлона" и в своем влюбленном ослеплении считал, что и все сотрудники журнала влюблены в "таинственную незнакомку". Но кое-кто действительно разделял влюбленность редактора. Так барон Николай Николаевич "Кока" Врангель стремился вывести Черубину на чистую воду, часто спрашивая вслух:

"Если уж так хороша, зачем же прячет себя?"

Обычно сдержанный Константин Сомов также заразился болезнью Маковского и пытался вообразить себе внешность этой удивительной девушки. Он постоянно настаивал:

"Скажите ей, что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово, не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет".

Но и это предложение было отклонено неумолимой Черубиной.

В один из моментов оживленной переписки с Маковским, Волошин решил перейти на язык цветов, используя то обстоятельство, что никто в редакции "Аполлона" его не знал. Вместе со стихами Черубины Маковский стал получать цветы, достаточно обычные и дешевые, которые в сочетании со стихами приобретали таинственное значение. В трудных случаях Волошин давал Маковскому необходимые "разъяснения".

Реакция Маковского удивила даже Волошина, так как выздоровевший редактор "Аполлона" послал на адрес, который Черубина дала для переписки – это был адрес Лиды Брюлловой, подруги Дмитриевой, - огромный букет белых роз и орхидей.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#6 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 02 Октябрь 2015 - 10:49

Волошин решил прекратить такие значительные траты со стороны Маковского, - ведь это угрожало гонорарам сотрудников "Аполлона", - и на следующее утро Маковский получил письмо от Черубины с суровой отповедью:

"Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов".


Тем же утром Волошин примчался к обескураженному Маковскому, который, ни о чем не подозревая, стал объясняться с автором полученного письма:

"Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветов Черубине Георгиевне и теперь наказан. Посмотрите, какое она прислала мне письмо!"

Вытирая вспотевшую голову. Маковский недоумевал:

"Но право же, я совсем не помню, сколько там было цветов. Я не понимаю, в чем моя вина!"


Слушая такие признания Маковского, Волошин просто млел от счастья, что его мистификация так удачно развивается – ведь письмо как раз и было рассчитано на подобную реакцию Маковского.

Трудиться в таком темпе за себя и мистифицируемых сотрудников "Аполлона" было очень трудно даже Волошину, и он решил взять тайм-аут, сымитировав отъезд Черубины в Париж. Это была мистификация в мистификации, так как сама Дмитриева во время "отъезда" Черубины находилась в Питере и вращалась в литературных и окололитературных кругах.

Маковский пишет, что Черубина на пару месяцев собралась заграницу по требованию врачей. Немного позже Маковскому позвонила незнакомая женщина, представившаяся двоюродной сестрой Черубины и/или княгиней Дарьей Владимировной (это была Лида Брюллова), и рассказала о внезапной болезни своей кузины: та, мол, молилась всю ночь, а утром ее нашли на полу спальни без сознания возле распятия.

Волошин рассказывает об "отъезде" Черубины иначе и с грубыми хронологическими ошибками, что значительно снижает ценность его свидетельств. По его словам, Черубина перед Пасхой [Какой Пасхой? Вся история продолжалась с сентября по ноябрь включительно.] решила поехать в Париж на пару недель, чтобы заказать себе новую шляпку.

"Уезжая", Черубина взяла с Маковского обещание не ездить на вокзал, и тот его сдержал, но стал искать человека среди сотрудников журнала, который взялся бы опознать среди отъезжавших Черубину.

А. Толстой, зная суть мистификации, категорически отказался от такого поручения. Тогда выследить таинственную незнакомку взялся, по словам Маковского, "милейший Кока Врангель". Он решил несколько дней дежурить на Варшавском вокзале при отправлении заграничных поездов. Барон Врангель утверждал:

"Ее не трудно будет отличить, если не урод какой-нибудь. А там уже сумею завязать знакомство".


Врангель несколько дней дежурил на вокзале и в один из дней рискнул:

"...заметив на второй или на третий день своего дежурства какую-то красивую рыжеволосую девушку среди отъезжавших, он подскочил к ней и представился в качестве моего друга, к великому изумлению родителей девушки, вежливо, но твердо указавших Врангелю на его ошибку".

Так Черубина и "уехала" неопознанной, а Волошин получил несколько дней передышки.

Волошин совсем иначе описывает историю с попыткой идентифицировать Черубину. Он утверждает, что следить за Черубиной было поручено Трубникову [Александр Александрович Трубников (1882-1966)], который Черубину, естественно, не увидел. Дмитриева и Волошин хорошо знали Трубникова, так что Черубина, по словам Волошина, дала в своем дневнике, который она обещала вести Маковскому, подробное описание их общего знакомого. Черубина его опознала, якобы, по изящному костюму.

Волошин, судя по всему, собирался еще долго морочить всем головы, так как в упоминаемом дневнике было также дано описание парижского квартала, в котором остановилась Черубина, и рассказано о ее встречах. Это было сделать совсем нетрудно, так как и Дмитриева и Волошин сравнительно недавно бывали в Париже. Дневник, по версии Волошина, погиб при обыске, но Черубина якобы показала его Маковскому при "возвращении" из Парижа. Маковский, по словам Волошина, был восхищен описанием Трубникова:

"Какая наблюдательность! Ведь тут весь Трубников, а она видела его всего раз на вокзале".

Ага! И почти каждый день в редакции "Аполлона".

Маковский же ничего не написал о дневнике Черубины.

Волошин очень надеялся на то, что влюбленный Маковский рванет за Черубиной в Париж – вот потом было бы смеху, - но Маковский удержался от этого рискованного шага, что согласно Волошину,

"лишило историю Черубины небезынтересной страницы".

Все это время Маковскому регулярно звонила кузина таинственной Черубины и подводила его к мысли о возможном скором пострижении Черубины, и Маковский решил добиться личного свидания с Черубиной сразу же после ее возвращения из Парижа.

Во время отсутствия Черубины в редакции "Аполлона" разгорелись споры о таинственной поэтессе. Однако особенно издевалась на Черубиной и ее мистическими стихами Лиля Дмитриева, которая называла всю историю с Черубиной мистификацией и сочиняла злые пародии на ее стихи. Маковский не разглядел (или не выделил) среди литературных дам в редакции "Аполлона" эту невзрачную Дмитриеву, но ее пародии попались на глаза редактору, и он оценил их остроумие.

Маковский не поехал в Париж, и пришлось Волошину ускорить возвращение Черубины в Питер, так что Маковский даже написал по этому поводу:

"Она вернулась раньше, чем все мы ждали".


Еще бы! Волошину было необходимо поддерживать в Маковском перманентное состояние влюбленности в таинственную красавицу, а при ее отсутствии это было делать очень трудно. Но как только Черубина "вернулась", Маковский сразу настойчиво возобновил свои попытки встретиться с таинственной красавицей. Вот как он описывает свои чувства и ощущения в то время:

"Вместо голоса “двоюродной сестры” опять зазвучал в телефонной трубке волшебный полушепот “инфанты”, и мне казалось, что он, этот милый голос, еще нервнее отзывался на мое увлечение... Я стал нетерпеливо требовать встречи, и казалось мне, что Черубина отклоняла ее менее решительно: видимо, ее пугала мысль, как бы в конце концов не прекратились наши призрачные отношения. При этом она умела необыкновенно по-женски хитро сдерживать мои порывы, отшучиваясь, чуть иронизируя и над собой и надо мной и убеждая меня потерпеть еще немного..."


Маковский очень интересовался болезнью Черубины, сильно переживал за состояние "осьмнадцатилетней" девушки и ее слабую грудь, а стихи Черубины в это время уже много меньше интересовали почтенного редактора "Аполлона". Впрочем, вот что пишет сам Маковский, правда, по прошествии нескольких лет:

"Ее стихами я занят был уже значительно меньше. И не я один. Стихи - как стихи, не без риторических перепевов с чужого голоса, иногда - словно переводные, выдуманные, не свои..."


Как видим, Сергей Маковский по самые уши увяз в волошинской мистификации, влюбившись в таинственную красавицу. Вокруг Черубины де Габриак постоянно возникали различные слухи, активно создаваемые и раздуваемые Волошиным и Дмитриевой, но угроза возникла с той стороны, откуда Макс ее совсем не ожидал.

Мне придется сделать краткую интерлюдию, прежде чем ввести в этот рассказ новое действующее лицо – Иоганнеса фон Гюнтера, известного переводчика стихов русских поэтов на немецкий язык.

Дело в том, что из рассказов Волошина и Маковского следует, будто бы вначале была дуэль между Гумилевым и Волошиным, а потом последовало разоблачение Черубины. На самом же деле последовательность событий носила несколько другой характер. Кроме того, восстановление хронологии событий позволит нам лучше разобраться в сути происходивших событий.

Итак:
16 ноября в редакции "Аполлона" Михаил Кузмин в присутствии Алексея Толстого открывает Сергею Маковскому всю правду о личности Черубины де Габриак, указывая на Елизавету Дмитриеву.
18 ноября Дмитриева присутствует на собрании Общества ревнителей художественного слова вместе с И.Ф. Анненским, М. Волошиным, Н. Гумилевым, фон Гюнтером, В. Ивановым и А. Толстым. Волошин в этот вечер никак не высказывает своего отрицательного отношения к Гумилеву. Видимо Дмитриева еще не успела ему нажаловаться, или Волошин обдумывает, как ему ограничить распространение правды о его мистификации и сохранить свое лицо.
19 ноября состоялось знаменитое собрание "аполлоновцев" в мастерской художника А.Л. Головина в Мариинском театре для обсуждения их совместного портрета. Было очень много народу: Б. Анреп, А. Блок, И. Анненский, М. Волошин, Н. Гумилев, И. фон Гюнтер, Е.А. Зноско-Боровский, М. Кузмин, С. Маковский, А. Толстой, А. Шервашидзе. Волошин решил, что нашел наилучший выход из создавшейся ситуации: при очень ограниченном круге свидетелей он дает Гумилеву пощечину и получает вызов на дуэль. 22 ноября. Дуэль между Волошиным и Гумилевым на Черной речке.
30 ноября скоропостижно умирает И. Анненский, так что утверждения Маковского и Волошина о том, что Анненский не успел узнать о мистификации с Черубиной, являются неточными, так сказать, обычная аберрация памяти.

Кто же такой этот Иоганнес фон Гюнтер, и как он оказался причастным к нашей истории?
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#7 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 03 Ноябрь 2015 - 13:00

Иоганнес фон Гюнтер (1886-1973), курляндский немец (поэт, драматург, переводчик и писатель), впервые приехал в Петербург в начале 1906 года и на всю жизнь остался влюбленным в Петербург, в русскую культуру Серебряного века. Он сразу же познакомился с Блоком, Кузминым, Вяч. Ивановым, Городецким, Сергеем Соловьевым, Ремизовым, Сомовым, Пястом и многими другими. В Москве он познакомился с Брюсовым и Белым.
[Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936);
Городецкий Сергей Митрофанович (1884-1967);
Иванов Вячеслав Иванович (1866-1949);
Соловьев Сергей Михайлович (1885-1942);
Ремизов Алексей Михайлович (1877-1957);
Сомов Константин Андреевич (1869-1939);
Пяст Владимир Алексеевич (1886-1940);
Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924);
Андрей Белый (Бугаев Борис Николаевич, 1880-1934).]

Гюнтер приезжал в Петербург еще в декабре 1906 года и в 1908 году, но нас сейчас интересует его пребывание в Петербурге в 1909 году.
Кузмин сразу же привлек Гюнтера в редакцию "Аполлона", и хотя место редактора немецкой литературы уже занимал Гофман Виктор Викторович (1884-1911), Маковский нашел дело и для Гюнтера.

В редакции, помимо Кузмина, Гюнтер близко сошелся с Гумилевым, бароном Николаем Николаевичем Врангелем (1880-1915), Сергеем Абрамовичем Ауслендером (1886-1937) и Евгением Александровичем Зноско-Боровским (1884-1954).
Забегая немного вперед, скажу, что уже в третьем номере "Аполлона", в декабре 1909 года, была опубликована пьеса Гюнтера "Маг" в переводе Петра Петровича Потемкина (1886-1926).

Вопреки широко распространенному мнению о том, что в Черубину были влюблены почти все члены редакции "Аполлона", это не соответствует действительности. Помимо самого Маковского, таинственной Черубиной увлеклись еще Врангель, Трубников, Зноско и Гюнтер. Вот и все. Остальные открыто (и справедливо) считали эту историю мистификацией. Я не говорю о тех, кто был в курсе событий, то есть о Волошине, Гумилеве и Алексее Толстом. И уж тем более нет никаких оснований считать, что весь Петербург был увлечен Черубиной.

Гюнтер считал, что в опубликованных воспоминаниях вся история с Черубиной изображена не совсем достоверно в силу личных причин, а Маковский изобразил эту историю в своем преломлении, так как она была ему неприятна из-за его чрезмерного увлечения фантомом Черубины.
Возможно, Гюнтер более точно передает историю с разоблачением Черубины, но во всём доверять ему не приходится из-за того, что он плохо всё-таки знал действующих лиц нашей истории и их взаимоотношения. И он тоже был заинтересованным лицом.

Полного текста воспоминаний Гюнтера на русском языке еще нет (только фрагменты), текст на немецком языке в Интернете не вывешен (или я плохо искал), а ползти из-за него в библиотеку я, извините, не захотел.
Попробуем извлечь правдоподобную информацию из того, что доступно, сделав скидку на восторженное восприятие молодым немецким переводчиком реалий культурной жизни российской столицы.

Итак, Гюнтер вертится в редакции "Аполлона", сталкиваясь со множеством интересных людей, и посещает множество литературных и окололитературных сборищ Петербурга. Время от времени он сталкивается и с Лилей Дмитриевой, но не обращает особого внимания на невзрачную поэтессу.

Дмитриева за два месяца работы в качестве Черубины особых дивидендов не получила. Волошин-то получал огромное наслаждение от одурачивания Маковского и нескольких молодых людей, но Лиле это, по-видимому, стало уже приедаться. Её собственные стихи ведь так и не напечатаны, в отличие от стихов Черубины, и любовник Макс еще оставался, но этого нашей героине явно не хватало. Ведь кругом вертелось множество интересных молодых людей, поэтов, но она, Лиля Дмитриева, их несколько не интересовала. Обидно.

Правда, в первом же вышедшем номере журнала "Аполлон" Дмитриева указана как член редакции, вместе с Черубиной де Габриак, но этого ей мало. Да и Волошин был не слишком доволен этим обстоятельством - снижалась эффективность его мистификации.

Дойдя до этого места, я подумал, что у Волошина могли быть и личные причины для того, чтобы отомстить Маковскому, разыграв его. Недаром в сентябре Дмитриева писала Александре Михайловне Петровой (1871-1921):

<Больной, без денег почти и в <Аполлоне> большая интрига против него... Но потом он очень сошелся с Маковским>.

Что-то там было еще.

На молодого немца Дмитриева тоже обращала не слишком много внимания, но однажды они встретились, и волошинская мистификация быстро лопнула. Знаменательная встреча произошла на Таврической улице в квартире Вячеслава Иванова, куда любознательный Гюнтер пришел, чтобы присутствовать на заседании дамского литературно-художественного кружка.

Среди присутствовавших дам Гюнтер выделил уже известных ему Анастасию Николаевну Чеботаревскую (1876-1921), жену Федора Кузьмича Сологуба (1863-1927), Любовь Дмитриевну Блок (1881-1939), художницу и поэтессу Лидию Павловну Брюллову (1886-1954), внучку великого художника и, добавим, напарницу Дмитриевой в разыгрываемой мистификации. К сожалению, Брюллова не оставила никаких записей об этой истории, а жаль.

Была там и Елизавета Ивановна Дмитриева, которая неоднократно делала колкие замечания насчет стихов Черубины де Габриак и личности таинственной незнакомки. Дмитриева говорила, что Черубина наверно очень безобразна, а иначе она бы уже давно явилась перед своими восторженными почитателями.
Дамы, в основном, согласились с Дмитриевой и предложили Гюнтеру высказать свое мнение, но тот благоразумно уклонился.

Потом Дмитриева прочла несколько стихотворений, которые Гюнтеру понравились, и он высказал Лиле свое мнение о них, а Любовь Дмитриевна добавила, что Гюнтер хорошо перевел стихи ее мужа и уже перевел стихи многих русских поэтов. Тут-то Дмитриева и обратила внимание на Гюнтера: ей хотелось романа с каким-нибудь знаменитым литератором, и Гюнтер вполне мог подойти на эту роль.

После этого Лиля прочитала еще несколько своих стихотворений, и Гюнтер поинтересовался у нее, почему же она не посылает их в "Аполлон". Дмитриева ответила, что один её хороший знакомый, господин Волошин, уже обещал об этом позаботиться.

Через некоторое время Гюнтер встал, чтобы покинуть собрание дамского кружка, и в этот же момент поднялась и Дмитриева, так что по петербуржскому обычаю пришлось Гюнтеру предложить себя в провожатые даме, и наша героиня не отказалась.

В этот момент Дмитриева уже сильно заинтересовала Гюнтера, недаром он дает такой портрет Лили Дмитриевой:

"Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее - она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы "сексом"".

Но это Гюнтер напишет потом, значительно позже, а пока...

Взяв извозчика, Гюнтер доставил Лилю к её дому, но попрощаться ему не удалось, так как Дмитриева вдруг заявила, что ей хочется немного пройтись. Что было делать бедному Гюнтеру? Не мог же он бросить даму одну на улице - пришлось ему согласиться. Началась их долгая прогулка.

Они шли куда глаза глядят, и Дмитриева, к большому удивлению Гюнтера, стала ему рассказывать о себе. Дошла Лиля и до Крыма, и рассказала о том, что долго жила в Коктебеле в доме у Максимилиана Волошина.
Это немного зацепило уже заинтересованного немца, и Гюнтер слегка подшутил над "антропософической любовью Волошина к Рудольфу Штейнеру", который, как известно, больше интересовался пожилыми дамами, обладавшими приличными средствами к существованию.

Лиля не обратила никакого внимания на шутку Гюнтера и продолжила свой рассказ. Теперь Дмитриева рассказала о том, что летом у Волошина она познакомилась с Гумилевым, из осторожности умолчав о том, что с Гумилевым она познакомилась раньше, и о том, что в Коктебель она приехала вместе с Гумилевым. Зачем Гюнтеру было знать о таких мелких подробностях ее личной жизни?

Клиент был готов! К употреблению. И Дмитриева быстро его употребила. Смотрите, как это произошло.
Гюнтер был уже весьма заинтересован как рассказом Дмитриевой, так и самой рассказчицей. Еще бы, ведь её любовниками уже были два известных поэта - и Гюнтер решил осторожно поинтересоваться:

"Теперь вы преследуете своим сарказмом Черубину де Габриак, потому что ваши друзья, Макс и Гумилев, влюбились в эту испанку?"


Дмитриева вдруг остановилась, тяжело дыша, и спросила удивленного Гюнтера:

"Сказать вам?"

Гюнтер молчал, но Дмитриева схватила его за руку и, дрожа от возбуждения, снова сказала:

"Я скажу вам, но вы должны об этом молчать. Обещаете?"

Какое-то время они оба молчали, потом Лиля подняла голову и начала:

"Я должна вам рассказать... Вы единственный, кому я это говорю..."

Лиля отступила на шаг, решительно посмотрела на своего спутника и, не выпуская руки Гюнтера, почти выдавила:

"Я - Черубина де Габриак!"

Только теперь Лиля отпустила руку Гюнтера, внимательно посмотрела на него и тихо, почти нежно, повторила:

"Я - Черубина де Габриак".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#8 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 06 Ноябрь 2015 - 11:17

Услышав такое, Гюнтер просто оцепенел. Он никак не мог и не хотел поверить в то, что стоящая перед ним невзрачная женщина и есть та самая Черубина де Габриак, в которую были заочно влюблены сам Гюнтер и его русские приятели по редакции "Аполлона". Конечно же Дмитриева лжет, хочет выглядеть более значительной, чем она является в действительности!

Словно угадав его мысли, Дмитриева сказала:

"Вы не верите? А если я докажу!"

Гюнтер холодно и снисходительно улыбнулся, а Дмитриева продолжала:

"Вы же знаете, что Черубина каждый день звонит в редакцию и говорит с Сергеем Константиновичем. Завтра я позвоню и спрошу о вас..."

Гюнтер, словно защищаясь, поднял руку:

"Но ведь тогда я должен буду рассказать, что вы мне сейчас сказали..."

Но Дмитриева уже успокоилась и, подумав, ответила:

"Нет, я спрошу о его иностранных сотрудниках, и если он назовет ваше имя... Тогда я опишу вас и спрошу, не тот ли это человек, с которым я познакомилась три года тому назад в Германии, в поезде, не сказав ему своего имени".


Гюнтер восхитился находчивостью своей новой знакомой и задумался, но игра стоила того, чтобы немного приврать:

"Лучше скажите, что два года назад, тогда я был в Мюнхене".

Лиля легко согласилась:

"Хорошо, два года. Между Мюнхеном и..."

Гюнтер добавил:

"Между Мюнхеном и Штарнбергом".

Дмитриева окончательно сформулировала свои условия:

"И если я скажу это Маковскому, вы поверите, что я - Черубина де Габриак?"


Только теперь до Гюнтера дошло, что всё это очень серьезно, и что Дмитриева ведёт смелую игру. А если это не игра?
Гюнтер согласился:

"Мне придется вам поверить".

Дмитриева деловито уточнила:

"И где мы потом встретимся? Я буду звонить, как всегда, после пяти".

Тут, именно в этот момент, Гюнтер окончательно сдался:

"Хорошо, приходите ко мне к семи..."


На следующий день в редакции "Аполлона" как всегда в пять часов зазвонил телефон, и взволнованный Маковский взял трубку.
Гюнтер делал вид, что занимается своими делами, а сам напряженно прислушивался к разговору. Потом Маковский стал перечислять иностранных сотрудников редакции.
Стало быть, правда, что Дмитриева - это Черубина де Габриак?!

Через десяток минут Маковский позвал к себе Гюнтера:

"Вы никогда мне не говорили, что знакомы с Черубиной де Габриак!"


Гюнтер был готов к такому разговору, и ему легко было солгать.
Нет, никогда её не видел. В поезде между Мюнхеном и Штарнбергом? Господи, да половина Мюнхена ездит купаться в Штарнберг! Приходилось беседовать со многими дамами. Черубина де Габриак? Нет, не помню...

Семи еще не было, когда Гюнтер вернулся домой, и горничная лукаво ему сказала:

"Барышня уже пришла".

Дмитриева ещё вчера была готова к этой встрече, а теперь и Гюнтера уже ничто не могло остановить.

Некоторое время Дмитриева приходила к Гюнтеру почти ежедневно. Она много говорила о себе, о своих стихах, о Черубине. Вскоре Гюнтер понял, что литературное волшебство Черубины создано не только Дмитриевой, а

"тут действовало целое поэтическое акционерное общество".


Так Гюнтер стал еще одним человеком, посвященным в тайну Черубины, но в отличие от других у него не было оснований скрывать эту тайну.

Однако долго сохранять столь сенсационную тайну Гюнтер не смог. Он пришел к одному из своих приятелей по "Аполлону", Михаилу Кузмину, и открыл ему "всю правду" о Черубине.
Выслушав Гюнтера, Кузмин усмехнулся так, словно он всё давно уже знал и произнёс странную фразу:

"Я давно говорил Маковскому, что надо прекратить эту игру. Но аполлоновцы меня и слушать не хотели..."

А потом добавил:

"Во многих женщинах сидит червоточина!"


Приятели решили открыть "всю правду" Сергею Маковскому, и Кузмин начал:

"Дело зашло слишком далеко. Надо положить конец недостойной игре! Вот номер телефона: позвоните хоть сейчас. Вам ответит так называемая Черубина... Да вы, пожалуй, и сами догадываетесь? Она - никто иной, как поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, ненавистница Черубины, школьная учительница, приятельница Волошина. А пресловутая ее "кузина" - Брюллова, из ее квартиры обе и звонят к вам..."


Маковский им вначале не поверил. Пришлось позвать Алексея Толстого и в его присутствии повторить весь рассказ. Только после того как А. Толстой подтвердил правильность рассказа Кузмина, Маковский с явной неохотой, и то не до конца, поверил в правдивость услышанного рассказа.
Вот что пишет сам Маковский:

"От разоблачения Кузмина я не мог придти в себя. В первые минуты даже отверг его обиженно. Слишком осязаемым стал для меня образ Черубины, слишком настоящими представлялись наши отношения, - никогда, казалось, ни с одной женщиной до тех пор не совпадала полнее моя мечта о женщине. Нет, я Кузмину не поверил..."


Пришлось Кузмину всё-таки дать Маковскому номер телефона, по которому влюбленный редактор смог бы услышать столь знакомый ему и чарующий голос:

"Я перестал "не верить" лишь после того, как на мой телефонный звонок по номеру, указанному Кузминым, действительно отозвался - тот, ее, любимый, волшебный голос. Но и тогда я продолжал надеяться, что все кончится к лучшему. Ну что же, - соображал я, - пусть исчезнет загадочная рыжеволосая "инфанта", - ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, "выдумавшую себя", чтобы вернее мне нравиться, - ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось; стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы перестают быть главным, когда неотразимо действует "сродство душ"..."


То есть до телефонного разговора с Дмитриевой, и даже некоторое время после него, Маковский ещё на что-то надеялся. Но по телефону Маковский обратился к Лиле сухо, как будто он уже давно знал, что с ним "ломают комедию".

Услышав голос прозревшего Маковского, Дмитриева со стоном, "голосом раненной насмерть лани", только и смогла произнести:

"Вы? Кто вам сказал?"

Но Маковский полунасмешливо продолжал:

"Боже мой, неужто в самом деле вы думали, что я не в курсе всей интриги? Но теперь время поставить, точки на i и разойтись а l'amiable (по-дружески). Лучше всего, заезжайте-ка ко мне. Хоть сейчас. За чашкой чаю обо всем и потолкуем..."


Маковский стал с нетерпением ожидать этой встречи - ведь он совершенно не представлял себе, кто такая эта Дмитриева и как она выглядит. Да, конечно, до него доходили злые и остроумные пародии Дмитриевой на Черубину, но саму невзрачную поэтессу Маковский просто не замечал.
Он так описывает свое состояние перед встречей:

"Кто эта школьная учительница Димитриева, ненавистница Черубины, околдовавшая меня Черубиной? Я совершенно не представлял себе ее внешности. Знал только, что она молода и что кругом восхищались ее острословием, едкостью стихотворных пародий. Ах, лишь бы что-нибудь в ее плотском облике напоминало чудесный мираж, живший в моем воображении! Пусть даже окажется она совсем "так себе", незаметной, ничуть не красивою Я готов был примириться на самом малом - только бы окончательно не потерять вскормленного сердцем призрака".


Дмитриева-Черубина пришла к Маковскому в десять часов вечера. Дверь ей отворила горничная, и Маковский со стуком в сердце стал прислушиваться к Черубиныным шагам. Это были последние мгновения его влюблённости в прекрасный призрак Черубины де Габриак, ибо действительность вдребезги разнесла все иллюзии Маковского:

"Дверь медленно, как мне показалось, очень медленно растворилась, и в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность. И сделалось до слёз противно, и вместе с тем жаль было до слёз её, Черубину..."


Маковский усадил Лилю в кресло, налил ей чаю, и она заговорила.
Дмитриева говорила долго и сбивчиво, но так, что Маковскому не удалось вставить в её монолог ни словечка. Она просила у Маковского прощения за свой обман, и суть её длинной и несвязной речи Маковский изложил так:

"О том, как жестоко искупаю я обман - один Бог ведает. Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною "я", которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну..."


Лиля играла прекрасно, а то, что это была игра, показали ближайшие же события. Пока же:

"На прищуренных глазах показались слезы, и голос, которым я так привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. Она ушла, крепко пожав мне руку. Больше мы не встречались".

У Маковского остались приятные воспоминания о Черубине-Дмитриевой, которую он считал только приятельницей Волошина.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#9 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 09 Ноябрь 2015 - 11:30

Роль самого Волошина в истории с Черубиной так и осталась для Маковского неясной, невыясненной, да он не очень и докапывался, а остальные аполлоновцы из деликатности при Маковском не затрагивали эту тему.
О своих дальнейших отношениях с Максом Волошиным Маковский пишет так:

"Мои дружеские отношения с Максом не изменились, хоть и создалась известная натянутость в них, отчасти под влиянием общей холодности к нему со стороны аполлоновцев".

Очевидно "другие аполлоновцы" были больше осведомлены о роли Волошина в этой мистификации.

Однако сам Маковский в другом месте признаёт, что Черубина была полностью выдумана Волошиным и что

"он [Волошин] скрыл, что стихи Черубины отчасти - его, Волошина, стихи, что иные строки сочинены им от слова до слова".

Только неясно, насколько большую часть этих стихов написал сам Волошин.

Макс Волошин очень коротко и сухо описывает эпизод с разоблачением Черубины, полностью извратив при этом суть событий:

"Мы с Лилей стали замечать, что кто-то другой, кроме нас, вмешивается в историю Черубины. Маковский начал получать от имени Черубины какие-то письма, написанные не нами. И мы решили оборвать".


Всё сплошное враньё! Они решили оборвать! Как вам это понравится, уважаемые читатели?!
Более того, Волошин утверждает, что Дмитриева якобы сама разоблачила себя. Да, она разоблачила себя - перед Гюнтером, но Волошин написал так, что создаётся совсем иное впечатление:

"Когда Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже обо всем давно знал: "Я хотел дать Вам возможность дописать до конца Вашу красивую поэму".

Видите! У Волошина уже Маковский поехал к Дмитриевой, а не наоборот.

Правда, в один момент Волошин всё-таки вынужден признать, что он не всегда такой белый и пушистый - когда надо, может и соврать:

"Он [Маковский] подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью".

Но ведь врать последние два с половиной месяца Волошину приходилось постоянно.

Вот и в рассказе о разоблачении Черубины Волошин постоянно юлит, пытаясь найти оправдания, но не всегда удачно.
Вначале Волошин утверждает, что Дмитриева никого из мужчин в редакции не знала.
Как это, никого не знала? Она была знакома с Волошиным, Алексеем Толстым и Гумилёвым, - это как минимум. Кроме того, известно, что в апреле-мае 1909 года Дмитриева часто посещала собрания Поэтической Академии на квартире у Вячеслава Иванова, где наверняка познакомилась с кем-нибудь ещё из поэтов и будущих членов редакции "Аполлона".
Так что и это утверждение Волошина является просто ложью.

Взваливая вину на далёкого Гюнтера, Волошин вообще не церемонится:

"Одному немецкому поэту, Ганцу Гюнтеру, который забавлялся оккультизмом, удалось завладеть доверием Лили. Она была в то время в очень нервном возбужденном состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от нее каких-нибудь признаний".


Это ещё не статистика, но уже наглая ложь! Хорошо известно, что Штайнером и оккультными штучками увлекались сам Волошин и с его подачи Дмитриева, а Гюнтер как раз насмехался над этими увлечениями.
Торчащие уши Волошина наводят на сильные подозрения, а не применял ли сам Волошин каких-нибудь оккультных штучек, подчиняя Дмитриеву своему влиянию?

Тут мы вплотную подходим к дуэли между Гумилёвым и Волошиным.
Как и из-за чего возникла эта дуэль?

Устоявшаяся и широко пропагандируемая точка зрения такова:
Гумилёв, якобы, давно просил (даже умолял) Дмитриеву выйти за него замуж, а она ему отказывала; тогда Гумилёв оскорбил Дмитриеву и стал распространять про неё грязные слухи, а пушистый (и весь в белом) Волошин был вынужден вступиться за честь оскорблённой женщины.

Волошин утверждает:

"Он [Гюнтер] стал рассказывать, что Гумилёв говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в грубых выражениях. Гюнтер даже устроил Лиле "очную ставку" с Гумилёвым, которому она принуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер же был с Гумилёвым на "ты" и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и... через два дня стрелялся с Гумилёвым".


Макс, по словам Маковского, так освещал произошедшие события, что

"Волошину все это создавало ореол "рыцаря без страха и упрека"".


Волошин также пишет, что перед вызовом он советовался с женихом Дмитриевой и неким Борисом Алексеевичем Леманом (1880-1945), который, кстати, был одним из руководителей Петербургского антропософского общества. Что-то многовато оккультизма незаметно наворачивается вокруг нашей истории?

В эмиграции Маковский писал свои мемуары, потом переписывался с Гюнтером и получил от него следующие сведения:

"Гюнтер был, случайно, свидетелем того, как Гумилёв, друживший с ним тогда, действительно грубо оскорбил Дмитриеву, защищая себя от её притязаний выйти замуж за него, Гумилёва, с которым она была в любовной связи... Она пожаловалась Максу... Остальное становится понятным..."


Вот какая интересная штука получается!
Оказывается, это не Гумилёв умолял Дмитриеву выйти за него замуж [как пытаются нас в этом убедить Волошин и его сторонники из современных "исследователей"], а Дмитриева хотела женить на себе Гумилёва.

Вот эту правду про Дмитриеву-Черубину и стремился закамуфлировать Волошин, вызывая Гумилёва на дуэль. Ведь подобный факт мог полностью разрушить всю легенду о Черубине, которую он так старательно создавал и разыгрывал. Да и роль самого Волошина в этой истории становилась очень сомнительной.
Современники, очевидно, очень хорошо знали о роли Волошина во всей этой истории. Недаром сразу же после дуэли Гумилёв-Волошин Макса почти везде перестали принимать, и он в самом начале 1910 года был вынужден навсегда покинуть Петербург и укрылся в Коктебеле. Вот основная и истинная причина крымского затворничества Волошина!
Но я забежал немного вперёд.

Сохранилась "Исповедь" Дмитриевой-Васильевой, которую она написала только в 1926 году. За это время женщина с такой неустойчивой психикой внушила себе совершенно фантастическое представление о событиях 1909 года, да и Волошин в их многолетней переписке и при личных свиданиях мог внушить Лиле обеляющую его [и её] версию.

Вот как Лиля описывает обстоятельства, приведшие к дуэли:

"Наконец Н.Ст. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В "Аполлоне" он остановил меня и сказал: "Я прошу Вас последний раз - выходите за меня замуж"; - я сказала: "Нет!" Он побледнел - "Ну, тогда Вы узнаете меня". - Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н.С. на "Башне" говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н.С. к Лидии Павл. Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С., говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М.А. ударил его".


Здесь всё враньё, начиная с дат и дней недели, да и Гюнтер, как мы только что видели, вспоминает совсем другое.

Возражение на подобное истолкование событий поступило совсем с неожиданной стороны, от Алексея Толстого, который был секундантом Волошина на той дуэли. Вот что он пишет:

"Здесь, конечно, не место рассказывать о том, чего сам Гумилёв никогда не желал делать достоянием общества. Но я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, - в произнесении им некоторых неосторожных слов - было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения; когда же была устроена очная ставка, и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь".


Совсем другая картина вырисовывается, уважаемые читатели! Так кто же спровоцировал дуэль? Получается, что сама Лиля Дмитриева. Она и раньше была не прочь приврать при необходимости, например, когда уговорила Гумилёва поехать с ней в Коктебель, а Волошину писала, что Гумилёв сам напросился на эту поездку.

И когда началась мистификация с Черубиной де Габриак, Дмитриева в Петербурге опять стала преследовать Гумилёва, собираясь выйти за него замуж - ведь Макс Волошин, несмотря на его позднейшие уверения, совсем не спешил делать ей предложение. Гумилёв же резко отвергал все попытки Дмитриевой сблизиться с ним.

Волошин очень много времени и сил отдавал созданию и развитию мистификации с Черубиной, и часто у него просто не хватало времени и сил, чтобы удовлетворять свою любовницу. Лиля через некоторое время, как мы видели, завела роман с Гюнтером, но и этого ей показалось мало - хотелось ещё завлечь и Гумилёва. Так как Гюнтер очень быстро догадался о её прошлом романе с Гумилёвым, то она не очень от него и скрывала свое стремление выйти замуж за Н.С.

В это время Дмитриеву почти одновременно поразили удары судьбы: разоблачение тайны Черубины Кузминым и грубый отказ Гумилёва жениться на ней.
Охотно верю, что отказ был сделан в резкой форме - достала уже, - и обиженная Лиля Дмитриева побежала искать утешения у Волошина. Но Волошину она несколько иначе изложила события, чем это было в действительности. Мы её версию уже знаем.

А Волошин перепугался, что Гумилёв может отомстить, раскрыв истинное лицо Дмитриевой и предав огласке роль Волошина в поэтической мистификации после анализа текстов Черубины. Волошин судил о Гумилёве по себе, по-мещански, а Николай Степанович при всех своих недостатках всё-таки был рыцарем и джентльменом. О своих галантных похождениях Гумилёв не рассказывал даже близким людям.
Да и личный фактор, ревность, сыграл свою роль - ведь Волошин ещё не догадался о счастливом сопернике в лице Гюнтера.

Дмитриева же до конца старалась играть роль роковой женщины. Она нашептала своим любовникам, Гюнтеру и Волошину, порочившие Гумилёва слова, который якобы оскорблял саму Лилю, образ и легенду Черубины, а косвенно - и всю мистификацию Волошина, а также и его репутацию. Дмитриева вольно или невольно стравливала Волошина и Гумилёва, возможно и не подозревая, чем это обернётся.

Волошин не горел желанием драться на дуэли, но решился на это после консультаций с Леманом. Странно всё это! При чём здесь Леман? Не знаю. Опять оккультизм вмешивается? Но только после встречи с Леманом Волошин решился оскорбить Гумилёва.

Вот как примерно происходили события, предшествовавшие дуэли.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#10 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 14 Ноябрь 2015 - 12:48

Про дуэль между Гумилёвым и Волошиным написано довольно много, но всё написанное восходит к немногим записанным свидетельствам. Это, в основном, сочинения Волошина, которые имеют наибольшее хождение в печати, а также записи Кузмина, Шервашидзе, А. Толстого и Маковского. Однако, насколько мне известно, никто ещё не анализировал все эти источники одновременно. Попробуем проделать эту любопытную работу.

Маковский составлял свои воспоминания через несколько десятков лет после данных событий и часто с чужих слов, так что его сообщения мы пока отложим в сторону.
А. Толстой впервые написал об этой дуэли в 1921 году. Шервашидзе – тоже далеко не сразу записал свои впечатления, но его сообщение не датировано.
Волошин написал свои воспоминания леи через двадцать после событий и, естественно, в своих творениях выставил себя, любимого, в самом выгодном свете. Поэтому свидетельствам Волошина особенно доверять не стоит, но для интереса я приведу и их.

Получается, что наиболее достоверную информацию мы можем получить из дневников Михаила Кузмина – ведь он делал свои записи буквально в день событий или на следующий день. Но вот ведь какая незадача – Кузмин не присутствовал при ссоре поэтов в мастерской Головина!

Вот и придётся нам для реставрации событий порыться во всех источниках, как я уже обещал выше.
Сначала попробуем разобраться, как происходила ссора, потом прочитаем дневник Кузмина о дуэли, а затем посмотрим, что написали об этом событии другие участники этих событий.
Следует только учесть, что нам придётся пробираться через путаницу противоречивых сообщений, сделанных, в основном, через многие годы после дуэли поэтов. А годы, как известно, сильно меняют наше восприятие событий и память о них.

Итак, как же произошла ссора между поэтами? Дело, напомню, произошло в мастерской художника Головина в Мариинском театре во время представления оперы Глюка "Орфей".

Предоставлю вначале слово А. Толстому:

"В Мариинском театре, наверху, в огромной, как площадь, мастерской Головина, в половине одиннадцатого, когда под колосниками, в черной пропасти сцены, раздавались звуки "Орфея", произошла тяжелая сцена в двух шагах от меня: поэт В[олошин], бросившись к Гумилёву, оскорбил его. К ним подбежали Анненский, Головин, В. Иванов. Но Гумилёв, прямой, весь напряженный, заложив руки за спину и стиснув их, уже овладел собою. Здесь же он вызвал В[олошина] на дуэль".

Коротко и сухо. Эти воспоминания А. Толстого были впервые напечатаны осенью 1921 года.

Маковский, как я уже сказал выше, записал свои впечатления значительно позже. Он пишет:

"Вот чему я лично был свидетелем. Ближайшие сотрудники “Аполлона” часто навещали в те дни А.Я. Головина в его декоративной мастерской на самой вышке Мариинского театра. Головин собирался писать большой групповой портрет аполлоновцев: человек десять-двенадцать писателей и художников. Между ними, конечно, должны были фигурировать и Гумилёв с Волошиным. Головин еще только присматривался к нам и мысленно рассаживал группой за столом.
Хозяин куда-то вышел. В ожидании его возвращения мы разбрелись попарно в его круглой поместительной “чердачной” мастерской, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится – к “Орфею” Глюка. Я прогуливался с Волошиным, Гумилёв шел впереди с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным, не разжимал рта и только посапывал. Вдруг, поравнявшись с Гумилёвым, не произнеся ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилёва, и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили – не допускать же рукопашной между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин! Да это и не могло быть ответом на тяжкое оскорбление.
Вызов на поединок произошел тут же. Секретарь редакции Евгений Александрович Зноско-Боровский (известный шахматист) согласился быть секундантом Гумилёва".


Как видите, у Маковского намного больше декоративных деталей, чем у Толстого. Но Маковский на этом не остановился и добавляет такой штрих:

"Вы недовольны мною?" -

спросил Волошин, заметив, что меня покоробила грубая расправа его с человеком, который до того считался ему приятелем.

"Вы слишком великолепны физически, Максимилиан Александрович, чтобы наносить удары с такой силой. В этих случаях достаточно ведь символического жеста..."

Силач смутился, пробормотал сконфуженно:

"Да, я не соразмерил..."


Комментировать это мы не будем, а предоставим слово самому Волошину, который самодовольно и "красиво" пишет:

"Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления "Фауста". Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников "Аполлона". В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, и в том числе Гумилёв. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилёв, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году; сильно, кратко и неожиданно.
В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос Иннокентия Федоровича:

"Достоевский прав, звук пощечины, действительно, мокрый".

Гумилёв отшатнулся от меня и сказал:

"Ты мне за это ответишь".

(Мы с ним не были на "ты"). Мне хотелось сказать:

"Николай Степанович, это не брудершафт".

Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос:

"Вы поняли?"

(То есть, поняли ли за что?)
Он ответил:

"Понял".


Очень много красивых и совершенно недостоверных деталей, начиная с того, что Анненский таких слов не произносил. Блока Волошин тоже добавил для красоты момента. А какую оперу давали в действительности: "Орфея" или "Фауста"? Многовато и других мелкий различий в воспоминаниях этих трёх человек.
Но себя Волошин изобразил просто великолепно!

Всё бы хорошо, но тут Волошин совершает один явный прокол и пишет, что

"На другой день рано утром мы стрелялись..."

Однако совершенно точно известно, что ссора произошла вечером 19 ноября, а дуэль состоялась утром 22 ноября. То есть, далеко не на следующий день. И такая ошибка бросает тень на все воспоминания Волошина.

О событиях двух суток между вызовом и дуэлью пишет секундант Волошина граф А. Толстой:

"Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Гумилёв предъявил требование стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти.
С большим трудом, под утро, секундантам В[олошина] - кн. Шервашидзе и мне - удалось уговорить секундантов Гумилёва - Зноско-Боровского и М. Кузмина - стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гумилёва. На это был потрачен ещё день".


Михаил Кузмин в своём дневнике под 21 ноября записал:

"Зноско заехал рано. Макс все вилял, вёл себя очень подозрительно и противно. Заехали завтракать к Альберту, потом в “Аполлон”, заказывали таксо-мотор. Отправились за Старую Деревню с приключениями. В “Аполлоне” был уже граф.
С Шервашидзе вчетвером обедали и вырабатывали условия. Долго спорили. Я с князем отправился к Борису Суворину [Б.А. Суворин – петербургский журналист, сын издателя и литератора А.С. Суворина] добывать пистолеты, было занятно. Под дверями лежала девятка пик. Но пистолетов не достали, и князь поехал дальше к Мейендорфу и т.п. добывать. У нас сидел уже окруженный трагической нежностью “Башни” Коля. Он спокоен и трогателен.
Пришел Сережа [Ауслендер - писатель-прозаик, племянник Кузмина] и ненужный Гюнтер, объявивший, что он всецело на Колиной стороне. Но мы их скоро спровадили.
Насилу через Сережу добыли доктора. Решили не ложиться. Я переоделся, надел высокие сапоги, старое платье. Коля спал немного. Встал спокойно, молился. Ели. Наконец, приехал Женя [Зноско-Боровский]; не знаю, достали ли пистолеты".


Князь Шервашидзе в недатированном письме, вероятно, к Борису Анрепу, пишет о тех же событиях:

“Все, что произошло в ателье Головина в тот вечер, Вы знаете, так как были там с Вашей супругой. Я поднялся туда в момент удара. Волошин, очень красный, подбежал ко мне – я едва успел поздороваться с Вашей супругой – и сказал:

“Прошу тебя быть моим секундантом”.

Тут же мы условились о встрече с Зноско-Боровским, Кузминым и Ал. Толстым. Зноско-Боровский и Кузмин – секунданты Гумилёва. Я и Алеша тоже - Волошина. На другой день утром я был у Макса, взял указания. Днем того же дня в ресторане “Albert” собрались секунданты. Пишу Вам очень откровенно: я был очень напуган, и в моём воображении один из двух обязательно должен был быть убит. Тут же у меня явилась детская мысль: заменить пули бутафорскими. Я имел наивность предложить это моим приятелям! Они, разумеется, возмущенно отказались.
Я поехал к барону Мейендорф и взял у него пистолеты.
Результатом наших заседаний было: дуэль на пистолетах, на 25 шагах, стреляют по команде сразу. Командующий был Алексей Толстой”.


Маковский и Волошин про события этих двух суток ничего не написали. Обратим пока внимание на то, что Кузмин и Шервашидзе пишут о дуэли на 25 шагах, а Толстой – о более героической дуэли на 15 шагах.


Указатель имён

Анненский Иннокентий Фёдорович (1855-1909).
Анреп Борис Васильевич (1883-1969).
Ауслендер Сергей Абрамович (1886—1943).
Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932).
Головин Александр Яковлевич (1863-1930).
Гумилёв Николай Степанович (1886-1921).
Гучков Александр Иванович (1862-1936).
Гюнтер Иоганн Фердинанд фон (1886-1973).
Зноско-Боровский Евгений Александрович (1884-1954).
Иванов Вячеслав Иванович (1866-1949).
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936).
Маковский Сергей Константинович (1877-1962).
Мейендорф Александр Феликсович (1869-1964).
Мясоедов Сергей Николаевич (1865-1915).
Пильский Пётр Моисеевич (1876-1941).
Саша Чёрный [Гликберг Александр Михайлович] (1880-1932).
Суворин Алексей Сергеевич (1834-1912).
Суворин Борис Алексеевич (1879-1940).
Толстой Алексей Николаевич (1883-1945).
Шервашидзе Александр Константинович (1867-1968).
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#11 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 16 Ноябрь 2015 - 11:59

Михаил Кузмин саму дуэль описал очень кратко под 22 ноября:

“Было тесно, болтали весело и просто. Наконец чуть не наскочили на первый автомобиль, застрявший в снегу. Не дойдя до выбранного места, расположились на болоте, проваливаясь в воду выше колен. Граф распоряжался на славу, противники стали живописно с длинными пистолетами в вытянутых руках. Когда грянул выстрел, они стояли целы: у Макса - осечка. Ещё выстрел, ещё осечка. Дуэль прекратили. Покатили назад. Бежа [так в дневнике Кузмина!] с револьверным ящиком, я упал и отшиб себе грудь. Застряли в сугробе. Кажется, записали наш номер. Назад ехали веселее, потом Коля загрустил о безрезультатности дуэли. Дома не спали, волнуясь. Беседовали”.


Отмечу только одну деталь – автомобиль Гумилёва нагнал застрявший в снегу автомобиль Волошина. В снегу же автомобиль Гумилёва застрял на обратном пути. Запомните это, уважаемые читатели, потому что князь Шервашидзе так описывает дуэль:

“Рано утром выехали мы с Максом на такси – Толстой и я. Ехать нужно было в Новую деревню. По дороге нагнали такси противников, они вдруг застряли в грязи, пришлось нам двум (не Максу) и шоферу помогать вытянуть машину и продолжать путь. Приехали на какую-то поляну в роще: полянка покрыта кочками, место болотистое.
А. Толстой начал отмеривать наибольшими шагами 25 шагов, прыгая с кочки на кочку.
Расставили противников. Алёша сдал каждому в руки оружие. Кузмин спрятался (стоя) за дерево. Я тоже перепугался и отошел подальше в сторону. Команда - раз, два, три. Выстрел - один. Волошин:

“У меня осечка”.

Гумилёв стоит недвижим, бледный, но явно спокойный. Толстой подбежал к Максу взять у него пистолет, я думаю, что он считал, что дуэль окончена. Но не помню, как - Гумилёв или его секунданты - предложили продолжать.
Макс взвел курок и вдруг сказал, глядя на Гумилева:

“Вы отказываетесь от Ваших слов?”

Гумилёв:

“Нет”.

Макс поднял руку с пистолетом и стал целиться, мне показалось – довольно долго. Мы услышали падение курка, выстрела не последовало. Я вскрикнул:

“Алёша, хватай скорей пистолеты”.

Толстой бросился к Максу и выхватил из его руки пистолет, тотчас же взвел курок и дал выстрел в землю.

“Кончено, кончено”, -

я и еще кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. Мы с Толстым довезли Макса до его дома и вернулись каждый к себе. На следующее утром ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд - пустяшная процедура, и мы заплатили по 10 рублей штрафа. Был ли с нами доктор? Не помню. Думаю, что никому из нас не были известны правила дуэли. Конечно, вопросы Волошина, вне всякого сомнения, были недопустимы...”


Подробно и красочно. Только непонятно, почему Шервашидзе пишет о том, что застрял автомобиль соперников, хотя из его же текста следует, что они откапывали свой собственный автомобиль.
Подчеркну также, что и Кузмин, и Шервашидзе пишут о дуэли на 25 шагах.

Маковский к событиям, предшествовавшим собственно дуэли, добавляет несколько любопытных штрихов:

“Дуэль состоялась – рано утром за городом, в Новой Деревне, на том же пустыре, где незадолго перед тем дрался с полковником Мясоедовым Александр Иванович Гучков. Нелегко было найти дуэльные пистолеты. Их достали у Бориса Суворина. Это были пистолеты “с историей”, с гравированными фамилиями всех, дравшихся на них раньше. Вторым секундантом Гумилёва оказался Кузмин. Секундантами Волошина были А. Толстой и художник князь А.К. Шервашидзе (ученик Головина по декорационной части).
Условия были выработаны мирно настроенными секундантами (совещавшимися очень долго) самые легкие, несмотря на протесты Гумилёва: один выстрел с места, на расстоянии двадцати пяти шагов; стрелять по команде (раз – два – три) одновременно”.


К имени Пушкина Маковский дуэль не привязывает, так как Новая Деревня в те времена была одним из обычных дуэльных мест. Пистолеты достали не у Суворина, у него их только начали искать. И, опять же, - дуэль на двадцати пяти шагах.

Дуэль на пятнадцати шагах появилась в воспоминаниях А. Толстого и была затем повторена Волошиным. Ну, как же, ведь это накладывало на всех участников дуэли героический налёт. Впервые о дуэли поэтов Толстой написал в газете "Последние новости" в 1921 году, а в 1922 году в тифлисской газете "Фигаро" он поместил слегка отредактированный вариант своих воспоминаний. Там он везде заменил фамилию Гумилёв на прозвище Грант, подчёркивая свою близость к уже расстрелянному поэту. Да, свои ранние опыты Гумилёв действительно подписывал – Анатолий Грант, - но называть себя так Николай Степанович разрешал только близким людям, к числу который А. Толстой явно не относился.

Толстой дал, пожалуй, самое художественное описание дуэли поэтов:

“Наконец, на рассвете третьего дня, наш автомобиль выехал за город по направлению к Новой Деревне. Дул мокрый морской ветер, и вдоль дороги свистели и мотались голые вербы. За городом мы нагнали автомобиль противников, застрявший в снегу. Мы позвали дворников с лопатами, и все, общими усилиями, выставили машину из сугроба. Гумилёв, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, следил за нашей работой, стоя в стороне.
Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесённые снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилёву я понёс пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нём был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, взял пистолет, и тогда только я заметил, что он не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В[олошина], стоявшего, расставив ноги, без шапки.
Передав второй пистолет В[олошину], я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно:

"Я приехал драться, а не мириться".

Тогда я просил приготовиться и начал громко считать:

"Раз, два..."

(Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов.)

"Три!" -

крикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет, и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством:

"Я требую, чтобы этот господин стрелял".

В[олошин] проговорил в волнении:

"У меня была осечка".

"Пускай он стреляет во второй раз", -

крикнул опять Гумилёв, -

"Я требую этого..."

В[олошин] поднял пистолет, и я слышал, как щёлкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять:

"Я требую третьего выстрела", -

упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул её через руку и пошёл к автомобилям”.


Волошин саму дуэль описал очень сдержанно:

“На другой день [мы видели, что на четвёртый] рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Чёрной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилёв промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять ещё раз. Я выстрелил, - боясь, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались”.


Какая весна! Что несёт Волошин? Дело было 22 ноября. Память Волошину явно уже изменяла, когда он писал свои мемуары. Опять 15 шагов, но отмеривал их, как мы знаем, не Шервашидзе, а другой секундант Волошина – А. Толстой. Волошин пишет, что он не попал в Гумилёва, но у него была вторая осечка. Многовато неточностей для такого короткого сообщения!

Однако Дмитриевой в тот же Волошин, очевидно, расписал всё самым восхитительным образом, ибо Лиля в письме к А. Петровой от 22 ноября пишет:

"Макс вёл себя великолепно!"

Сразу видно, откуда уши растут.

Журналисты много и на все лады писали о потерянной Волошиным перед самой дуэлью галоше, и о том, что секунданты долго разыскивали эту галошу, так как Волошин отказывался стреляться без неё. Использованные нами источники совсем не упоминают об этом происшествии, и только Маковский так описал этот случай:

"Всевозможные “вариации” разыгрывались на тему о застрявшей в глубоком снегу калоше одного из дуэлянтов. Не потому ли укрепилось за Волошиным насмешливое прозвище “Вакс Калошин”? Саша Черный писал:

"Боже, что будет с моей популярностью,
Боже, что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дикой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком".

На самом деле завязнувшая в снегу калоша принадлежала секунданту Гумилёва Зноско-Боровскому".


Что же стало с нашими героями после дуэли поэтов?

Гумилёв 27 ноября покинул Петербург и отправился в Киев, где в начале декабря сделал очередное предложение Ахматовой, которое и было принято.

Волошин навсегда покинул Петербург в начале февраля 1910 года, так как его перестали принимать в большинстве приличных домов Петербурга. С Дмитриевой он переписывался, и даже несколько раз они встречались, но уже не как любовники.

Дмитриева, как поэтесса, умерла сразу же после разоблачения и дуэли поэтов. Помещённые чуть позже в "Аполлоне" стихи Дмитриевой очень сильно проигрывали стихам Черубины, созданным совместно с Волошиным.

Однако Гумилёв и Волошин ещё раз встретились летом 1921 года в Феодосии. Незадолго до своей смерти в 1932 году Волошин немного приоткрыл правду о дуэли и так рассказал про их последнюю встречу:

“Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся. Поэтому я сказал:

“Николай Степанович, со времени нашей дуэли про[изо]шло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”.

Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления:

“Если я счёл тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще”.

“Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...”

Это были последние слова, сказанные между нами”.


Никаких комментариев, уважаемые читатели, по-моему не требуется. Это диалог был записан со слов Волошина и в его присутствии.
Однако в версии воспоминаний, которые написал сам Волошин, этого диалога нет. Волошин предпочёл умолчать о подробностях, бросавших на него тень, и очень сухо описал их последнюю встречу:

“Нас представили друг Другу, не зная, что мы знакомы: мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилёв торопился уходить”.


На этом я заканчиваю историю про Черубину де Габриак, попытавшись дать более-менее объктивное описание любопытных событий вокруг знаменитой литературной мистификации.


Указатель имён

Анненский Иннокентий Фёдорович (1855-1909).
Анреп Борис Васильевич (1883-1969).
Ауслендер Сергей Абрамович (1886—1943).
Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932).
Головин Александр Яковлевич (1863-1930).
Гумилёв Николай Степанович (1886-1921).
Гучков Александр Иванович (1862-1936).
Гюнтер Иоганн Фердинанд фон (1886-1973).
Зноско-Боровский Евгений Александрович (1884-1954).
Иванов Вячеслав Иванович (1866-1949).
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936).
Маковский Сергей Константинович (1877-1962).
Мейендорф Александр Феликсович (1869-1964).
Мясоедов Сергей Николаевич (1865-1915).
Петрова Александра Михайловна (1871-1921).
Пильский Пётр Моисеевич (1876-1941).
Саша Чёрный [Гликберг Александр Михайлович] (1880-1932).
Суворин Алексей Сергеевич (1834-1912).
Суворин Борис Алексеевич (1879-1940).
Толстой Алексей Николаевич (1883-1945).
Шервашидзе Александр Константинович (1867-1968).
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#12 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    88
  • 15 254 сообщений
  • 9519 благодарностей

Опубликовано 03 Июнь 2016 - 11:20

Ещё о дуэли между Гумилёвым и Волошиным

Хочется ещё раз вернуться к дуэли между Гумилёвым и Волошиным. В 1926 году Лукницкий обсуждал эту тему с Ахматовой и записал:

"А[нна] А[ндреевна] не находит оправданий Волошину. Сказала мне, что совершенно не понимает, что думал Волошин, когда - опороченный всем своим отношением к Гумилёву - в свой приезд сюда (в 24-м году) два раза приходил к ней с визитом... И, казалось бы, скомпрометировав себя так (до того, что ему пришлось навсегда уехать из Петербурга), Волошин по отношению к Гумилёву, а после смерти Гумилёва - к его памяти, должен был держаться крайне осторожно... И вместо этого Волошин двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилёва) о пощёчине, которую дал ему, и посвящает ему посмертное стихотворение... Если Волошин думает, что, встретившись с ним в 21 году - через десять лет после дуэли - и не отведя руки в сторону, Гумилёв помирился с ним, - то это доказывает только наглость Волошина и ничего больше".



Теософия

Ахматова всегда очень неодобрительно отзывалась как о теософии, так и обо всех её адептах. Исключение она делала только для поэтессы и Маргариты Тумповской, но увлечение последней теософией не одобряла и не оправдывала.
Ахматова совершенно справедливо считала, что эта компания, как она говорила, “через теософию”, старается всячески оправдать Макса Волошина и Лилю Дмитриеву в мистификации с Черубиной де Габриак:

"Они сами оправдываются, конечно, в первую очередь, в истории с дуэлью".

[Маргарита Марьяновна Тумповская (1891-1942).]
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru



Похожие темы Collapse



0 пользователей читают эту тему

0 пользователей, 0 гостей, 0 скрытых

Добро пожаловать на форум Arkaim.co
Пожалуйста Войдите или Зарегистрируйтесь для использования всех возможностей.