Перейти к содержимому

 


- - - - -

157_А.П. Чехов: взгляд со стороны, анекдоты, высказывания


  • Чтобы отвечать, сперва войдите на форум
21 ответов в теме

#1 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 05 Июнь 2015 - 12:38

У Булата Окуджавы есть песенка со словами:

"Антон Палыч Чехов однажды заметил..."

Предлагаю вам, уважаемые читатели, посмотреть, что и как замечал Антон Палыч (в дальнейшем для краткости буду называть его просто А.П.), и каким он был в глазах своих современников. Сразу предупреждаю, что в изложении событий я совершенно не буду придерживаться хронологического порядка.
Итак, мы начинаем...

Детские и подростковые годы мы опустим. Не хочется мне вспоминать его не очень сытное и обеспеченное детство. Вспоминая свое детство, А.П. говорил Вл.И. Немировичу-Данченко:

"Знаешь, я никогда не мог простить отцу, что он меня в детстве сек".

Вот и все, что я хотел бы рассказать про детство А.П.

Перейдем к студенческим годам А.П. Однокурсники студента Чехова попросту не заметили. Да, был такой студент, прилежно посещал все занятия. Вот и все, что удалось извлечь из воспоминаний его однокурсников. Если бы не его друзья, то об этом периоде жизни А.П. мы ничего больше и не узнали бы.

Вспоминая свои студенческие годы, сам А.П. с горечью говорил:

"Вы знаете, я окончил Московский университет. В университете я начал работать в журналах с первого курса. Пока я учился, я успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом "А.Чехонте", который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету не знал, что "А.Чехонте" - я, никто из них этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то, и баста. До моих писаний никому не было дела".


А.С.Лазарев-Грузинский вспоминал по этому же поводу:

"В последние годы судьба сводила меня с товарищами Чехова по университету, но кроме того, что Чехов ходил на лекции аккуратно и садился где-то "близ окошка", мне от них ничего не пришлось услыхать. Они не могли дать ни одной характерной бытовой черты".


Когда Чехов стал уже известным писателем, а сборник его рассказов "Сумерки" получил полную академическую премию, вождь тогдашней "прогрессивной" молодежи М.К. Михайловский выступал с негативной оценкой творчества А.П., обосновывая это тем, что Чехов писатель безыдейный.
В то же самое время Лев Толстой заявил:

"Вот писатель, о котором и поговорить приятно".

Интересно мнение о Чехове "корифеев" русской литературы того времени, Григоровича и Боборыкина (кто, интересно, их нынче читает).
Когда при Григоровиче начали хвалить одного бездарного, но очень "идейного" писателя и сравнивать его с Чеховым, почтенный писатель возмутился:

"Да он недостоин поцеловать след той блохи, которая укусит Чехова".

А о рассказе "Холодная кровь" Григорович сказал, правда, как бы удивляясь своей дерзости:

"Поместите этот рассказ на одну полку с Гоголем, вот как далеко я иду".

Боборыкин также очень хвалил творчество А.П. и утверждал, что непременно каждый день доставляет себе удовольствие читать хотя бы по одному рассказу Чехова.

Свою драматургическую деятельность А.П. начал двумя одноактными водевилями: "Медведь" и "Предложение". Эти шуточные произведения имели большой успех, часто везде ставились, и А.П. часто говорил:

"Пишите водевили, они же вам будут давать большой доход".

Однако сам этому совету не очень-то и следовал.

А.П. с большой нежностью относился к своей матери, и если уезжал куда-нибудь, то каждый день писал ей хотя бы пару строк. Это не мешало ему частенько подшучивать над ее религиозностью. Он мог, например, неожиданно спросить ее:

"Мамаша, а что, монахи кальсоны носят?"


Сохранилось множество портретов и фотографий Чехова, а из словесных описаний одно из лучших принадлежит Вл.И. Немировичу-Данченко. Вот как он описывает А.П.:

"Его можно было назвать скорее красивым. Хороший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. Держался он скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный. Низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности...
Внутреннее равновесие, спокойствие независимости, - в помине не было этой улыбки, которая не сходит с лица двух собеседников, встретившихся на какой-то обоюдно приятной теме...
Его же улыбка была совсем особенная. Она сразу, быстро появлялась и так же быстро исчезала. Широкая, открытая, всем лицом, искренняя, но всегда накоротке. Точно человек спохватывался, что, пожалуй, по этому поводу дольше улыбаться и не следует. Это у Чехова было на всю жизнь. И было это фамильное. Такая же манера улыбаться была у его матери, у сестры и, в особенности, у брата Ивана".


А.П. в молодости любил выпить, но с возрастом пил все меньше. Он считал, что регулярно выпивать за обедом и ужином не стоит, но иногда выпить, пусть даже и много, совсем не вредно. Однако никто и никогда не видел А.П. совсем пьяным и распоясавшимся.

В общении А.П. был прост, любезен (совсем без слащавости) и изящен, но часто с прохладой. При встрече он пожимал руку и мимоходом, не дожидаясь ответа, произносил:

"Как поживаете?"


А.П. не любил длинных объяснений и долгих споров.

Тургенев однажды сказал про Чехова:

"Вот человек, который обладает тем качеством, которое Гомер передал бы словами: взять быка за рога".


Когда А.П. еще не имел приличных доходов, ужины у него дома обычно сопровождались "чеховским салатом", состоявшим из картофеля, маслин и лука. Позже, после связи с художественным театром, Чеховы стали жить богаче, и этот салат исчез из рациона.

Как-то дождливым вечером из Максимовки к Чехову пришла жена горшечника и стала жаловаться на свои болячки. Из разговора выяснилось, что ее жилец, которого она называла Тесак Ильич (это был друг Чехова художник Исаак Левитан), тоже заболел. Чехов обрадовался, что его друг находится так близко, и предложил братьям навестить его. Те сразу же согласились, так что вскоре Антон, Иван и Михаил надели сапоги, взяли фонарь и пошли в Максимовку. Найдя дом горшечника (по большому количеству черепков вокруг дома) они без стука вломились в избу, направив фонарь на Левитана. Тот схватил револьвер, но вовремя разглядел братьев Чеховых. Левитан нахмурился от света и проворчал, картавя:

"Черт знает, что такое... Какие дураки. Таких еще свет не производил..."

Братья разместились у Левитана, А.П. много шутил и острил, так что вскоре развеселился и больной Левитан.

В 1884 году собрался дружеский ужин у В.А. Гиляровского. Зашел разговор о Крыме, и Левитан сделал в альбоме два рисунка карандашом, "Ветлы" и "Море при лунном свете".
Затем Николай Павлович Чехов цветными карандашами изобразил в альбоме прекрасную женскую головку.
А.П. долго разглядывал эти рисунки и с возмущением произнес:

"Разве так рисуют? Ну, головка! Чья головка? Ну, море! Какое море? Нет, надо рисовать так, чтобы всякому было понятно, что хотел изобразить художник".

Он взял альбом и за пару минут набросал рисунок, который друзья встретили дружным хохотом. А.П. же невозмутимо заметил:

"Береги, Гиляй, это единственное мое художественное произведение: никогда не рисовал и больше никогда рисовать не буду, чтобы не отбивать хлеб у Левитана".

На рисунке была гора, по которой спускался турист в шляпе и с палкой, какая-то башня, дом с надписью "Трактир", море с плывущим по нему пароходом и летящие в небе птицы. На рисунке везде были пояснения: "море", "гора", "турист", "чижи", а внизу красовалось название: "Вид имения "Гурзуф" Петра Ионыча Губонина".
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#2 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 09 Июнь 2015 - 11:10

Сотрудников "Русских ведомостей" А.П. называл "морожеными сигами".

В селе Краскове близ Малаховки на реке Пехоре в глубоком омуте водились огромные налимы, поймать которых удавалось только местному хромому крестьянину Никите Пантюхину. Все рыболовные снасти тот делал сам, а для грузил использовал гайки, которые отвинчивал от рельсов в местах их стыков. Чехов узнал об этом и довольно долго беседовал с Никитой, записывал какие-то его выражения и словечки, и объяснял, что гайки отвинчивать нельзя, так как из-за этого может произойти крушение поезда. Доводы А.П. не произвели на Никиту никакого впечатления, он только пожимал плечами и возражал:

"Нешто я все гайки-то отвинчиваю? В одном месте одну, в другом - другую... Нешто мы не понимаем, что льзя, что нельзя?"

Выяснилось также, что Никиту уже приводили к уряднику, но все обошлось.
Вот вам настоящий "Злоумышленник".

Пьеса "Иванов" ставилась в бенефис актера Светлова. Незадолго до спектакля в буфете он ругал пьесу:

"Какая это пьеса для бенефиса? Одно название чего стоит - "Иванов" Кому интересен какой-то Иванов? Никто и не придет".

Актер Градов-Соколов ему возражал:

"Нет, брат, ошибаешься, Во-первых, автор - талантливый писатель, а во-вторых, название самое бенефисное: "ИванОв" или "ИвАнов". Каждому "ИванОву" и "ИвАнову" будет интересно узнать, что такое про него Чехов написал. И если только одни Ивановы придут - у тебя уж полный сбор обеспечен..."

Градов-Соколов оказался прав: пьеса имела успех, а на разъезде после спектакля только и слышалось:

"Кучер полковника ИвАнова!"

"Карету ИванОва!" -

и т.д., и т.п.

Однажды в Великий пост Чехов с Гиляровским ехали к последнему пить чай на какой-то ужасной кляче. По дороге они купили в овощной лавке Авдеева соленый арбуз, завернутый в толстую серую бумагу. Вначале арбуз держал А.П., потом Гиляй, но ехали они очень медленно, бумага быстро стала намокать, руки мерзли, а положить арбуз было некуда, и это им так надоело, что Гиляй решил арбуз выбросить. А.П. возразил:

"Зачем бросать? Вот городовой стоит, отдай ему, он съест".

Гиляй согласился и, подозвав городового, стал говорить ему:

"На, держи, только осторожнее..."

Он хотел закончить словами "он течет", но тут вмешался А.П.:

"Осторожнее, это бомба. Неси ее в участок, мы тебя там подождем".

После этого друзья укатили пить чай, забыв о своем подарке. Продолжение же этой истории они узнали на следующий день.
Городовой отнес сверток ближайшему дворнику, а сам побежал и доложил околоточному, что два агента охранного отделения велели ему отнести "бомбу" в участок. Околоточный доложил приставу, а тот позвонил в охранное отделение и вызвал агентов, чтобы они разобрались с "бомбой". Агенты прибыли, но сами ничего делать не стали, поджидая офицера, специализировавшегося на взрывчатых веществах. Тем временем дворник сообщил своим знакомым о "бомбе", слух моментально полетел по городу, и вскоре около участка собралась огромная толпа.
Трудно сказать, чем бы закончилось это дело, но тут мимо проезжали пожарные, среди которых был старый донской казак Беспалов, служивший брандмейстером. Он вошел в дежурку и сорвал бумагу с "бомбы". Увидев полосатого земляка, Беспалов произнес:

"Наш, донской, полосатый. Давно такого не едал", -

и, невзирая на протесты пристава, унес "вещественное доказательство с собой. Так закончилась одна из чеховских шуток.

Когда Чехов жил на Большой Якиманке, у него однажды вечером разболелся живот. Он перевязал живот шарфом, но это помогло мало, и А.П. решил лечиться кардинально. Он велел служившему у него мальчику:

"Бабакин, сходи в аптеку и купи касторки в капсюлях".

Тогда так говорили, в капсюлях, а не в капсулах.
Аптека была рядом, и вскоре Бабакин принес сверток, в котором оказались две огромные капсулы. А.П. написал не свертке:

"Я не лошадь".

Вскоре Бабакин принес шесть нормальных капсул в коробочке, а аптекарь получил автограф Чехова, который он давно хотел иметь.

В чеховском имении Мелихово постоянно было множество гостей. Когда же наезжало слишком много представителей "женского сословия", А.П. с друзьями переселялся в так называемую "баню". Помимо собственно бани, там было еще несколько хорошо обставленных комнат с диванами и кроватями, в которых мужчины прекрасно проводили время, попивая не только чай, и ведя задушевные беседы.

Однажды в Мелихове Гиляровский гулял с Чеховым по усадьбе. Через некоторое время А.П., дурачась, сел в тачку и сказал:

"Гиляй, я устал, покатай меня на тачке!"

В тачку еще уселся Михаил Чехов, бывший тогда гимназистом, и Гиляй покатил их к дому. Там к ним присоединились Иван Павлович Чехов и двоюродный брат А.П., Алеша Чехов. Так их всех и сфотографировали.

Уже в Ялте Чехов часто говорил:

"Полицейская Москва меня признает за доктора, а не за писателя, значит - я доктор. Во "Всей Москве" напечатано:

"Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова. Практикующий врач".

Так и написано, не писатель, а врач, - значит, верь!"


Сидят в Ялте на воздухе А.П. с Гиляем, беседуют, и тут походит служивший у Чехова Бабакай:

"Антон Павлович, какие-то бабы из города в шляпках приходили, я сказал, что вас нет".

А.П. повеселел:

"Это он городских дам называет бабами, отбою от них нет".

Тут Гиляй выдал:

"Судьба твоя такая, Антоша, без "баб" тебе, видно, не суждено. Ты подумай, сам говоришь:

"От баб отбою нет".

Служит у тебя Бабакай...
Под Новым Иерусалимом ты жил в Бабкине,
и мальчик у тебя был Бабакин.
И сапоги мы с тобой покупали у Бабурина..."

Чехов рассмеялся:

"Да, я и не подумал об этом, все "баб", "баб", "баб" кругом!"

Гиляй же не унимался:

"Нет, еще не совсем кругом, а только что в начале "баб". А чтоб завершить круг, ты вот на этой самой клумбе, которую копает Бабакай, посади баобаб".

Смеясь, Чехов вынул из кармана две запонки для манжет:

"Вот тебе за это гонорар, на память о баобабе. Обязательно посажу баобаб и выпишу его через Бабельмандебский пролив".


Объясняя В.Г. Короленко, как он пишет свои маленькие рассказы, А.П. оглядел свой письменный стол и взял в руки первую попавшуюся вещь, которая оказалась пепельницей. Он поставил ее перед собой и сказал:

"Хотите - завтра будет рассказ. Заглавие - "Пепельница"".


Беседуя с Короленко о своих творческих планах. А.П. говорил:

"Я действительно пишу и непременно напишу драму, "Иван Иванович Иванов". Понимаете? Ивановых тысячи, обыкновеннейший человек, совсем не герой. И это именно очень трудно. Бывает ли у вас так: во время работы, между двумя эпизодами, которые видишь ясно в воображении, - вдруг пустота".

Короленко согласился:

"Через которую приходится строить мостки уже не воображением, а логикой? Да, бывает, но я тогда бросаю работу и жду".

А.П. погрустнел:

"А вот в драме без этих мостков не обойдешься".


Вскоре после выхода в свет своего сборника рассказов "В сумерках" А.П. был сильно огорчен, узнав, что много лет назад в Петербурге был издан сборник стихотворений Минаева с точно таким же названием.

У Чехова была довольно большая библиотека, которую он начал собирать, покупая книги на Сухаревке. Все книги имели читаный вид. Собраний сочинений почти не было, так как они дорого стоили. Многие книги подавали А.П. сюжеты для его рассказов. Так случилось и с книгой под названием "Толкователь слов разных и терминов иностранных, в российском флоте употребляемых". Отсюда родился отставной контр-адмирал Ревунов-Караваев в рассказе "Свадьба с генералом". Будучи приглашенным почетным гостем на свадьбу он всех довел до белого каления своим толкованием различных морских терминов.
Позднее в качестве отставного капитана 2-го ранга он вошел в знаменитую пьесу "Свадьба".
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#3 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 17 Июнь 2015 - 11:57

Молодым писателям Чехов давал следующие рекомендации:

"Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней. Надо рассказ писать 5-6 дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтобы каждая фраза прежде, чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу дня два и обмаслилась. Само собой разумеется, что сам я по лености не придерживаюсь сего правила, но вам, молодым, рекомендую его".


Чехов всегда выступал против тенденциозности в литературных произведениях. В конце разговоров на литературные темы он часто говорил, подобно Катону:

"И что бы там ни болтали, а ведь вечно лишь то, что художественно!"

А в одном из писем он признался, что не сумеет объяснить, почему ему нравится Шекспир, и совсем не нравится, например, Златовратский.

Адольф Ильич Левитан, брат Исаака и тоже художник вспоминал:

"Во время наших пирушек Антоша был душой общества. Бог знает, чего только он не придумывал. Мы умирали от смеха".


Чехов всегда старался воздерживаться от публичных выступлений, ссылаясь на слабость голоса и быструю утомляемость, но на самом деле из-за страха перед толпой. В небольших же компаниях он бывал очень общительным и оживленным. А.П. мог остановиться перед рекламным прейскурантом у аптеки и начинал его выразительно читать, делая скользкие, а часто и нецензурные, замечания о свойствах и названиях медикаментов.

Чехов очень любил Левитана и говорил о нем:

"Это еврей, который стоит пятерых русских".

С нежностью он вспоминал о том, что, уехав в Италию, Левитан быстро соскучился по родной природе и сбежал обратно.
Левитан очень любил музыку и очень тонко ее чувствовал. Когда однажды он попал на "Гугенотов" с очень плохим составом исполнителей, то испытывал почти физическую боль от издаваемой ими какофонии.

Довольно странной на фоне таких отношений художника и писателя выглядит история с "Попрыгуньей". Сохранилось множество свидетельств об этой истории, но более ясной от этого она так и не стала. Суть ее сводится к тому, что под видом героев повести Чехов вывел своих хороших знакомых. Судите сами: в восьмидесятые годы А.П. дружил в Москве с художницей-дилетанткой Софьей Петровной Кувшинниковой; ее работой руководил И.И. Левитан; муж Кувшинниковой был полицейским врачом.
Рассказ был напечатан в 1892 году. Его героиня была художницей-дилетанткой, другом дома был художник-пейзажист, а муж - врачом, правда, выдающимся, но врачом (почему не чиновником, военным или кем-либо еще?). Во всем этом усмотрели сходство с реальной жизнью, и либеральная пресса закричала о пасквиле. Ведь любовь героини к художнику Рябовскому это же изображение романа Кувшинниковой и Левитана. Да, я полагаю, что Чехов ошибся, но никто не пожелал заметить, как мало сходства между двадцатилетней героиней и сорокалетней художницей.
Левитан года полтора дулся на Чехова, но потом они помирились. Муж же Кувшинниковой и вовсе не видел в "Попрыгунье" никакого пасквиля и считал его одним из лучших рассказов А.П. Правда, сама Кувшинникова смертельно разобиделась на А.П., и об их возможном примирении ничего не известно.
И почему пасквиль? Ведь о романе Кувшинниковой и Левитана было широко известно, такие романы были у многих представителей русской интеллигенции того времени, а разъехавшиеся супруги продолжали мило ходить друг к другу в гости. Это только в рассказе попрыгунья довела Дымова почти до самоубийства, а в реальной жизни ничего похожего не было.
Да и сам А.П. никогда не выступал цензором общественных нравов.
В заключение скажу, что очень слабая художница Софья Петровна Кувшинникова пережила и Левитана, и Чехова, и своего мужа, и умерла на даче под Москвой, ухаживая за каким-то одиноким заразным больным.

"Прямым пасквилем" называли и чеховский рассказ "Ариадна". Но повод к этому, скорее всего, дала актриса Л.Б. Яворская, с которой у А.П. был кратковременный роман. Яворская надеялась оживить интерес к своей персоне, и это ей удалось, хотя сама она была в первую очередь актрисой, а героиня рассказа к сцене не имела абсолютно никакого отношения.

Чехову однажды рассказали про женатого мужчину, который увлекся красивой барышней и просил у жены развода. А.П. задумчиво прокомментировал:

"Ну, батенька, не даст она развода ему!"

Последовал естественный вопрос:

"Почему?"

А.П. меланхолично пояснил:

"Просить развода у женщины... Да знаете, это то же, что сказать беллетристу:

"Мне не нравится ваш рассказ"!"


В 1893 году в Ялте А.П. уже жаловался на сердце, но был еще довольно общителен. Он никогда не отказывался от дружеской компании и любил выпить, но пил только хорошее вино и очень умеренно. А.П. мог посидеть в погребке с несколькими знакомыми, или отправиться с шумной кампанией куда-нибудь на шашлыки, или провести продолжительный присест за "кофеем" в "Центральной" гостинице.

Несмотря на это А.П. тогда много работал и утверждал, что все время пишет. Когда Вяч. Фаусек спросил у него:

"И после обеда?" -

Чехов спокойно с улыбкой ответил:

"Да, и после обеда. Я не отдыхаю. Как только ройдет послеобеденная тяжесть в желудке, так и пишу".


В другой раз он так говорил о своем творчестве:

"Иногда не пишется - я тогда бросаю и иду гулять, или в гости, или в кабачок. Потом, глядишь, и наладилось, и пошло. А иногда, хоть убей, не удается работа. Пишу, мараю, переделываю, но, сколько ни тружусь, все выходит ерунда. Так и бросаю. То, что напечатано моего, это едва ли составит половину того, что я написал в жизни. У меня целый чемодан ненапечатанных рукописей - начатых, измаранных и неоконченных рассказов".


Но А.П. всегда подчеркивал необходимость постоянного литературного труда:

"Художник, должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить. Куда же денешься от мысли, от самого себя. Посмотри хоть на Некрасова: он написал огромную массу, если сосчитать позабытые теперь романы и журнальную работу, а у нас еще упрекают в многописании".


Как бы продолжая рассказ о своем творчестве, А.П. в другой раз говорил:

"Я никогда не пишу прямо с натуры! Впрочем, это не спасает меня как писателя от некоторых неожиданностей! Случается, что мои знакомые совершенно неосновательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!"

Он явно имел в виду историю с рассказом "Попрыгунья", из-за которого на него обиделись художник Левитан и его любовница Кувшинникова, и продолжал:

"А я и в мыслях не имел писать портреты с этих моих знакомых!"


Но так считал сам А.П., а его близкие и знакомые могли придерживаться прямо противоположного мнения. В разговоре двух его знакомых женщин незадолго до смерти А.П. прозвучала такая оценка:

"Он совсем не думает, что пишет смешное. Он думает, что пишет очень серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже с себя. Выходит очень смешно, а ему кажется, что это серьезно. Он сам не замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!"


В Ялте Чехова как-то спросили, почему он последнее время так пессимистически настроен, что явно отражается в его произведениях. А.П. ответил:

"Боже мой! Довольно я написал в веселом роде, а много и просто шутовского. Пора мне серьезнее глядеть на жизнь".


А.П. всегда отрицательно относился к российским литературным критикам. Он говорил:

"Наша критика - это что-то ужасное! Не ждите от нее поддержки, снисхождения к начинающему литературному работнику. Она беспощадна, она просто жестока. Так и ищет, что бы обругать. Если бы вы знали, как меня ругали, жестоко, несправедливо, беспощадно!"


Бывали у А.П. и курьезные посетители. Пришла как-то к нему молодая дама и конфузится. Чехов предложил ей сесть и спрашивает:

"Чем могу служить?"

Дама с волнением отвечает:

"Извините, простите меня! Я хотела... на вас посмотреть! Я никогда не видала писателя!"


Однажды в Ялте к Чехову явился местный богатей барон В. Он сообщил А.П., что сегодня у него собираются гости, и он просит Чехова сегодня же отобедать у него. Возмущенный бесцеремонностью барона А.П. ответил, что он не имеет чести быть знакомым с этим бароном и обедать у него не будет.
На следующий день Чехову сообщили, что барон В. в претензии к А.П.: он созвал множество гостей "на Чехова", а Чехова на обеде не было...
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#4 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 24 Июнь 2015 - 12:38

В одной частной беседе о литературном творчестве А.П. выразился так:

"Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно. Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти вопросы я не отвечаю никогда. Я ничего не хочу сказать. Мое дело писать, а не учить! И я могу писать про все, что вам угодно. Скажите мне написать про эту бутылку, и будет рассказ под таким заглавием: "Бутылка". Не надо "мыслей". Живые, правдивые образы создают мысль, а мысль не создаст образа".

Когда ему возразили, что у литературных произведений должна быть идеологическая направленность, а писатель - не щебечущая птица, А.П. стал развивать свои мысли:

"Да, писатель это не птица, которая щебечет. Но кто же вам говорит, что я хочу, чтобы он щебетал? Если я живу, думаю, борюсь, страдаю, то все это отражается на том, что я пишу. Зачем мне слова: идея, идеал? Если я талантливый писатель, я все-таки не учитель, не проповедник, не пропагандист. Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и вы увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение от нормы, ее противоречия..."


У А.П. был какой-то затянутый и невнятный роман с Л.А. Авиловой, которая оставила несколько любопытных наблюдений о нашем герое.
При первой встрече она заметила, что

"глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой [так у автора], а крахмальный воротник хомутом, и галстук некрасивый".


В одну из последних встреч А.П. сказал ей:

"Если бы я женился, я бы предложил жене... Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности".


Авилова отмечает, что А.П. никогда не хохотал (хотя был очень веселым человеком) и не возвышал голоса.

Однажды за столом А.П. обратил внимание на эполеты какого-то военного и очень развеселился. Он стал уверять Авилову, что с такими эполетами он был бы счастливейшим человеком на свете. А.П. утверждал:

"Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!"


У А.П. была печать, которой он запечатывал свои письма. Тогда на кусочке сургуча появлялась надпись:

"Одинокому везде пустыня".


Незадолго до смерти Чехова у Авиловой произошла встреча с Л.Н. Толстым, когда она возвращалась из клиники после посещения А.П.
Толстой поздоровался с ней и произнес:

"Как же, как же, я знал, что он заболел, но думал, что к нему никого не допускают. Завтра же пойду его навестить".

Авилова обрадовалась:

"Пойдите, Лев Николаевич. Он будет ряд. Я знаю, что он вас очень любит".

На что Толстой добавил:

"И я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы".


Одно время Чехова очень интересовала каторга, и он стал собираться на Сахалин. Про каторгу А.П. говорил, что

"ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде".


Молодым писателем Чеховым очень заинтересовался известный поэт Яков Полонский и захотел с ним познакомиться. Знакомые привезли Чехова на один из журфиксов у Полонского, но при представлении его фамилия прозвучала очень невнятно, что-то похожее на "Чижов", так что никто не обратил на него никакого внимания. Весь вечер А.П. просидел в уголке и недоумевал, зачем он понадобился Полонскому, и зачем знакомые уверяли его, что он ему очень интересен.
При прощании Полонский захотел оказать какую-нибудь любезность незаметному гостю и сказал:

"Вы, все-таки меня не забывайте, захаживайте когда-нибудь, ведь мы с вами, кажется, и прежде встречались, ведь ваша фамилия Чижиков?"

А.П. возразил:

"Нет, Чехов".

Полонский от смущения даже всплеснул руками и закричал:

"Батюшки, что же вы нам раньше-то этого не сказали!"


В.Н. Ладыженский утверждал, что А.П. предчувствовал провал постановки "Чайки" в Александринском театре. Он будто бы звал его в Петербург:

"Поедем смотреть, как провалится моя пьеса, недаром ставится она в день крушения поезда". [17 октября]

На возражение, что такая интересная и поэтичная вещь не должна провалиться, А.П. возражал:

"Напротив, должна, непременно должна! Дело в том, что большинство актеров играет по шаблону. Один будет стараться представлять писателя, значит, может быть, и загримируется кем-нибудь из известных литераторов и будет его передразнивать. У них если на сцене военный, то непременно поднимает плечи и хлопает каблуками, чего не делают в жизни военные. Большой, вдохновенный талант - редкость, а о передаче настроения моей пьесы не позаботятся".


Вначале Чехову очень не нравилось в Ялте, куда он попал "не по своей воле". А.П. говорил своей сестре:

"Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая".


Незадолго до смерти Чехова его сестра Мария Павловна призналась, что долго не могла привыкнуть к Ялте, а теперь ей все здесь дорого. А.П. грустно улыбнулся:

"Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом привыкают!"


Широко известно, что А.П. испытывал почти панический ужас перед торжественными выступлениями. Характерной иллюстрацией этого страха является история с приездом Д.В. Григоровича в Москву после празднования его юбилея в Петербурге. Издатель "Русской мысли" В.М. Лавров решил устроить малый юбилей маститого писателя, украшением которого должна была быть речь А.П. Это подразумевалось естественным, ведь именно Григорович первым обратил внимание на талант юного Чехонте и написал знаменитое письмо Суворину.
Когда А.П. узнал об этом, он весь день ходил мрачнее тучи и даже огрызался, но к вечеру отошел. Он ходил из угла в угол и бормотал отрывки из воображаемой речи:

"Глубокоуважаемый и досточтимый писатель! Мы собрались здесь тесной семьей..."

Пауза, потом опять:

"Наша дружная писательская семья в вашем лице, глубокочтимый..."

И.Н. Потапенко спросил у Чехова:

"Что это ты?"

А.П. неожиданно ответил:

"А это я из твоей речи, которую ты скажешь на обеде в честь Григоровича".

Потапенко удивился:

"Почему же из моей? Ты бы лучше из своей что-нибудь".

А.П. спокойно объяснил:

"Так я же завтра уезжаю в Мелихово".

Тут уж Потапенко окончательно возмутился:

"Как же так? Григорович, его письмо... Такие отношения... Наконец, разочарование Лаврова и всех прочих..."

Тогда А.П. начал приводить свои доводы:

"Ведь это же понятно. Я был открыт Григоровичем и, следовательно, должен сказать речь. Не просто говорить что-нибудь, а именно речь. И при этом непременно о том, как он меня открыл. Иначе же будет нелюбезно. Голос мой должен дрожать и глаза наполниться слезами. Я, положим, этой речи не скажу, меня долго будут толкать в бок, я все-таки не скажу, потому что не умею. Но встанет Лавров - и расскажет, как Григорович меня открыл. Тогда подымется сам Григорович, подойдет ко мне, протянет руки и заключит меня в объятия, и будет плакать от умиления. Старые писатели любят поплакать. Ну, это его дело, но самое главное, что и я должен буду плакать, а я этого не умею. Словом, я не оправдаю ничьих надежд. Ведь ты же на себе испытал, что значит не плакать от умиления".

За два дня до приезда Григоровича Чехов собрал свои вещи и уехал в деревню. Лавров очень расстроился, но обед в честь Григоровича состоялся, и все обошлось. Правда, Потапенко попытался произнести речь, но быстро сбился и стал объяснять отсутствие на обеде Чехова. Но тут ему на выручку пришел юбиляр. Григорович встал и начал рассказывать о том, как он открыл талант Чехова, о своих письмах по этому поводу и т.д.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#5 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 04 Июль 2015 - 11:35

Читая чужие рукописи и бракуя все эффектное и нарочитое, А.П. Чехов обыкновенно говорил:

"В жизни все просто".


Постоянно занимаясь литературным трудом, Чехов все же считал себя и врачом. По этому поводу он говорил:

"Медицина - моя законная жена, литература - незаконная. Обе, конечно, мешают друг другу, но не настолько, чтобы исключать друг друга".


Постоянно помогая другим, Чехов совершенно не заботился о своем собственном здоровье. Он очень любил жизнь и старался как бы не замечать своей болезни, или говорил о ней в пренебрежительно-шутливом тоне. В октябре 1893 года Чехов писал брату:

"Маленько покашливаю, но до чахотки еще далеко. Геморрой. Катар кишек [так у Чехова – прим. Ст. Ворчуна]. Бывает мигрень, иногда дня по два. Замирания сердца. Леность и нерадение".

Просто образец здорового человека!
Он мог отчетливо видеть свою болезнь и перечислял ее признаки, но в то же время писал Суворину:

"Я жив и здоров, кашель против прежнего стал сильнее, но думаю, что до чахотки еще очень далеко".

И сердился, когда другие люди распространялись об его болезни:

"Для чего распускать все эти странные, ненужные слухи, ведомо только Богу, создавшему для чего-то сплетников и глупцов. Чахотки у меня нет, и кровь горлом не шла уже давно".


Когда Чехов был в Ницце, он дней на десять увлекся рулеткой. А.П. присматривался к этой игре, и ставил свои золотые по какой-то особой системе, но больших ставок избегал. В конце концов, он даже оказался в небольшом выигрыше. В таких ситуациях большинство игроков бросается в игру безоглядно, а Чехов, напротив, заявил, что с рулеткой покончено. В этом проявилась его уравновешенность. Видимо, ему было стыдно заниматься такими пустяками и тратить на это свое время.

Про писателя Мамина-Сибиряка Чехов сказал:

"Мамин принадлежит к тем писателям, которых по-настоящему начинают читать и ценить после их смерти. И знаешь, почему? Потому что они свое творчество не приурочивали к преобладающему направлению".


Чехов часто говорил об особом авторском психозе, которым заболевает человек, ставящий свою пьесу. Однажды Чехов даже произнес целый монолог на эту тему перед писателем Игнатием Николаевичем Потапенко (1856-1929):

"Я сам испытал это, когда ставил "Иванова". Человек теряет себя, перестает быть самим собой, и его душевное состояние зависит от таких пустяков, которых он в другое время не заметил бы: от выражения лица помощника режиссера, от походки выходного актера...
Актер, исполняющий главную роль, надел клетчатый галстук, а автору кажется, что тут нужен черный. Публика, может быть, совсем не замечает галстука, а ему, автору, кажется, что она не видит ни декорации, ни игры, а только галстук, и что это ужасно, и что галстук этот погубит пьесу.
Бывает и хуже: актриса - ломака, вульгарнейшая из женщин, раньше он не мог выносить ее голоса, у него делались спазмы в горле, когда она с ним кокетничала. Но вот ей аплодируют, она тянет пьесу к успеху, и он, автор, начинает чувствовать к ней нежность, а в антракте подбегает к ней и целует ей ручки...
А вот идет главная сцена, на которую он возложил все надежды. В зале кашляют, сморкаются. Ни малейшего впечатления, ни хлопка... Автор прячется в темной норе, среди старых декораций, и решает никогда отсюда не выйти и уже ощупывает свои подтяжки, пробуя, выдержат ли они, если он на них повесится.
И никто этого не понимает. И те не понимают, что приходят за кулисы "утешать" автора, и даже поздравляют с успехом. Они не подозревают, что перед ними временно-сумасшедший, который может наброситься на них и искусать их.
Человек с более или менее здоровой нервной организацией выдерживает это потрясение, понемногу отходит, и дня через три его можно перевести в разряд "выздоравливающих", но иных это потрясает на всю жизнь".


Чехов посетил Ясную Поляну где-то в середине девяностых годов. За обедом он сидел рядом с хозяином, и они о чем-то беседовали. После обеда все шли читать "Воскресение", но Л.Н. Толстой при этом отсутствовал по причине нездоровья. Когда чтение закончилось, Л.Н. Толстой поинтересовался мнением Чехова о своем новом произведении.
А.П. спокойно похвалил роман и сказал, что все очень хорошо, но особенно ему понравилась картина суда. Ведь он сам недавно был присяжным заседателем и своими глазами видел, что все присутствующие заняты своими делами, а не тем, что им предстоит решать. Также Чехов отметил, что очень верно то, что купца отравили. Ведь по его наблюдениям на Сахалине большинство женщин-каторжанок сосланы именно за отравление. А.П. только отметил, что на два года к каторге за отравление не приговаривают, а дают значительно больший срок. Л.Н. Толстой согласился с этим замечанием и исправил это место.

Л.Н. Толстой с большим вниманием относился к юмору Чехова и отмечал его. Он считал, что Чехов – первоклассный юморист своего времени, а в прошлом с ним могли сравниться только Гоголь и Слепцов.
Кто из вас, уважаемые читатели, читал Слепцова и отметил его первоклассный юмор? Мы с Толстым имеем в виду писателя Василия Алексеевича Слепцова (1836-1878), а не его однофамильца Александра Александровича Слепцова (1835-1906) - тоже писателя.

Л.Н Толстой восхищался также изобразительностью Чехова, он называл его дар музыкальным, и считал, что Чехов чуть ли не единственный писатель, которого стоит перечитывать.

Но драматургию Чехова Л.Н. Толстой категорически не принимал. Он так говорил об этом предмете:

"Для того чтобы вызвать настроение, нужно лирическое стихотворение, драматическая же форма служит и должна служить другим целям. В драматическом произведении дОлжно поставить какой-нибудь еще не разрешенный людьми вопрос и заставить его разрешить каждое действующее лицо сообразно его внутренним данным. Это - опыты лаборатории. У Чехова же этого нет. Он останавливает, например, внимание зрителя на судьбе несчастных дяди Вани и доктора Астрова, но жалеет их только потому, что они несчастны, не обосновавши вовсе, заслуживают ли они сострадания. Он заставляет их говорить, что они были самыми лучшими людьми в уезде, но чем они были хороши - он не показывает. А мне кажется,они всегда были дрянными и ничтожными, поэтому их страдания не могут быть достойны внимания".

Вот такое у них было различное понимание задач драматургии. Следует заметить, что Шекспир Толстому также не нравился.

Зимой в год своей смерти Чехов в Москве посетил одну из литературных «сред» у Н.Д. Телешова. Присутствовавший там С.Т. Семенов так описывает увиденное:

"У Антона Павловича недуг был в полном развитии. Внешний вид его был вид страдальца. Глядя на него, как-то не верилось, что это тот прежний Чехов, которого я раньше встречал. Прежде всего, поражала его худоба. У него совсем не было груди. Костюм висел на нем, как на вешалке. Но несмотря на такое состояние, А.П. был очень мил, общителен... рассказывал кое-что о себе, о своих первых неудачах на литературном поприще..."


Когда К.С. Станиславский познакомился с Чеховым, тот ему сразу не очень понравился. Станиславский пишет:

"Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать назад голову придавала ему такой вид, - но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог".


В квартире у Чеховых помимо большого количества друзей часто сидели никому не известные посетители. А.П. давно завоевал себе право исчезать от гостей и широко им пользовался. Он часто уходил в свой кабинет и работал там, а из-за закрытой двери только слышались покашливания или мерные шаги по комнате. Однако если собиралось общество во вкусе А.П., он покидал свой кабинет и присоединялся к посетителям, время от времени поглядывая через пенсне на незваного гостя ил гостью. Чехов не мог не принять незваного гостя или намекнуть тому, что он засиживается. Чехов мог даже рассердиться, если это делали другие, но чаще улыбался от удовольствия, если удавалось избавиться от такого гостя. Если же гость, по мнению Чехова, слишком засиживался, то А.П. подзывал кого-нибудь из близких и шептал ему:

"Послушайте же, скажите же ему, что я не знаю его, что я же никогда не учился в гимназии. У него же повесть в кармане, я же знаю. Он останется обедать, а потом будет читать... Нельзя же так. Послушайте..."


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#6 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 13 Июль 2015 - 10:39

Один из чиновников Императорского театра пригласил Чехова для переговоров [приехать даже к известному автору он не счел возможным] и начал разговор довольно скованно:

"Чем вы занимаетесь?"

Антон Павлович удивленно ответил:

"Пишу".

Чиновник сбивчиво продолжал:

"То есть, разумеется, я знаю... Но, что вы пишете?"

Чехов потянулся за шляпой, и чиновник поспешил перейти к делу. Оно состояло в том, что репертуарная комиссия просмотрела "Дядю Ваню" и не согласилась с выстрелом в третьем акте, о чем и был составлен специальный протокол. В протоколе требовалось переделать финал пьесы, так как нельзя допустить, чтобы в профессора университета, дипломированное лицо, стреляли из пистолета.
Антон Павлович попросил, чтобы ему прислали копию этого удивительного протокола, после чего раскланялся и ушел.
Впоследствии Чехов с возмущением показывал этот протокол своим знакомым.

Чехов органически не выносил пошлости в любом проявлении. Однажды ему сообщили о поставленном в провинции "Дяде Ване". Там исполнитель главной роли играл его опустившимся помещиком, в смазных сапогах и мужицкой рубахе. Так в то время было принято изображать помещиков на сцене. Чехову от этого сообщения чуть не сделалось плохо:

"Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные галстуки. Чудесные! Поймите, помещики лучше нас с вами одеваются".


Когда в Художественном театре шла "Эдда Габлер" Ибсена, Чехов во время антракта часто заходил в уборные к актерам и продолжал сидеть там, когда спектакль уже продолжался. Решили, что Чехову постановка не понравилась, и спросили его об этом. Ответ Антона Павловича был для всех совсем неожиданным:

"Послушайте же, Ибсен же не драматург!"


На спектакли Чехов приходил задолго до начала. Он любил выйти на сцену и смотреть, как ставят декорации. Он с интересом вникал во все театральные мелочи: как опускают декорации, как освещают, - и всегда с удовольствием слушал разговоры об этих вопросах. В антрактах он ходил по уборным и говорил с актерами о всяких пустяках.

Удовольствие от театра отравляла Чехову только необходимость выходить на овации. Поэтому он часто исчезал до окончания спектакля, и приходилось объявлять, что автора в данный момент в театре нет.

Антон Павлович бывал в Художественном театре почти на всех репетициях своих пьес, но всегда очень осторожно высказывал свое мнение. Были только два исключения: он очень резко протестовал против утрирования провинциальной жизни, и требовал, чтобы из военных не делали каких-то театральных шаркунов. Военных, по его мнению, следовало играть, как хороших, милых и простых людей, одетых в поношенные, а не парадные мундиры, без карикатурной выправки, поднятых плеч и нарочитой грубости. Увидев такое, Чехов настаивал:

"Этого же нет, военные же изменились, они же стали культурнее, многие же из них уже даже начинают понимать, что в мирное время они должны приносить с собой культуру в отдаленные медвежьи углы".


Когда шли репетиции "Трех сестер", Антон Павлович был заграницей. Там в четвертом акте была сцена, в которой Андрей разговаривает с Ферапонтом и описывает ему, что такое жена с точки зрения провинциального и опустившегося человека. Станиславский считал, что это был великолепный монолог страницы на две. Вдруг Чехов присылает записку с требованием вычеркнуть весь этот монолог и заменить его тремя словами:

"Жена есть жена!"


Однажды Чехов попросил В.Л. Вишневского устроить званый обед и пригласить на него всех своих родственников и родственников О.Л. Книппер. В назначенное время все приглашенные собрались, но Антона Павловича и Ольги Леонардовны все не было. Стали их ждать, волновались, и вдруг получают известие, что в это самое время Чехов и О.Л. Книппер венчаются в церкви, а прямо оттуда отправляются на вокзал и затем в Самару, на кумыс. Все это Чехов подстроил, чтобы никто не помешал провести церемонию венчания в интимной обстановке, без обычного свадебного шума.

Чехов не любил Ибсена и скучал на репетициях "Дикой утки". Иногда он говорил:

"Послушайте же, Ибсен не знает жизни. В жизни так не бывает".


В этой же пьесе Чехов с улыбкой смотрел на актера А.Р. Артема и частенько приговаривал:

"Я же напишу для него пьесу. Он же непременно должен сидеть на берегу реки и удить рыбу..."

В то время А.Л. Вишневский жил в доме Сандуновских бань и каждый день ходил купаться, так что Чехов однажды к своей поговорке добавил:

"А Вишневский будет в купальне рядом мыться, плескаться и громко разговаривать..."


Антон Павлович был хорошим физиономистом. Однажды он сидел в уборной у Станиславского, и к тому в гости зашел близкий знакомый, у которого была репутация веселого, жизнерадостного и немного беспутного человека. Чехов не вмешивался в их беседу, а только внимательно разглядывал посетителя. После ухода этого знакомого Чехов в течение вечера расспрашивал Станиславского о нем. На вопрос о причинах такого интереса, Антон Павлович ответил:

"Послушайте, он же самоубийца".

Станиславскому такой диагноз показался очень смешным, но через несколько лет он с удивлением узнал, что его знакомый действительно отравился.

Чехов очень обижался, когда критики называли его пессимистом, а его героев неврастениками. Он тогда тыкал пальцем в газету и говорил:

"Скажите же ему, что ему (критику) нужно водолечение... Он же тоже неврастеник, мы же все неврастеники".


Однажды Чехов прибыл в Москву зимой, и его пребывание в городе совпало и с постановкой его пьесы, и с именинами (17/30 января). По такому случаю Станиславский решил сделать Чехову какой-нибудь достойный подарок от имени всей труппы. Стниславский долго бегал по различным антикварным магазинам, но ничего подходящего не нашел кроме куска какой-то очень редкой материи, имевшей музейную ценность. Решили этой материей задрапировать подарочный венок и поднести Чехову. Антон Павлович хоть и обрадовался подарку, но после юбилея сделал Станиславскому выговор:

"Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее".

Станиславский стал оправдываться:

"Так научите, Антон Павлович, что же надо было поднести?"

Чехов немного подумал и серьезно ответил:

"Мышеловку. Послушайте, мышей же надо истреблять".

После чего рассмеялся и добавил:

"Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал! Чудесный!"

Станиславский поинтересовался:

"Какой?"

Чехов весело ответил:

"Удочки".


Следует отметить, что и другие подарки, поднесенные Чехову на его юбилей, не порадовали его, а некоторые даже рассердили своей банальностью. Он сердито пояснял:

"Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную чернильницу".

На вопрос, а что же надо дарить, он начинал серьезно отвечать, но заканчивал шуткой и улыбкой:

"Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. Послушай, дуся, говорю я ей, у меня палец на правой ноге вылезает. Носи на левой ноге, говорит. Я же не могу так!"


Отзывы Чехова часто ставили его собеседников в недоумение. Например, когда Качалов сыграл Вершинина, Антон Павлович сказал ему:

"Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее".

Вот и весь отзыв.

Когда же Качалов репетировал Тригорина в "Чайке", Чехов пригласил его, чтобы поговорить о роли. Теперь представьте себе, что взволнованному актеру Чехов начинает задумчиво говорить:

"Знаете, удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке".

Тут Чехов надолго замолк, а потом добавил:

"А главное, удочки..."

Когда же Качалов начал приставать с вопросами о том, как играть то или иное место, Чехов только хмыкнул и сказал:

"Хм, да не знаю же, ну как - как следует".


Чехов часто советовал Качалову бросить курение, и однажды актер ему сказал, что скоро собирается бросить. Чехов очень обрадовался:

"Вот-вот, и прекрасно, вот и прекрасно..."

А у дверей уборной он обернулся и произнес:

"А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#7 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 27 Июль 2015 - 11:09

На стенах чеховского кабинета постоянно висели рисунки молодых талантливых художников, но самой простой тематики, чаще всего пейзажи в стиле Левитана: речка, березки, помещичий дом и т.д. А.П. не любил рамок и прикреплял рисунки к стене кнопками.

В Ялте у Чехова часто бывал тогда еще только поэт Ив. Бунин. Он лучше всех умел смешить Антона Павловича. Часто Бунин в саду талантливо представлял кого-нибудь или что-нибудь, а рядом стоял Чехов и весело смеялся.

В Монте-Карло Антон Павлович никогда не заигрывался, а в московских клубах вообще никогда не играл.

Когда Чехов задумал покупать имение, его спросили, зачем ему это надо, и он ответил:

"Не надо же будет думать ни о квартирной плате, ни о дровах".


В денежных вопросах Антон Павлович был щепетильно аккуратен. Не любил ни быть кому-либо должным, ни одалживать кому-нибудь. Был очень расчетлив во всех делах, но не скуп; и не расточителен. Но все это и подвело Чехова при продаже своих сочинений издателю Марксу [но об этом как-нибудь позже].

С богатыми людьми Чехов держал себя так, словно богатство было их личным делом, и никак не могло повлиять на его отношение к ним.

Хотя литературная деятельность у Чехова почти совсем вытеснила лечебную, о которой почти никто и не вспоминал уже, он очень дорожил своим дипломом врача, и иногда даже обижался на такое отношение:

"Позвольте, я же врач".


Однажды Чехов признался, что не читал "Преступление и наказание" Достоевского:

"Берегу это удовольствие к сорока годам".

Когда ему напомнили об этом после юбилея, он ответил:

"Да, прочел, но большого впечатления не получил".

Из всех писателей он больше всего ценил Мопассана, но, возможно, эта оценка относилась только к французским писателям.

Однажды Чехову подали визитную карточку коллеги-доктора, пожелавшего его увидеть. Принимая карточку, Антон Павлович увидел на ней множество телефонных номеров и засомневался:

"Хм... Зачем столько телефонов? Не надо же... Скажите, что меня дома нет".


Когда Чехов по настоянию врачей был вынужден переехать в Крым, он полушутя жаловался:

"На что мне эти татары? Прежде я окружен был людьми, вся жизнь которых протекала на моих глазах. Я знал крестьян, знал школьных учителей и земских медиков. Если я когда-нибудь напишу рассказ про сельского учителя, самого несчастного человека во всей империи, то на основании знакомства с жизнью многих десятков их".

Интересно, что бы сказал Антон Павлович про сельских учителей в настоящее время?

В Риме в первый день Великого поста Чехов наблюдал в соборе св. Петра довольно пеструю процессию "выкуривания следов карнавала". Спутник Чехова значительно произнес:

"Для беллетриста виденное не лишено некоторой прелести; хорошая тема для описания".

Чехов немедленно возразил:

"Нимало, современный рассказчик принужден был бы удовольствоваться одной фразой:

"Тянулась глупая процессия".


Во время беседы с одним начинающим писателем Чехов встал и перегнул его тетрадь пополам со словами:

"Начинающие писатели часто должны делать так: перегните пополам и разорвите первую половину".

На недоуменный взгляд своего собеседника Антон Павлович ответил пространным объяснением:

"Я говорю серьезно. Обыкновенно начинающие стараются, как говорят, "вводить в рассказ" и половину напишут лишнего. А надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте оторвать первую половину вашего рассказа, вам придется только немного изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще не надо ничего лишнего. Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо беспощадно выбрасывать...
Вообще следует избегать некрасивых, неблагозвучных слов. Я не люблю слов с обилием шипящих и свистящих звуков, избегаю их".


Антон Павлович так говорил о языке знаменитых русских писателей:

"Вот, читаю Гоголя. Интересный язык, какая богатая мозаика!"

Или:

"Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова".


Незадолго до своей смерти Исаак Левитан осматривал ялтинский дом Чехова. В камине его заинтересовала небольшая ниша (или впадина), которую он решил использовать. Вскоре он в один сеанс написал на листе картона один из последних своих пейзажей "Стоги сена в лунную ночь", который и был бережно заделан в эту нишу.

Н.Д. Телешов так описывал внешность молодого Чехова:

"Про внешность Чехова в ту пору правильно было сказано:

"при несомненной интеллигентности лица, с чертами, напоминавшими простодушного деревенского парня, с чудесными улыбающимися глазами".

Может быть, такое выражение, как "улыбающиеся глаза", покажется слишком фигуральным, но, кроме Чехова, я ни у кого не встречал таких глаз, которые производили бы впечатление именно улыбающихся".


Чехов часто утверждал, что никакой "детской" литературы не существует, и шутил по этому поводу:

"Везде только про Шариков да про Барбосов пишут. Какая же это "детская"? Это какая-то "собачья" литература!"

Однако это не помешало ему самому написать "Каштанку" и "Белолобого".

В Ялте молодой И. Бунин, которого Антон Павлович прозвал Букишоном, иногда вечерами мастерски читал ранние рассказы Чехова.

За год до смерти Чехов однажды полушутя высказался в кругу собравшихся у него писателей:

"Вам хорошо, теперешним писателям, вас теперь хвалят за небольшие рассказы. А меня, бывало, ругали за это. Да как ругали! Бывало, коли хочешь называться писателем, так пиши роман, а иначе о тебе и говорить и слушать не станут, и в хороший журнал не пустят. Это я вам всем стену лбом прошибал для маленьких рассказов".


В 1900 году Антон Павлович так высказался о Толстом:

"Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не сделаешь - не так страшно, так как Толстой делает за всех. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, всякие озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения".

Но Л.Н. Толстой пережил Чехова.

Н.Д. Телешов однажды в поезде разговорился с крестьянином из Лопасни, в окрестностях которой Антон Павлович часто безвозмездно оказывал жителям медицинскую помощь, и сказал ему, что у него там есть знакомый, доктор Чехов. Крестьянин даже заулыбался, но сказал неодобрительно:

"А... Антон Павлыч! Чудак-человек! Бестолковый!"

Телешов удивился:

"Кто бестолковый?"

Крестьянин стал объяснять:

"Да Антон Павлыч! Ну, скажи, хорошо ли: жену мою, старуху, ездил-ездил лечить - вылечил. Потом я захворал - и меня лечил. Даю ему денег, а он не берет. Говорю:

"Антон Павлыч, милый, что ж ты это делаешь? Чем же ты жить будешь? Человек ты неглупый, дело свое понимаешь, а денег не берешь – чем тебе жить-то?.."

Говорю:

"Подумай о себе, куда ты пойдешь, если, неровен час, от службы тебе откажут? Со всяким это может случиться. Торговать ты не можешь; ну, скажи, куда денешься, с пустыми-то руками?.."

Смеется - и больше ничего.

"Если, говорит, меня с места прогонят, я тогда возьму и женюсь на купчихе".

"Да кто, говорю, кто за тебя пойдет-то, если ты без места окажешься?"

Опять смеется, точно не про него и разговор...
Да. Хороший он человек, Антон Павлыч. Только трудно ему будет под старость. Не понимает он, что значит жить без расчета".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#8 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 12 Август 2015 - 12:45

Чехов однажды высказался так:

"В России честный человек - что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей".


Вот еще несколько высказываний Антона Павловича:

"Я терпеть не могу граммофонов! Они же говорят и поют, ничего не чувствуя. И все у них карикатурно выходит, мертво".

"Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю. Лошадь работает, все мускулы натянуты, как струны на контрабасе, а тут на крупе садится слепень и щекочет и жужжит. Нужно встряхивать кожей и махать хвостом. О чем он жужжит? Едва ли ему понятно это. Просто - характер у него беспокойный и заявить о себе хочется - мол, тоже на земле живу! Вот видите - могу даже жужжать, обо всем могу жужжать! Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором".


Мало кому из соотечественников понравится одно из высказываний Чехова о русских людях:

"Странное существо - русский человек! В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам.
Чтобы хорошо жить, по-человечески - надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого.
Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты, играет всю жизнь или же торчит за кулисами театра.
Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме "Новостей терапии", не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни - простудного происхождения.
Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал бы значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев и Сморгонь для исполнения. А кого эти бумаги лишат свободы движения в Змиеве и Сморгони, - об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада.
Сделав себе имя удачной защитой, адвокат уже перестает заботиться о защите правды, а защищает только право собственности, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств.
Актер, сыгравши сносно две-три роли, уже не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений.
Вся Россия - страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них - собачья: бьют их - они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают - они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками".


Больной Чехов иногда позволял себе мизантропические высказывания:

"Жить для того, чтоб умереть, вообще не забавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, - уж совсем глупо..."


В другой раз, сидя у открытого окна, Чехов строго сказал:

"Мы привыкли жить надеждами на хорошую погоду, урожай, на приятный роман, надеждами разбогатеть или получить место полицеймейстера, а вот надежды поумнеть я не замечаю у людей. Думаем: при новом царе будет лучше, а через двести лет – еще лучше, и никто не заботится, чтоб это лучше наступило завтра. В общем - жизнь с каждым днем становится все сложнее и двигается куда-то сама собою, а люди - заметно глупеют, и все более людей остается в стороне от жизни".

Потом немного подумал и прибавил:

"Точно нищие калеки во время крестного хода".


У Антона Павловича были любимые высказывания, которые он довольно часто повторял, например:

"В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница..."


В Ялте суждения Антона Павловича часто зависели от состояния его здоровья и настроения. Так он мог в один день следующим образом охарактеризовать судьбу писателя:

"Писатель должен быть нищим, должен быть в таком положении, чтобы он знал, что помрет с голоду, если не будет писать, будет потакать своей лени. Писателей надо отдавать в арестантские роты и там принуждать их писать карцерами, поркой, побоями... Ах, как я благодарен судьбе, что был в молодости так беден! Как восхищался Давыдовой! Придет, бывало, к ней Мамин-Сибиряк:

"Александра Аркадьевна, у меня ни копейки, дайте хоть пятьдесят рублей авансу".

"Хоть умрите, милый, не дам. Дам только в том случае, если согласитесь, что я запру вас сейчас у себя в кабинете на замок, пришлю вам чернил, перо, бумаги и три бутылки пива и выпущу только тогда, когда вы постучите и скажете мне, что у вас готов рассказ".


А в другой раз говорил совсем иное:

"Писатель должен быть баснословно богат, так богат, чтобы он мог в любую минуту отправиться в путешествие вокруг света на собственной яхте, снарядить экспедицию к истокам Нила, к Южному полюсу, в Тибет и Аравию, купить себе весь Кавказ или Гималаи... Толстой говорит, что человеку нужно всего три аршина земли. Вздор - три аршина земли нужно мертвому, а живому нужен весь земной шар. И особенно - писателю..."


Чехов, вообще, часто говорил о Толстом:

"Чем я особенно в нем восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно за ничто. Вот он иногда хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня... Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры, и поэтому он, в сущности, одними глазами глядит и на Мопассана и на Семенова. Вот Шекспир - другое дело. Это уже взрослый и раздражает его, что пишет не по-толстовски..."


Со смехом Чехов вспоминал:

"Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем, и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит:

"Поцелуйте меня".

И, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой:

"А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!"


В своем уважении к Толстому Антон Павлович знал меру, и мог, смеясь, так отозваться о почтенном старце:

"Боюсь только Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте!.. Серьезно, я его боюсь..."


Однажды Чехов чуть не час решал, в каких штанах ему ехать к Толстому. Он выходил из спальни то в одних штанах, то в других, и все время приговаривал:

"Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер! А эти шириной с Черное море! Подумает: нахал..."


Антон Павлович почти всегда отзывался о газетчиках резко отрицательно:

"Кто уходит в газетную работу? Увы, это горько, но это так: отбросы интеллигенции, люди, которым больше деваться некуда... Здесь - нужен аттестат хотя бы среднего образования. Там - требуется протекция. Тут нужна исключительная деловитость, известные знания, хорошая репутация. В редакции вы, господа редактора, ничего этого не требуете. Вы проявляете положительно преступную терпимость, и потому вы повинны в том, что возле газеты развелась туча полулитературной мошкары, ядовитого овода. Печатное слово - это страшное оружие. Вы с этим оружием обращаетесь, как ребенок обращается с отравленным кинжалом. Ваши издатели в массе - это базарные шибай, барышники, заботящиеся только о доходах. Кто подешевле работает на них - тот им и мил, тот им и друг. Поэтому-то у нас и разводится такое нестерпимое количество газетной шушеры, проституирующей газетное дело, обращающей газету в дом терпимости".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#9 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 19 Август 2015 - 10:41

О своей литературной работе Антон Павлович говорил с осторожностью, например, так:

"Знаете - напишу об учительнице, она атеистка – обожает Дарвина, уверена в необходимости бороться с предрассудками и суевериями народа, а сама, в двенадцать часов ночи, варит в бане черного кота, чтоб достать "дужку" - косточку, которая привлекает мужчину, возбуждая в нем любовь, - есть такая косточка..."


О литературном труде Чехов высказывался так:

"Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным как лед".


Часто Антон Павлович говорил:

"Никому не следует читать своих вещей до напечатания. Никогда не следует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал - пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. В работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал".


Бунин познакомился с Чеховым в Москве в конце 1895 года. Там он

"видел человека средних лет, высокого, стройного, легкого в движениях; встретил он меня приветливо, но так просто, что я принял эту простоту за холодность".

Позднее, в Ялте, Бунин

"нашел его сильно изменившимся: он похудел, потемнел в лице, двигался медленнее, голос его звучал глуше. Но, в общем, он был почти тот же, что в Москве: приветлив, но сдержан, говорил довольно оживленно, но еще более просто и кратко, и во время разговора все думал о чем-то своем, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом течении своих мыслей, и все глядел на море сквозь стекла пенсне, слегка приподняв лицо".


Когда Бунин признался Чехову, что пишет мало, то Антон Павлович угрюмо сказал ему:

"Напрасно, нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь... По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо писать".


Однажды Чехов поднимался по главной лестнице московского Благородного собрания, а у зеркала спиной к нему стоял Сумбатов-Южин, держал за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорил ему:

"Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России!"

Вдруг он в зеркале увидел Чехова, покраснел и скороговоркой добавил, указывая через плечо:

"И он..."


Как это ни покажется странным, Чехов не любил ни актеров, ни актрис. Однажды в беседе с Буниным он начал говорить о них так:

"На семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества. Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди. Вот, например, вспоминаю Соловцова..."

Тут Бунин прервал Чехова:

"Позвольте, а помните телеграмму, которую вы отправили Соловцовскому театру после его смерти?"

Чехова это возражение ничуть не смутило:

"Мало ли что приходится писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать..."

Антон Павлович немного помолчал, улыбнулся и добавил:

"И про Художественный театр..."


Он мог так охарактеризовать какую-нибудь актрису:

"Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатку, которая была во сто раз умней и талантливей этой актрисы..."


Любопытны отзывы Антона Павловича о других писателях.

Московских "декадентов" он не одобрял:

"Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать..."

[Дались Антону Павловичу эти арестантские роты.]

Леонида Андреева он тоже не жаловал:

"Прочитаю страницу Андреева - надо после того два часа гулять на свежем воздухе".


Однажды в беседе с Буниным Чехов заявил:

"А Короленке надо жене изменить, обязательно, - чтобы начать получше писать. А то он чересчур благороден. Помните, как вы мне рассказывали, что он до слез восхищался однажды стихами в "Русском богатстве" какого-то Вербова или Веткова, где описывались "волки реакции", обступившие певца, народного поэта, в поле, в страшную метель, и то, как он так звучно ударил по струнам лиры, что волки в страхе разбежались? Это вы правду рассказывали?"

Бунин стал уверять его, что чистую правду.

Чехов мог во время беседы неожиданно заявить:

"А кстати: вы знаете, что в Перми все извозчики похожи на Добролюбова?"

Бунин удивился:

"Вы не любите Добролюбова?"

Антон Павлович стал пояснять:

"Нет, люблю. Это же порядочные были люди. Не то, что Скабичевский, который писал, что я умру под забором от пьянства, так как у меня "искры Божьей нет".

Бунин добавил про этого "героя":

"Вы знаете, мне Скабичевский сказал однажды, что он за всю свою жизнь не видал, как растет рожь, и ни с одним мужиком не разговаривал".

Чехов даже ободрился:

"Ну, вот, вот, а всю жизнь про народ и про рассказы из народного быта писал..."

И вдруг без всякой связи с предыдущим добавил:

"А я русских студентов терпеть не могу - они же лодыри..."


Когда Чехов поинтересовался у Бунина, что тот напишет о нем в своих мемуарах, то Бунин сразу же сочинил чуть не целый рассказ:

"Я напишу прежде всего, как и почему я познакомился с вами в Москве. Это было в девяносто пятом году, в декабре. Я не знал, что вы приехали в Москву. Но вот сидим мы однажды с одним поэтом в "Большом Московском", пьем красное вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше и больше собой восторгаясь. Вышли мы очень поздно, и поэт был уже так возбужден, что и на лестнице продолжал читать. Так, читая, он стал и свое пальто на вешалке искать. Швейцар ему нежно:

"Позвольте, господин, я сам найду..."

Поэт на него зверем:

"Молчать, не мешай!"
"Но позвольте, господин, это не ваше пальто..."
"Как, негодяй? Значит, я чужое пальто беру?"
"Так точно, чужое-с".
"Молчать, негодяй, это мое пальто!"
"Да нет же, господин, это не ваше пальто!"
"Тогда говори сию же минуту, чье?"
"Антона Павловича Чехова".
"Врешь, я убью тебя за эту ложь на месте!"
"Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова".
"Так, значит, он здесь?"
"Всегда у нас останавливаются..."

И вот, мы чуть не кинулись к вам знакомиться, в три часа ночи. Но, к счастью, удержались и пришли на другой день, и на первый раз не застали – видели только ваш номер, который убирала горничная, и вашу рукопись на столе. Это было начало "Бабьего царства".

Антон Павлович рассмеялся:

"Кто этот поэт, догадываюсь. Бальмонт, конечно. А откуда вы узнали, какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?"

Бунин покаялся:

"Простите, дорогой, не удержались".

Чехов же продолжил:

"А жалко, что вы не зашли ночью. Это очень хорошо – закатиться куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны".


Однажды Чехов в кругу близких друзей завтракал в Алупке в ресторане. Он был в хорошем настроении, много шутил. Вдруг из-за соседнего стола поднялся какой-то господин с бокалом в руке:

"Господа! Я предлагаю тост за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений..."

Чехов побледнел, резко встал и вышел.

Часто Чехов забавлялся заметками в газетах. Тогда он сбрасывал пенсне и начинал тихо смеяться, комментируя своим тонким голосом:

"Самарский купец Бабкин, завещал все свое состояние на памятник Гегелю. Ей Богу, Гегелю".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#10 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 21 Август 2015 - 13:11

С надписью на печатке Чехова перекликается и одна срока в его записных книжках:

"Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один".


Однажды Бунин рассказал Антону Павловичу о том, как на именинах его отца сельский диакон до крупинки съел два фунта черной икры. Чехову эта история так понравилась, что он включил ее в рассказ (или повесть) "В овраге".
Подобных служителей церкви я встречал и в наши дни.

Антон Павлович иногда позволял себе и очень озорные выходки. Как-то вечером они возвращались с пешей прогулки, Чехов уже очень устал, и шли мимо балкона, за парусиной которого на свету выделялись силуэты нескольких женщин. Вдруг Антон Павлович очень громко говорит:

"А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!"

Бунин в изумлении остановился, а Чехов ему прошептал на ухо:

"Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина".


Бунин так описывал Чехова в Ялте:

"Он мало ел, мало спал, очень любил порядок. В комнатах его была удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде. Руки у него были большие, сухие, приятные... Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку - наследственная, как настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность".


В каких условиях жил Чехов в Ялте из такого описания не совсем ясно, поэтому приведу более подробное описание обстановки ялтинского домика Антона Павловича, сделанное А.И. Куприным:

"Кабинет в ялтинском доме у Антона Павловича был небольшой, шагов двенадцать в длину и шесть в ширину, скромный, но дышавший какой-то своеобразной прелестью. Прямо против входной двери – большое квадратное окно в раме из цветных желтых стекол. С левой стороны от входа, около окна, перпендикулярно к нему – письменный стол, а за ним маленькая ниша, освещенная сверху, из-под потолка, крошечным оконцем; в нише – турецкий диван. С правой стороны, посредине стены – коричневый кафельный камин; наверху, в его облицовке, оставлено небольшое не заделанное плиткой местечко, и в нем небрежно, но мило написано красками вечернее поле с уходящими вдаль стогами – это работа Левитана. Дальше, по той же стороне, в самом углу - дверь, сквозь которую видна холостая спальня Антона Павловича, - светлая, веселая комната, сияющая какой-то девической чистотой, белизной и невинностью. Стены кабинета - в темных с золотом обоях, а около письменного стола висит печатный плакат:

"Просят не курить".

Сейчас же возле входной двери направо - шкаф с книгами. На камине несколько безделушек и между ними прекрасная модель парусной шхуны. Много хорошеньких вещиц из кости и из дерева на письменном столе; почему-то преобладают фигуры слонов. На стенах портреты - Толстого, Григоровича, Тургенева. На отдельном маленьком столике, на веерообразной подставке, множество фотографий артистов и писателей. По обоим бокам окна спускаются прямые, тяжелые темные занавески, на полу большой, восточного рисунка, ковер. Эта драпировка смягчает все контуры и еще больше темнит кабинет, но благодаря ей ровнее и приятнее ложится свет из окна на письменный стол. Пахнет тонкими духами, до которых Антон Павлович всегда был охотник".


Своим знакомым Чехов часто говорил:

"Я не грешен против четвертой заповеди..."

["Почитай отца твоего и мать твою..."]

Однажды Антон Павлович сказал Бунину:

"Знаете, я женюсь..."

И сразу стал шутить, что лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...

Чехов с интересом расспрашивал Бунина о первом представлении пьесы Горького "На дне", об ужине, который стоил 800 рублей, и что за такую цену подавали. Бунин, подражая выговору Горького, стал говорить:

"Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, черт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь".

Антон Павлович развеселился, но еще больше его порадовало замечание профессора Ключевского на эту тираду Горького, который склонил свою голову набок и лукаво прошептал:

"Лошадь! - Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?"


Прекрасное и подробное описание внешности Антона Павловича, правда, в последние годы его жизни, дал Куприн:

"Многие впоследствии говорили, что у Чехова были голубые глаза. Это ошибка, но ошибка до странного общая всем, знавшим его. Глаза у него были темные, почти карие, причем раек правого глаза был окрашен значительно сильнее, что придавало взгляду Антона Павловича, при некоторых поворотах головы, выражение рассеянности. Верхние веки несколько нависали над глазами, что так часто наблюдается у художников, охотников, моряков - словом, у людей с сосредоточенным зрением. Благодаря пенсне и манере глядеть сквозь низ его стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо Антона Павловича часто казалось суровым. Но надо было видеть Чехова в иные минуты (увы, столь редкие в последние годы), когда им овладевало веселье и когда он, быстрым движением руки сбрасывая пенсне и покачиваясь взад и вперед на кресле, разражался милым, искренним и глубоким смехом. Тогда глаза его становились полукруглыми и лучистыми, с добрыми морщинками у наружных углов, и весь он тогда напоминал тот юношеский известный портрет, где он изображен почти безбородым, с улыбающимся, близоруким и наивным взглядом несколько исподлобья. И вот - удивительно, - каждый раз, когда я гляжу на этот снимок, я не могу отделаться от мысли, что у Чехова глаза были действительно голубые...
Обращал внимание в наружности Антона Павловича его лоб - широкий, белый и чистый, прекрасной формы; лишь в самое последнее время на нем легли между бровями, у переносья, две вертикальные задумчивые складки. Уши у Чехова были большие, некрасивой формы, но другие такие умные, интеллигентные уши я видел еще лишь у одного человека – у Толстого".


Также интересно наблюдение Куприна о поведении Антона Павловича за столом:

"Антон Павлович ел чрезвычайно мало и не любил сидеть за столом, а все, бывало, ходил от окна к двери и обратно. Умел угощать на свой особенный лад, просто и радушно. Бывало, скажет кому-нибудь, остановившись у него за стулом:

"Послушайте, выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!.."

После обеда он пил чай наверху, на открытой террасе, или у себя в кабинете, или спускался в сад и сидел там на скамейке, в пальто и с тросточкой, надвинув на самые глаза мягкую черную шляпу, и поглядывал из-под ее полей прищуренными глазами".


Чехов утверждал, что ему очень нравится читать, что о нем пишут именно одесские репортеры:

"Смешно очень. Все врут. Ко мне прошлой весной явился один из них в гостиницу. Просит интервью. А у меня как раз времени не было. Я и говорю:

"Извините, я теперь занят. Да, впрочем, пишите, что вздумаете. Мне все равно".

Ну, уж он и написал! Меня даже в жар бросило".


Со смехом рассказывал Чехов Куприну про ялтинских извозчиков:

"Что вы думаете: меня ведь в Ялте каждый извозчик знает. Так и говорят:

"А-а! Чехов? Это который читатель? Знаю".

Почему-то называют меня читателем. Может быть, они думают, что я по покойникам читаю? Вот вы бы, батенька, спросили когда-нибудь извозчика, чем я занимаюсь..."


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#11 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 29 Август 2015 - 10:47

В Ялте Чехов часто вспоминал Москву, причем иногда неожиданным образом:

"Знаете, Москва - самый характерный город. В ней все неожиданно. Выходим мы как-то утром с публицистом Саблиным из "Большого Московского". Это было после длинного и веселого ужина. Вдруг Саблин тащит меня к Иверской, здесь же, напротив. Вынимает пригоршню меди и начинает оделять нищих – их там десятки. Сунет копеечку и бормочет:

"О здравии раба Божия Михаила".

Это его Михаилом зовут. И опять:

"Раба Божия Михаила, раба Божия Михаила..."

А сам в Бога не верит... Чудак..."


Как-то в Ялте местный купец-караим пригласил Антона Павловича на обед с шашлыками и "классическими" чебуреками. Было очень жарко и душно, "на Чехова" собралось множество приятелей и родственников хозяина. Антон Павлович почти ничего не ел, иногда вставлял в разговор деловые замечания, а после обеда сразу же заглянул в ближайшую аптеку и купил свою любимую касторку:

"Надо будет сейчас же принять".

На замечание о том, что он же ничего не ел, Антон Павлович ответил:

"А запах, а разговоры?"


Судя по переписке Чехова, он считал себя атеистом, по крайней мере, он говорил, что давно потерял веру. Услыхав во время рыбалки вечерний благовест, он сказал своему спутнику:

"Вот любовь к этому звону - все, что осталось еще у меня от моей веры".

Но крестик на шее Антон Павлович носил. Это, конечно, ничего не говорит ни о его вере, ни о ее отсутствии...
А в своем дневнике Антон Павлович однажды записал:

"Между "есть Бог" и "нет Бога" лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его, и потому он обыкновенно не знает ничего или очень мало".


Любопытно высказывание Чехова о модном тогда "четвертом измерении":

"А знаете, четвертое измерение-то, может, окажется и существует, и какая-нибудь загробная жизнь..."


Однажды Антон Павлович затащил Левитана в фотографию Дзюбы. Пока фотограф готовился, Чехов и Левитан веселились как гимназисты. Потом Левитан указал на фото Чехова, на которой у того было угрюмое и надменное выражение лица, и спросил, с какой целью сделана эта фотография:

"Держу пари, ты хочешь сделать большой запас таких фотографий, чтобы раздавать осаждающим тебя поклонницам!"

Чехов со смехом ответил:

"Вот и не угадал! Это - специально для издателей!"

Левитан удивился:

"Зачем же это?"

Антон Павлович оживленно пояснил:

"А как же?! Пристает человек - "дайте рассказ!" Обещает дать "хорошую полистную", благоразумно увиливая от точного обозначения размера ее. Ну, я ему и пошлю этот портрет. Как увидит меня таким... Навуходоносором... Испугается! Поневоле, хоть зубами скрипя, лишних сто рублей на лист накинет!"

Однако когда Дзюба пригласил Чехова садиться в кресло для снимка, на лице у Антона Павловича появилось то же самое угрюмое и немного надменное выражение лица. Как ни пытался Левитан развеселить своего друга и вызвать у него на лице "домашнее" выражение, ничего у него не получилось, так что и этот портрет Дзюбы оказался неудачным.
В последующие посещения фотографа Левитан иначе не называл Чехова как "местным Навуходоносором".

Одному молодому человеку Антон Павлович так объяснял свое отношение к Горькому:

"Извините, я не понимаю... Вот вам всем нравятся его "Буревестник" и "Песнь о Соколе"... Я знаю, вы мне скажете -политика! Но какая же это политика? "Вперед без страха и сомненья!" - это еще не политика. А куда вперед - неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике никогда и ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это - вредно. Особенно вот для таких петухов, как вы..."


О декадентах и новом направлении в литературе Антон Павлович отзывался так:

"Никаких декадентов нет и не было. Откуда вы их взяли?.. Во Франции - Мопассан, а у нас - я стали писать маленькие рассказы, вот и все новое направление в литературе. А насчет декадентов - так это их "Зритель" в "Новом времени" так выругал, они и обрадовались. Жулики они, а не декаденты! Гнилым товаром торгуют... Религия, мистика и всякая чертовщина! Русский мужик никогда не был религиозным, а черта он давным-давно в баню под полок упрятал. Это все они нарочно придумали, чтобы публику морочить. Вы им не верьте. И ноги у них вовсе не "бледные", а такие же, как у всех, - волосатые".


Закончив осмотр больницы, выстроенной на деньги Саввы Морозова для рабочих, Антон Павлович мыл руки и угрюмо ворчал:

"Богатый купец... театры строит... с революцией заигрывает... А в аптеке нет йоду, и фельдшер - пьяница, весь спирт из банок выпил и ревматизм лечит касторкой... Все они на одну стать - эти наши российские Рокфеллеры".


По предложению Саввы Морозова новую школу решили назвать именем Чехова. Ему это не понравилось, но делать нечего. Когда же Антон Павлович узнал, что церемония будет сопровождаться торжественным молебном, он наотрез отказался на ней присутствовать. Тогда решили вручить Чехову адрес на дому. В комнату вошла делегация, состоявшая из начальника станции, учителя, священника и фельдшера. Был зачитан высокопарный адрес. Антон Павлович сидя выслушал все это, поднялся, принял адрес и сказал оратору:

"Константин Иванович, а у вас опять брюки не застегнуты!"

Все расхохотались. Когда же эту историю пересказали Мамонтову, то он долго хохотал, утирая платочком слезы:

"Чему же вы удивляетесь? Вы еще его не знаете - он не только дядю Костю, он кого угодно может стащить с колокольни... Не любит он пышности и вообще колокольного звона".


Возражая критическим отзывам о своем творчестве, Антон Павлович говорил:

"Вот меня часто упрекают - даже Толстой упрекал, - что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников... А где их взять? Я бы и рад! Жизнь у нас провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный... Все мы в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам - уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!"


О своем творчестве Антон Павлович говорил так:

"Я хотел только честно сказать людям:

"Посмотрите на себя, посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!.."

Самое главное, чтобы люди это поняли, а когда они это поймут, они непременно создадут себе другую, лучшую жизнь... Я ее не увижу, но я знаю, - она будет совсем иная, не похожая на ту, что есть... А пока ее нет, я опять и опять буду говорить людям:

"Поймите же, как вы плохо и скучно живете!"


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#12 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 08 Сентябрь 2015 - 11:10

Однажды Левитан с Коровиным зашли к Чехову, чтобы похвастаться только что полученными серебряными медалями за свои картины и пригласить его прокатиться в Сокольники. Чехов посмотрел на медали и сказал:

"Ерунда! Ненастоящие".

Левитан обиделся:

"Как ненастоящие?"

Чехов объяснил:

"Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули – ясно".

Коровин стал спорить:

"Да их и не носят".

На что Чехов удовлетворенно сказал:

"Не носят? Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? - Обман".


Следующая сцена записана К.А. Коровиным в те же дни, когда Чехов готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача. В комнате Чехова собралась группа студентов, в основном, "передовых", и шел оживленный спор. Один из студентов горячо нападал на Чехова:

"Если у вас нет убеждений, то вы не можете быть писателем".

Чехов спокойно отвечал:

"У меня нет убеждений..."

В спор вступил другой студент:

"Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений".

Его поддержали другие "передовые" студенты:

"Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?.."

Чехов спокойно отвечал:

"Нет ни идей, ни убеждений..."

Нападение продолжалось:

"Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи... Вы не нужны "Русским ведомостям", например. Да, развлечение и только..."

Чехов спокойно согласился:

"И только..."

В спор вступил Левитан:

"Как вы думаете, вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет?"

Один из студентов горячо возразил:

"Невозможно, человек не может быть без идей..."

Левитан удивился:

"Но вы же крокодил!.. Как же мне теперь быть?.. Бросить?.."

Студент убежденно подтвердил:

"Бросить!"

Тут, смеясь, вмешался Чехов:

"Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... [Имеется в виду серебряная медаль, которую Левитан получил за свои картины.] Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду..."

Студенты сердились, а Левитан ответил собеседнику:

"Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну..."

Студент стал горячиться:

"Позвольте, сосна - продукт, понимаете? Продукт стройки, понимаете? Дрова - народное достояние. Это природа создает для народа. Понимаете, для народа?"

Левитан гнул свое:

"А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они - птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!"

Студент вознегодовал:

"А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте, потрудитесь доказать!"

Смеясь, снова вмешался Чехов:

"Это и я обижен, Исаак, ты должен это доказать".

И спор продолжался в том же духе...

Когда Чехову сказали, что

"после Сахалина он значительно исправился", -

Антон Павлович не обиделся на невольный каламбур, а сумрачно заметил:

"Да, много чего я там насмотрелся... много чего передумал!"


Сохранился рассказ Антона Павловича о жизни в Мелихово во время его отлучек:

"Когда я уезжаю в Москву, хозяином в усадьбе остается брат Иван. В доме сейчас же устанавливается другой режим: демократические свободы заменяются самовластием. Брат, вступив в свои права хозяина, старается нашу прислугу - горничную, кухарку, дворника -за малейшую оплошность подтянуть, нашуметь, накричать, а в результате - одно озлобление и неприязнь к нему. Стоит мне вернуться из Москвы, как самодержавие летит к черту и опять наступает полоса демократических свобод".


В начале своего знакомства с Чеховым писатель Иван Леонтьевич Щеглов [Леонтьев] (1856-1911) заметил ему, что в тридцать лет не так легко себя переделывать, и что Антон Павлович как медик находится в этом отношении в более благоприятных условиях.
Задумчиво пощипывая свою бородку, Чехов ответил:

"Ну, этого не скажите. Мне медицина, напротив, скорей мешает предаваться вольному искусству, мешает, понимаете, в смысле непосредственности впечатления! Как бы это вам объяснить потолковее? Вот, например, простой человек смотрит на луну и умиляется, как перед чем-то страшно таинственным и непостижимым. Ну, а астроном смотрит на нее совсем иными глазами... У него уже нет и не может быть этих дорогих иллюзий! И у меня, как медика, их тоже мало. И, конечно, жаль - это как-то сушит жизнь".


Когда Чехову тот же Леонтьев-Щеглов попенял, что он не написал обещанного водевиля ("Сила гипнотизма"), Антон Павлович задумчиво ответил:

"Ничего не поделаешь, нужного настроения не было! Для водевиля нужно, понимаете, совсем особое расположение духа, жизнерадостное, как у свежеиспеченного прапорщика, а где возьмешь, к лешему, в наше паскудное время?.. Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не последнее дело!"


В начале апреля 1897 года Леонтьев-Щеглов посетил Антона Павловича в клинике:

"Ну, что, Антуан, как дела?"

Чехов ответил развернуто:

"Да что, Жан, - плохиссиме! Зачислен отныне официальным порядком в инвалидную команду. Впрочем, медикусы утешают, что я еще долгонько протяну, если буду блюсти инвалидный устав. Это значит: не курить, не пить... ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться!"

После нескольких малозначащих фраз Чехов вдруг спросил:

"А знаете ли, кто у меня вчера здесь был? Вот сидел на этом самом месте, где вы теперь сидите. Лев Толстой!"

Собеседник поинтересовался:

"Вот интересно, о чем вы с ним разговаривали?"

Чехов нахмурился и закашлялся:

"Говорили мы с ним немного, так как много говорить мне запрещено, да и потом... При всем моем глубочайшем почтении к Льву Николаевичу, я во многом с ним не схожусь, во многом!"

Но было видно, что сам факт посещения его обрадовал.

А в конце того же апреля Леонтьев-Щеголов навестил Антона Павловича в Мелихове и ужаснулся произошедшей с ним перемене:

"Лицо было желтое, изможденное, он часто кашлял и зябко кутался в плед, несмотря на то, что вечер был на редкость теплый. Помню, в ожидании ужина, мы сидели на скамеечке возле его дома, в уютном уголке, украшенном клумбами чудесных тюльпанов; рядом, у ног Чехова, лежал, свернувшись, его мелиховский любимчик, собачка Бром, маленькая, коричневая, презабавная, похожая на шоколадную сосульку".

Чехов выглядел крайне переутомленным и сказал:

"Знаете, Жан, что мне сейчас надо? Год отдохнуть! Ни больше, ни меньше. Но отдохнуть в полном смысле. Пожить в полное удовольствие; когда вздумается, - погулять, когда вздумается, - почитать, путешествовать, бить баклуши, ухаживать... Понимаете, один только год передышки, а затем я снова примусь работать, как каторжный!"


В 1897 году Антон Павлович часто жаловался и на усталость, и на постоянные помехи:

"Теперь, если страничку в день нацарапаешь - и то благодать... Да и мешают мне здесь, не дай Бог! Можете себе представить, не далее как на этих днях из Москвы пожаловала сюда чуть не дюжина гостей. Точно у меня, в самом деле, постоялый двор какой-то! И всех-то надо напоить, накормить, придумать, где уложить на ночь..."

Все эти обстоятельства, помимо настоятельной рекомендации врачей, и сказались на решении Чехова продать Мелихово и переехать в Ялту.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#13 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 28 Сентябрь 2015 - 10:31

Провал "Чайки"

Незадолго до премьеры Антон Павлович писал из Мелихова:

"Около 6-го – жажда славы повлечет меня в Северную Пальмиру на репетиции моей "Чайки". Предполагается, что эта пьеса пойдет 17-го октября в бенефис Левкеевой, причем роль героини семнадцати лет, тоненькой барышни, будет играть сама бенефициантка".


Следует заметить, что Левкеева была очень толста, с усиками на губах и отличалась последнее время в ролях комических старух, так что на ее бенефис собралась довольно специфическая публика, настроенная посмеяться над незамысловатыми шутками, а ей предложили... отнюдь не комедию и не водевиль, а "Чайку". На такое опасное несоответствие спектакля и ожиданий публики тогда почти никто не обратил серьезного внимания, включая самого Антона Павловича.

По мере репетиций настроение у Чехова падало, так что во время последней репетиции он усиленно пил содовую воду, в антрактах сильно ругался с актерами и имел нездоровый вид, на что тоже никто не обратил особого внимания.

На спектакль собралась специфическая бенефисная публика, которая заплатила свои деньги, и немалые, за зрелище любимой комической актрисы в соответствующих амплуа, и ей не было никакого дела до высокой драматургии. Поклонников творчества Чехова здесь было совсем мало. И вот такой публике показали тонкую и лиричную пьесу. Актеру также оказались не на высоте. Публика почти сразу же стала испытывать большое разочарование в увиденном – ведь ожидала она совсем другого зрелища. В зале начались разговоры и послышались неуместные реплики. Дальше – больше. В самых трогательных местах публика хохотала, недоумевала, и все закончилось дружным шипением зала. Это был полный провал.

Заголовки газет на следующий день кричали:

"Вчерашнее юбилейное торжество омрачено было беспримерным скандалом. Такого головокружительного падения пьесы мы не запомним..."

"Давно не приходилось присутствовать при таком полном провале".

"Чехова "Чайка" погибла: ее убило единогласное шиканье всей публики. Точно миллионы пчел, ос и шмелей наполнили воздух зрительного зала - до того сильно и ядовито было шипенье..."


Этот провал был поздней осенью 1896 года, а уже весной следующего года Антон Павлович лежал в московской клинике с явными признаками чахотки.

В записной книжке Горького сохранился интересный набросок о Чехове:

"Дамы "разворачивались" пред ним, изгибались, показывая все свои округлости, делали масленые глазки, прискорбно спрашивали:

"Антон Павлович, отчего вы так грустно пишете о любви?"

Покашливая, пощипывая бородку, он отвечал неожиданными вопросами:

"Вы бывали в Миргороде?"

"Это - где?"

"В Полтавской губернии. Помните Гоголя "Миргород"?"

"Ах, значит, это не выдумал Гоголь?"

"Гоголь никогда ничего не выдумывал".

"А... а "Вий"?"

Но, не касаясь "Вия", Антон Павлович пресерьезно рассказывал, что Миргород знаменит своей лужей во всем мире и что смотреть на нее приезжают люди из всех государств Европы:

"У них, в Европе, нет городов с такими лужами на площади..."


Некто Санин прислал Антону Павловичу следующую реакцию Толстого на творчество Чехова:

"Толстому не понравился мой любимейший "Дядя Ваня", хотя он очень чтит и ценит Вас как писателя.

"Где драма?! –

вопил гениальный писатель, -

в чем она, пьеса топчется на одном месте!.."

Затем Толстой заявил, что Астров и дядя Ваня - дрянь люди, бездельники, бегущие от дела в деревню, как место спасения... На эту тему он говорил много..."


На репетициях "Чайки" Чехов возражал, чтобы за сценой квакали лягушки и трещали стрекозы. Недовольным голосом однажды он спросил:

"Зачем это?"

Мейерхольд ответил:

"Реально!"

Антон Павлович усмехнулся:

"Реально... Сцена - искусство. У Крамского есть одна жанровая картина, на которой великолепно изображены лица. Что, если на одном из лиц вырезать нос и вставить живой? Нос "реальный", а картина-то испорчена..."


Иногда Чехов говорил своим друзьям:

"Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно..."


Антон Павлович неоднократно говорил, что

"у русского человека настоящая беседа, по душе, всегда приходится после полуночи".


После неожиданного для Антона Павловича успеха "Иванова", Чехова изрядно славили в Петербурге, о чем он потом писал:

"И Шекспиру не приходилось слышать тех речей, какие прослышал я!"


Однажды Чехов с Яворской и Щепкиной-Куперник оказался у фотографа. Дамы фотографировались и порознь, и вместе, очень развеселились и решили сняться втроем. Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала:

"Мы долго усаживались, хохотали, и когда фотограф сказал "смотрите в аппарат", - Антон Павлович отвернулся и сделал каменное лицо, а мы все не могли успокоиться, смеясь, приставали к нему с чем-то - и в результате получилась такая карточка, что Чехов ее окрестил "Искушение св. Антония".


Свою сестру, Марью Павловну, Антон Павлович ласково называл Ма-Па.

Антон Павлович никогда не любил громких фраз, он не говорил о "служении народу", а о патриотизме он писал так:

"Хорош белый свет - одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости! Как плохо мы понимаем патриотизм! Пьяный, истасканный, забулдыга-муж любит свою жену и детей - но что толку в этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу родину - но в чем выражается эта любовь! Вместо знаний - нахальство и самомнение паче меры, вместо труда - лень и свинство, справедливости нет... Работать надо - а все остальное к черту! Главное – быть справедливым, а все остальное приложится".


О медицине Чехов шутя говорил, что это

"его законная жена, тогда как литература – любовница".


Чехов не только лечил своих пациентов, но и снабжал их лекарствами, тратя на это довольно значительные по тем временам деньги.

Кумой Антон Павлович стал звать Щепкину-Куперник после того как крестил с ней дочку своего соседа Шаховского. При этом он уверял ее, что нарочно крестил с ней, так как иначе она бы заставила его на ней жениться. Ведь в то время браки между кумовьями были запрещены. Чехов объяснял ей, что им никак нельзя жениться, т.к. он писатель, и она писательница, и они

"непременно стали бы грызться".


Когда у князя А.И. Урусова (1843-1900), знаменитого адвоката и литературного критика, попросили его фотографию для какого-то благотворительного сборника, он на ней написал:

"Lisez Flaubert!" ("Читайте Флобера!")

Подражая Урусову, Антон Павлович поставил у себя на камине фотографию Щепкиной-Куперник в бальном платье и с веером в руке и надписал на нем:

"Lisez Schepkin-Coupernic!" ("Читайте Щепкину-Куперник!")


В Мелихове у Чехова жили две таксы: Хина Марковна (другое прозвище "рыжая корова") и Бром Исаич (другое прозвище "царский вагон"). Хину Антон Павлович называл страдалицей из-за ее сильного ожирения и уговаривал ее лечь в больницу:

"Там-ба-б вам-ба-б полегчало-ба-б!"

Про Брома Чехов говорил, что у него глаза Левитана – они были темные и скорбные.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#14 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 02 Октябрь 2015 - 14:06

Для Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник (1874-1952) у Антона Павловича было несколько прозвищ: "великая писательница земли русской", "маститый беллетрист" и "Татьяна Ежова". Последнее прозвище она получила по имени одного знакомого Чехову журналиста, за которого он часто, шутя, грозился выдать ее замуж.

Писательница вспоминает один из любимых рассказов Чехова мелиховского периода:

"Как он, Антон Павлович, будет "директором императорских театров" и будет сидеть, развалясь в креслах "не хуже Вашего Превосходительства". И вот курьер доложит ему: "Ваше превосходительство, там бабы с пьесами пришли! (Вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят)".
- "Ну, пусти!"
И вдруг - входите вы, кума. И прямо мне в пояс.
- "Кто такая?"
- "Татьяна Ежова-с!"
- "А! Татьяна Ежова! Старая знакомая! Ну, так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу".


Но не все шутки Чехова были такими безобидными. В Мелихове у Чеховых помимо обыкновенных голубей водились еще голуби кофейного цвета с белым, так называемые, египетские. И была у Чеховых еще кошка точно такой же раскраски. Однажды Антон Павлович совершенно серьезно стал уверять Щепкину-Куперник, что египетские голуби произошли от скрещения обычных голубей с этой кошкой. Естественную историю тогда в средних учебных заведениях не преподавали, и молодая писательница легко поверила такому авторитету, как Чехов.
Немного позднее она рассказала кому-то из знакомых о замечательных мелиховских голубях Чехова. Этот рассказ произвел фурор в литературных кругах, и Татьяна Львовна долго еще стыдилась своего невежества.

Однажды в Мелихове отец Антона Павловича вернулся из церкви и сказал ему:

"Вот, Антон, ты никогда в церковь не ходишь, а какую батюшка хорошую проповедь сказал - приятно было слушать!"

Антон Павлович попросил коротко пересказать ее. Суть проповеди сводилась к следующему обращению батюшки к прихожанам:

"Что бы вы сказали, если бы вы увидели путника, томимого жаждой, и рядом с ним два источника - один прозрачно чистый, другой же мутный и загрязненный. И вдруг путник для утоления жажды пренебрегает чистым источником и утоляет свою жажду из мутного? Вы бы назвали его неразумным! Но не то же ли самое делаете и вы, когда в праздничный отдых свой, вместо того чтобы идти к чистому источнику церковной службы, душеспасительного чтения - отправляетесь в кабак и там напиваетесь?"

И т.д.
Антон Павлович внимательно выслушал, поблагодарил за пересказ, а потом пригласил всех:

"Ну, а теперь пойдемте к мутному источнику, ибо по берегам его растут великолепные соленые грузди!"

С тех пор Антон Павлович часто приглашал обедающих к "мутному источнику".

По поводу "Попрыгуньи" Чехов жаловался одному из своих корреспондентов:

"Можете себе представить, одна знакомая моя, сорокадвухлетняя дама узнала себя в двадцатилетней героине моей "Попрыгуньи", и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор и живет она с художником..."


Левитан тоже обиделся на Антона Павловича, хотя для него ничего обидного в рассказе не было. Произошло довольно бурное и бестолковое объяснение, после которого друзья около года не разговаривали. Помирила их Щепкина-Куперник, привезя Левитана в Мелихово. Увидев ее спутника, Чехов крепко пожал ему руку, и они заговорили о самых обычных вещах, как будто ничего и не было.

Иногда Антон Павлович мог с самым серьезным видом сказать:

"Да, вы правы: бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и я думаю, только одно есть средство для борьбы с этим бедствием - зазвать всех баб в магазин Мюр и Мерилиза и магазин сжечь".


Как известно, Бунин свою книгу о Чехове не успел закончить, но и то, что издано, представляет большой интерес. Иногда занимательными у Бунина бывают замечания к воспоминаниям других современников Чехова.
Так Щепкина-Куперник пишет, как Антон Павлович говорил ей о том, что его скоро забудут:

"Меня будут читать лет семь, семь с половиной, а потом забудут".

Тут Бунин приписал:

"Это украдено у меня".

Мемуаристка продолжает, что однажды Антон Павлович добавил:

"Но потом пройдет еще некоторое время - и меня опять начнут читать, и тогда уже будут читать долго".

Здесь Бунин добавляет:

"А это выдумала Щепкина".


О своей манере писать Чехов говорил так:

"Обыкновенно пишу начерно и переписываю набело один раз. Но я подолгу готовлю и обдумываю каждый рассказ, стараюсь представить себе все подробности заранее. Прямо, с действительности, кажется, не списываю, но иногда невольно выходит так, что можно угадать пейзаж или местность, нечаянно описанные..."


Антон Павлович вспоминал, что когда он первый раз приехал к Льву Толстому, тот сразу же повел их купаться, и первый разговор у них происходил по горло в воде.

Вот что думал Антон Павлович о студенческих волнениях:

"Университетские движения, по-моему, вредны, вредны тем, что оттягивают и губят много сил понапрасну. Каждое такое волнение сокращает силы интеллигенции. Этих сил так мало, обходятся они так дорого, столько их пропадает и без всяких университетских волнений, что незачем заботиться об увеличении числа жертв, уносимых жизнью. Надо работать и работать. Дела много, бесконечно много. Надо бороться с темными силами здесь, на месте, бороться с нуждой, невежеством и теми, для кого невежество выгодно..."


Антон Павлович любил делать неожиданные подарки. Он мог прислать, например, штопор.

Александра Александровна Хотяинцева (1865-1942), художница и талантливая карикатуристка, вспоминает о том, что у Антона Павловича было пристрастие в одежде к красному цвету, например, галстукам.

Антон Павлович получал очень много писем, да и сам писал много, хотя постоянно утверждал, что очень не любит этого делать:

"Некогда. Видите, какой большой писательский бугор у меня на пальце? Кончаю один рассказ, сейчас же надо писать следующий... Трудно только заглавие придумать, и первые строки тоже трудно, а потом все само пишется... И зачем заглавия? Просто бы № 1, 2 и т.д."


При личной встрече с корреспондентом Чехов мог сказать ему не о письме, а сделать неожиданное замечание:

"Вам не стыдно так неразборчиво писать адрес? Ведь вы затрудняете работу почтальона!"


На крыше флигеля Антона Павловича в Мелихове вывешивался красный флажок, когда хозяин был дома и мог оказывать помощь своим соседям-крестьянам.

Однажды Хотяинцева рисовала этот флигелек, а Антон Павлович прогуливался у нее за спиной со своими таксами и разговаривал с художницей. Когда же Хотяинцева закончила рисовать, то чуть не упала, так как Антон Павлович успел положить в ее туфлю-лодочку на пятку целую луковицу. [Очевидно, туфля болталась на пальцах ноги].

При знакомстве с Хотяинцевой Чехов задал ей неожиданный вопрос (что было ему вообще свойственно):

"А вы играли в моем "Медведе"? Нет? Очень приятно, а то каждая почти барышня начинает свое знакомство со мной:

"А я играла вашего "Медведя"!"


Антон Павлович утверждал:

"Говорить глупости - привилегия умных людей!"


Чехов говорил, что самая его любима опера - это "Кармен".
Он и цирк любил.

Себя Антон Павлович иногда сравнивал (а то и называл) с Потемкиным:

"Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным".

Хотяинцева усомнилась в этом, но когда они через несколько дней ехали к станции и проезжали мимо церкви, раздался колокольный звон. Антон Павлович обратился к спутнице:

"Слышите?! Что я вам говорил?"


Василий Иванович Качалов (1875-1948, наст. фамилия Шверубович) вспоминал о том, что когда Чехов хвалил актера или обсуждал с ним роль, то у того часто оставалось недоуменное впечатление о разговоре и мнении Чехова. Вот лишь несколько примеров.

Антон Павлович хвалит Качалова за исполнение роли Тузенбаха в "Трех сестрах":

"Чудесно, чудесно играете Тузенбаха, чудесно..."

Немного подумал и добавил:

"Вот еще N тоже очень хорошо играет в "Мещанах".

Но этот N играл как раз очень плохо, так как роль ему не подходила по возрасту и комплекции. Качалов так и не понял, понравился Антону Павловичу его Тузенбах, или нет.

Когда Качалов сыграл Вершинина, Антон Павлович только и сказал ему:

"Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее..."


Однажды Антон Павлович пригласил Качалова поговорить о роли Тригорина в "Чайке", но все наставления свелись к следующему:

"Знаете, удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке..."

Немного подумал и добавил:

"А главное, удочки".

И все.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#15 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 12 Ноябрь 2015 - 12:05

Жизнерадостность у Чехова почти до конца была редкая, хотя о нём обычно принято говорить обратное. Сам Чехов решительно это отрицал:

"Какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", - как называют меня критики? Какой я "пессимист"?.." Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев [Станиславский] сделал такими плаксивыми. Я хотел только честно сказать людям:

"Посмотрите, как вы все плохо и скучно живёте!"


В феврале 1897 года Лев Толстой был в Петербурге и сказал Суворину:

“"Чайка" Чехова вздор, ничего не стоящий... "Чайка" очень плоха... Лучшее в ней - монолог писателя, это автобиографические черты, но в драме они ни к селу, ни к городу”.


Вот что пишет Н.Д. Телешов в своих не слишком достоверных воспоминаниях:

"Я уже знал, что Чехов очень болен, - вернее, очень плох, и решил занести ему только прощальную записку, чтобы не тревожить его. Но он велел догнать меня и воротил уже с лестницы.
Хотя я был подготовлен к тому, что увижу, но то, что увидел, превосходило мои ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться.
А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит:

"Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать".

"Умирать еду", -

настоятельно говорил он. -

"Поклонитесь от меня товарищам вашим по "Среде". Скажите им, что я их помню и некоторых очень люблю... Пожелайте им от меня счастья и успехов. Больше мы не встретимся. А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте".


Чехов говорил профессору Россолимо, что благодаря медицине область его наблюдений расширилась и обогатила его знаниями, настоящую цену которых для него, как писателя, может понять только врач:

"Знание медицины меня избавило от многих ошибок, которых не избег и сам Толстой, например, в "Крейцеровой сонате".


Звание врача Чехов ставил высоко, и в паспорте Ольги Леонардовны он написал:

"жена лекаря"...


Когда Антону было 17 лет, а его брату Мише – 12, тот как-то назвал себя в письме "ничтожным и незаметным братишкой". Чехов, ещё гимназист, сразу же написал брату:

"Ничтожество своё сознаёшь? Не всем, брат, Мишам быть одинаковыми. Ничтожество своё сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми, среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну, и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожество. Не смешивай "смиряться" с "сознанием своего ничтожества".


Разговоры о литературе Чехов заводил только тогда, когда знал, что его собеседник любит в литературе прежде всего искусство, бескорыстное и свободное. В таких беседах он мог высказаться более искренне о своём литературном труде. Вот несколько подобных высказываний Чехова.

"По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врём..."

"Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень - бульон. А то плохо работается".

"Мне один критик пророчил, что я умру под забором: я представлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство".


Чехов часто говорил:

"Никому не следует читать своих вещей до напечатания, а главное, никогда не следует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал - пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. После тех высоких требований, которые поставил своим мастерством Мопассан, трудно работать, но работать все же надо, особенно нам, русским, и в работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал".


Разговоры о его славе Чехов чаще всего переводил в шутку. Если ему, например, показывали новую статью о нём и спрашивали его мнение об этой статье, Чехов мог ответить так:

"Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят:

"А то вот еще есть писатель Чехов: нытик..."

А какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", как называют меня критики? Какой я "пессимист"? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ - "Студент"... И слово-то противное: "пессимист"... Нет, критики еще хуже, чем актеры. А ведь, знаете, актеры на целых семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества".


К новому искусству Чехов относился трезво и довольно сдержанно:

"Нет, все это новое московское искусство - вздор. Помню, в Таганроге я видел вывеску:

"Заведение искустевных минеральных вод".

Вот и это то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново".


Станиславский пишет в своих воспоминаниях, что он с жадностью слушал рассказы Чехова о Толстом. Чехов восхищался ясностью его головы и как-то сказал:

"Знаете, что меня особенно восхищает в нём, это его презрение к нам как писателям. Иногда он хвалит Мопассана, Куприна, Семёнова, меня... Почему? Потому что он смотрит на нас как на детей. Наши рассказы, повести и романы для него детская игра, поэтому-то он в один мешок укладывает Мопассана с Семёновым. Другое дело Шекспир: это уже взрослый, его раздражающий, ибо он пишет не по-толстовски..."


Станиславскому же Илья Львович Толстой говорил в 1912 году, что у них в доме на писателей смотрели "вот как" и он нагибался и держал руку на высоте низа дивана, и, когда он это рассказывал, Станиславский вспомнил вышеприведённые слова Чехова.

Прочитав повесть Горького "Трое", Чехов написал:

"Что-то удивительно дикое. Если бы написал это не Горький, то никто бы читать не стал..."


Любопытны заметки Бунина об отношениях Чехова и Толстого:

"Весною я приехал в Ялту. Толстому стало лучше, и как-то при мне Чехов собирался его навестить. Волновался сильно: менял брюки и, хотя всё время шутил, но всё же с трудом подавлял своё волнение.

"Боюсь Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте. Серьёзно я его боюсь", -

говорил он, смеясь и как бы радуясь этой боязни.
И чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил пенснэ, помолодел и, мешая, по своему обыкновению шутку с серьезным, все выходил из спальни то в одних, то в других штанах:

"Нет, эти неприлично узки! Подумает: шелкопёр!"

И шёл надевать другие и опять выходил, смеясь:

"А эти шириною с Черное море! Подумает: нахал!"

Вернувшись, он сказал:

"Знаете, это какое-то чудо, нечто невероятное! Лежит в постели старик, телесно вполне едва живой, краше в гроб кладут, а умственно не только гениальный, сверхгениальный!"


Через несколько дней Чехов говорил Бунину об этой же встрече:

"Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он ещё в постели лежал, но много говорил обо всём и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: "Поцелуйте меня", и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой:

"А всё-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы ещё хуже!"


Литератор Серебров [Тихонов Александр Николаевич (1880-1957)] рассказывал об отношении Чехова к Горькому:

"Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу. Речь зашла о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и не поскупился на похвалы автору "Буревестника".

"Извините... Я не понимаю... " –

оборвал меня Чехов с неприятной вежливостью человека, которому наступили на ногу.

"Вот вам всем нравится его "Буревестник" и "Песнь о соколе"... Знаю, вы мне скажете - политика! Но какая же это политика?
"Вперёд без страха и сомненья!" - это ещё не политика. А куда вперёд - неизвестно?! Если ты зовешь вперёд, надо указать цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике ничего еще не делалось".

От изумления я обжегся глотком чая.

"Море смеялось", -

продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенснэ.

"Вы, конечно, в восторге!.. Вот вы прочитали "море смеялось", остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нет же! Вы остановились потому, что сразу не поняли, как это так: море - и вдруг смеется?.. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит... птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное - простота..."

"Вот вы ссылаетесь на "Фому Гордеева", -

продолжал он, сжимая около глаз гусиные лапки морщин.

"И опять неудачно! Он весь по прямой линии, на одном герое построен... И все персонажи говорят одинаково на "о"... Романы умели писать только дворяне. Нашему брату - мещанам, разнолюду - роман уже не под силу... Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я видел один такой: трехэтажный, двенадцать окошечек!.. Чтобы строить роман, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман - это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новые лица... Сколько раз я говорил об этом Горькому, не слушает... Гордый он - а не Горький".


Самому Горькому Чехов написал так:

"У вас слишком много определений... понятно, когда я пишу: "Человек сел на траву..." Наоборот, неудобопонятно, если я пишу: "Высокий, узкогрудый среднего роста человек с рыжеватой бородкой сел на зелёную, ещё не измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь..."


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#16 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 23 Ноябрь 2015 - 13:05

Очередной выпуск, посвящённый Чехову, я хочу посвятить “взгляду со стороны”, то есть тому, как видели самого Чехова и его творчество некоторые из известных современников Антона Павловича. Личности и творчеству Антона Павловича Чехова посвящено огромное количество работ, но с подачи Бунина я решил остановиться на двух из них.

Одна из лучших статей о Чехове в дореволюционной России принадлежит перу Льва Шестова. [Лев Исаакович Шварцман (1866-1938) – выдающийся и очень оригинальный российский философ.] Статья называлась “Творчество из ничего” и была опубликована в 1908 году.
Вторая работа, которая предложена вашему вниманию – это “Сердце смятённое” М. Курдюмова [псевдоним религиозной писательницы Марии Александровны Каллаш, урождённая Новикова (1886-1955)], которая была написана в эмиграции и издана в 1934 году.
Вашему вниманию будут представлены довольно обширные выдержки из этих работ, которые иногда сопровождаются комментариями Бунина.

Вначале предоставляю слово Льву Шестову:

“Молодой Чехов весел, беззаботен и, пожалуй, даже похож на порхающую птичку... но с 1888-1889 годов, когда ему было 28-29 лет, появились две вещи: “Скучная история” и “Иванов”... ”Мы никогда не узнаем, что произошло с Чеховым за то время, которое протекло между окончанием “Степи” (1888 г.) и появлением первой драмы “Иванов” и “Скучной истории... Иванов сравнивает себя с надорвавшимся рабочим”.


В этом месте Бунин не удержался и записал:

“Шестов думает, что Чехов тоже надорвался и

“не от тяжёлой большой работы, не великий, непосильный подвиг сломил его, а так пустой незначительный случай сломил его... и нет прежнего Чехова, весёлого и радостного, а есть угрюмый, хмурый человек”.


Шестов продолжает:

“Чехов был певцом безнадёжности. Упорно, уныло, однообразно в течение всей почти 25-летней литературной деятельности только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды. В этом, на мой взгляд, сущность его Творчества”.


За всё это Шестов сурово осуждает Чехова:

“...то, что делал Чехов, на обыкновенном языке называется преступлением и подлежит суровейшей каре. Но как казнить талантливого человека? Даже у Михайловского... не поднялась рука на Чехова. Он предостерегал читателя, указывая на “недобрые огоньки”, но дальше он не шёл: огромный талант Чехова подкупил риторически строгого критика”.


Но почти тут же Шестов пишет:

“Молодое поколение ценило в Чехове талант, огромный талант, и ясно было, что оно от него не отречется ... и Чехов стал одним из любимейших русских писателей".


Интересно, как это молодёжь могла оценить Чехова, если один из властителей молодёжных дум того времени, Михайловский, не слишком-то жаловал молодого писателя?

Шестов не унимается, он как будто стоит за плечом Чехова или подсматривает в окошко:

“Посмотрите его за работой. Он постоянно точно в засаде сидит, высматривает и подстерегает человеческие надежды... Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее, переберите все слова, и они мгновенно блёкнут, вянут и умирают. И сам Чехов на наших глазах блёкнул, вянул и умирал - не умирало в нем только его удивительное искусство... Более того, в этом искусстве он постоянно совершенствовался и дошёл до виртуозности, до которой не доходил никто из его соперников в европейской литературе”.


Вот так прямо у Шестова и получается: вянул и умирал, причём не только физически, – и дошёл до виртуозности в своём искусстве. За виртуозность Чехова Шестову стоит вынести отдельную благодарность.

Приведу ещё несколько цитат из работы Шестова:

“Чехов был кладокопателем, волхвом, кудесником, заклинателем. Этим объясняется его исключительное пристрастие к смерти, разложению, гниению, к безнадёжности”.

(Каков вывод!)

“Единственная философия, с которой серьёзно считался и потому серьёзно боролся Чехов - был позитивистический материализм”.

(Из чего Шестов сделал такое заключение?)

“Настоящий, единственный герой Чехова - безнадёжный человек”.
“У него нет ничего, он всё должен создать сам. И вот “творчество из ничего”.


Что же это такое - “творчество из ничего”?

Николай Александрович Бердяев (1874-1948) в своей книге “Самопознание” определяет “творчество из ничего” так:

“В “Смысле творчества” я уже выразил основную для меня мысль, что творчество есть творчество из ничего, т. е. из свободы. Критики приписывали мне нелепую мысль, что творчество человека не нуждается в материи, в материалах мира. Творческий акт нуждается в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве. Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который даёт мир, в нём есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего. Это лишь значит, что оно не определяется целиком из мира, оно есть также эманация свободы, не определяемой ничем извне. Без этого творчество было бы лишь перераспределением элементов данного мира, и возникновение новизны было бы призрачным”.


Но это нам Бердяев объяснил, а Шестов, не уточняя, просто бросил определение.
Затем Шестов пишет, что, по его мнению, в своём творчестве Чехов находился под влиянием Толстого, мол, без “Ивана Ильича” не было бы и “Скучной истории”.
Весьма спорное заявление.

Далее Шестов справедливо пишет:

“У Толстого, тоже не очень ценившего философские системы, нет такого резко выраженного отвращения к идеям, мировоззрениям, как у Чехова..."

Но Чехов, по Шестову, пошёл дальше:

“Под конец он совершенно эмансипируется от всякого рода идей и даже теряет представление о связи жизненных событий. В этом самая значительная и оригинальная черта его творчества”.

Только в этом? Ну, что ж, получается, что Чехов был первым представителем литературы абсурда.

Вот Шестов и пишет, что основой действия в “Чайке” является

“не логическое развитие страстей, а голый демонстративно ничем не прикрытый случай”.

Вот вам и театр абсурда! Ау, Беккет, Ионеско! Где вы? А они ещё и не родились даже.

А Шестов находит, что

“читая драму, кажется, что перед тобой номер газеты с бесконечным рядом “faits divers” [заголовков], ...во всём и везде царит самодержавный случай, на этот раз дерзко бросающий вызов всем мировоззрениям. В этом наибольшая оригинальность Чехова, источник его мучительнейших переживаний”.


Вместе с тем Шестов полагает, что

“у Чехова был момент, когда он решился во что бы то ни стало покинуть занятую им позицию и вернуться назад. Плодом такого решения была “Палата № 6”.

Это, действительно, одно из лучших произведений Чехова, но вывод Шестова по поводу “Палаты”, по меньшей мере, спорен:

”Чехов хотел уступить и уступил. Он почувствовал невыносимость безнадежности, невозможность творчества из ничего”.


Завершая наш обзор этой статьи Шестова, отметим, что Шестов первым увидел “беспощадный талант” у Чехова.

Иначе, правда, уже через тридцать лет, подошёл к творчеству Чехова М. Курдюмов. Напомню, что это псевдоним писательницы Марии Александровны Каллаш.

По мнению Курдюмова:

“Чехова у нас просто не дочитали до конца”.


Курдюмов сразу же совсем иначе подходит к оценке творчества Чехова:

“О Чехове без преувеличения можно сказать, что он - один из самых свободных художников в русской литературе. А по значению поставленных им вопросов, по его проникновению в глубину русской души с её мучительными поисками высшего смысла жизни и высшей правды, Чехов превосходит и гениального бытописателя русских типов Гончарова”.


Оставим на совести Курдюмова (Каллаш) “гениального бытописателя” Гончарова. Здесь стоит отметить, что Чехов не любил Гончарова и серьёзно раскритиковал Обломова в письме к Суворину, но об этом как-нибудь в другой раз.

Иначе, чем Шестов, оценивает Курдюмов и взаимоотношения Чехова с эпохой:

“Мировоззрение Чехова-человека, близко связывало его с его эпохой, с торжествовавшим тогда рационализмом и позитивизмом. Но он не принял их до конца, не мог на них успокоиться”.


С высоты тридцатых годов XX века Курдюмов уже мог написать:

“Чехов и своей личностью, и духовным состоянием своих героев из среды русской интеллигенции уже знаменует кризис русского рационализма, как господствующего направления, ещё довольно задолго до того момента, когда этот кризис наступил для значительного большинства уже с несомненной очевидностью. Чехов сумел ощутить его первые трещины. Есть все основания думать, что он носил их в самом себе, но появились они в нём, надо предполагать, со стороны его творческой интуиции... Иногда прорывалась она наружу и в его откровенных беседах”.


Поясняя отстранённую позицию Чехова от современных ему веяний, Курдюмов иначе, чем Шестов, освещает и взаимоотношения писателя и общества во времена Чехова:

“...не только нашей молодёжи, но и нам самим сейчас трудно представить, до какой степени русский писатель времён Чехова был стеснен и подавлен нашим интеллигентным обществом, которое навязывало ему свои вкусы, оценки, свои злобы дня. И чем талантливее был автор, тем настойчивее всё это ему навязывалось, тем решительнее от него требовали, чтобы он эти определенные лозунги провозглашал...”


А Чехов не выносил никакого внешнего давления на себя и своё творчество, и именно поэтому

“Чехов, внимательно читаемый теперь после кровавой русской катастрофы, не только не кажется изжитым до конца, но становится гораздо ближе, во многом понятнее и неизмеримо значительнее, чем прежде”.


Это проявляется и в том, что

“никогда ни в чём он не скрывал того, что человеческая скорбь ему всегда была несравненно дороже, важнее, интереснее “гражданской скорби”.


В этом плане интересно противопоставление Курдюмовым Чехова и Горького:

“В то время как крикливо прославленный современник Чехова, Максим Горький, победно восклицал:

“Человек... это звучит гордо!”, -

Чехов всем своим творчеством как бы говорил:

“Человек - это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слёз”.


Развивая эту мысль, Курдюмов пишет:

“ Жизнь всякого человека, не утонувшего в пошлом самодовольстве, трагична... Достаточно заглянуть в любую душу, чтобы проникнуться острой жалостью к ней... Чтобы чувствовать трагедию, совершенно не нужно создавать трагических героев в духе Шекспира, ибо человеческая жизнь сама по себе уже есть трагедия, и одиночество человеческой души трагично”.


Тут приходится вспомнить чеховскую печатку с девизом “Одинокому везде пустыня”.
Интересно, что эту печатку заказал себе ещё отец Чехова, Павел Егорович. Антон Павлович много лет носил потом эту печатку, и свои письма к Авиловой он запечатывал этим девизом.

Вот Курдюмов справедливо и пишет:

“Его талант в самом большом и серьёзном не вызывал энтузиазма у читателей, потому что Чехов по своему мироощущению оказывался стоящим одиноко в современной толпе”.


Лучшими пьесами Чехова Курдюмов считал “Три сестры”, “Дядя Ваня” и, “Вишнёвый сад”.
С такой оценкой был совершенно не согласен Бунин, который лучшей пьесой считал одну только “Чайку”.
Тем не менее, Бунин был согласен с Курдюмовым в том, что

“главное невидимо действующее лицо в чеховских пьесах, как и во многих других его произведениях, - беспощадно уходящее время”.


Но это не “невыносимая безнадёжность” Шестова. По Курдюмову:

“Чехов подводит человеческую мысль и человеческое сердце к тоскливой мысли о неразрешимом. Для него проблема неразрешимого гораздо важнее всего остального на свете - важнее “прогресса”, “блага человеческого и всех достижений”.


Что касается личности Чехова, то Курдюмов характеризует его, как очень скромного и скрытного человека.
С такой оценкой Бунин был совершенно не согласен. Бунин считал, что Чехов знал себе цену, но не выставлял этого напоказ. Не был, по мнению Бунина, Чехов и скрытным человеком. Он не был болтлив, но с людьми, которых он очень любил, например с Сувориным, Чехов был весьма откровенен. Достаточно заглянуть в их переписку.

В заключение настоящего обзора скажу, что Бунин считал “В овраге” одним из самых замечательных произведений не только Чехова, но и всей всемирной литературы.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#17 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 25 Декабрь 2015 - 11:17

Благодарите Станиславского!

Во время одного из представлений "Чайки" в антракте к Антону Павловичу подошёл Владимир Александрович Поссе (1864-1940) и сказал:

“Антон Павлович, хочется вас поблагодарить за ту смелость, с какой вы решились крупного писателя, почти равного Тургеневу, вывести таким пошляком, как Тригорин”.

Антон Павлович побледнел и резко ответил:

“Благодарите за это не меня, а Станиславского, который действительно сделал из Тригорина пошляка. Я его пошляком не создавал”.



Советы литераторам

Интересны советы, которые давал Антон Павлович начинающим литераторам:

“Избегайте вы всяких терминов, особенно скоропроходящих. Некоторые слова через пять-шесть лет совсем уничтожаются и потом звучат в рассказе или в пьесе ужасно дико. Вы знаете, не так давно, в Воронеже, я смотрел свой водевиль “Медведь” и от слова “турнюр” пришел в ужас. Теперь это слово уже не существует, и в новом издании я его вычеркнул”.


Или такой:

“Печатать можно и немного, но писать следует как можно больше. К тридцати годам обязательно нужно определиться... Знаете, как нужно писать, чтобы вышла хорошая повесть? В ней не должно быть ничего лишнего. Вот как на военном корабле на палубе: там нет ничего лишнего, - так следует делать и в рассказе”.



Чехов о Гаршине

“Большим талантом его назвать нельзя. “Четыре дня” и “Записки рядового Иванова” - это вещи хорошие, а всё остальное наивно... Гаршин был чудесный человек и писал в очень выгодное для беллетриста время, - после войны. Книги всегда имеют огромный сбыт и читаются особенно охотно после окончания больших народных бедствий”.

[Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888).]


О браке

Антон Павлович говорил так:

“Счастливы или несчастливы данные муж и жена - этого сказать никто не может. Это тайна, которую знают трое: Бог, он и она”.



О Достоевском

Антон Павлович говорил следующее:

“Да, его жизнь была ужасна... Талант он, несомненно, очень большой, но иногда у него недоставало чутья. Ах, как он испортил “Карамазовых” этими речами прокурора и защитника, - это совсем, совсем лишнее”.



Мопассан

О таланте своего любимого Мопассана Антон Павлович говорил:

“Таланту подражать нельзя, потому что каждый настоящий талант есть нечто совершенно своеобразное. Золота искусственным путем не сделаешь. Поэтому никто и никогда не мог подражать Мопассану. Как бы об этом ни говорили, будет то, да не то...”


Когда у Антона Павловича спросили, как можно определить талант, он ответил:

“А никак. Талант есть талант и больше ничего”.


О современных ему писательницах-женщинах Антон Павлович отзывался довольно резко:

“Лучше я прочту что-нибудь из физики или по электротехнике, чем женское писание. Вот госпожи такая-то и такая-то пишут, пишут, а когда умрут, ничего от них не останется”.


Однажды Антон Павлович в разговоре о Лермонтове сказал:

“Вы знаете, как женщины относились к Лермонтову, пока он был жив? Считали его шелопаем и хлыщом”.



Чехов=Пушкин?

Борис Александрович Лазаревский (1871-1936) вспоминал о своем разговоре с Л.Н. Толстым о творчестве Чехова. Толстой будто бы сказал:

“Чехов - это Пушкин в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый может найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи положительно замечательны... Вы знаете, я выбрал все его наиболее понравившиеся мне рассказы и переплёл их в одну книгу, которую читаю всегда с огромным удовольствием”.


Позднее и Николай Дмитриевич Телешов (1867-1957) повторил в своих записках сравнение Чехова с Пушкиным.
И.А. Бунин, читая Телешова, возмутился и написал:

“Когда, кому он это говорил? И сравнение-то глупое”.



Переводы

Рассуждал Антон Павлович и о мастерстве переводчиков:

“А вот мне трудно было бы переводить. Я так привязан к нашей, русской, жизни, что, если бы речь зашла о лондонском полисмене, я непременно думал бы о московском городовом. Знаете, как один немец перевел эпиграф к роману “Анна Каренина”? Вместо:

“Мне отмщение и аз воздам,” –

у него получилось:

“Меня подсиживают, и я иду с туза”.

По-немецки: “Ас” – туз”.



О поэзии

О современной ему поэзии Антон Павлович отзывался с изрядной долей скепсиса и говорил, связывая её с процессом творчества вообще:

“Я плохо разбираюсь в современных направлениях в поэзии. Дело, видите ли, не в символизме и декадентстве и не в реализме, а в живом ощущении действительности и в том, что, когда вы пишете, нужно, чтобы слова лились из души. Никакая форма и вычурные выражения не спасут, если автор не прочувствует задуманного произведения. Тем сколько угодно. Могу продать вам по пятачку за пару”.



Тема для рассказа

Однажды, сидя в ресторане, Антон Павлович предложил своим собеседникам тему для рассказа, которая в приблизительной передаче звучит так:

“Вот обратите внимание, слева сидит пожилой, облезлый скрипач. Он рассеянно перевернул ноты и, видимо, сфальшивил. Я ничего не смыслю в бемолях, терциях и прочих крючкообразных существах, населяющих музыкальный мир. В данном случае я сужу по злому взгляду режиссёра и по резким движениям палочки, направленной в сторону скрипача. Вот опять! С скрипачом что-то случилось. Вы, как поэт, предполагаете, что он страдает за униженное искусство: божественного Моцарта преподносят, как приправу к кушаньям. Я думаю проще: у него зубная боль или сбежала жена. В довершение всяких бед, возможно, его сегодня же выгонят из оркестра. Дома - нужда, клопы, и когда он разучивает мелодии, под окном воет дворовая собака. Подставьте под свои наблюдения определенные величины, и вот вам готов рассказ или поэма, - это уж как вам Бог на душу положит”.



Кто лучше знает театр?

При встрече в Москве Горький спросил у Антона Павловича, когда же состоится первое представление “Вишневого сада”. Антон Павлович ответил:

“Не знаю, пока всё время спорим с Станиславским. Он уверяет, что моя пьеса - лирическая драма. Это же неверно. Я написал фарс, самый веселый фарс!”

Чехов помолчал немного и добавил:

“А, пожалуй, Станиславский прав. Когда я бываю на репетициях, я испытываю одно страдание: Станиславский на моих же глазах безжалостно сокращает сцены”.

Тогда Горький предложил Чехову печатать пьесу в сборнике “Знание” без сокращений, но Антон Павлович стал отказываться:

“Нет, нет, печатайте с режиссёрской правкой. Иначе это внесёт путаницу при постановке другими театрами. Что ни говорите, Станиславский знает театр лучше нас с вами”.

И тут же Антон Павлович добавил:

“А вот “Мнимого больного” Мольера я не позволю ему ставить. Это будет моя режиссура. Я же доктор”.



Я – доктор!

Незадолго до своей смерти, уже смертельно больной, сидел Чехов в своей комнате в Ялте. Вошла Марья Павловна и сказала ему, что заболела кухарка, лежит, у неё сильная головная боль. Антон Павлович вначале не обратил внимания на её слова, но потом встал со словами:

“Ах, я и забыл. Ведь я доктор. Как же, я ведь доктор. Пойду, посмотрю, что с ней”.

И пошёл на кухню.

В одном из своих писем Чехов отметил, что его перевели на датский язык, и забавно добавлял:

"Теперь я спокоен за Данию".


В одном из писем к Марку Алданову (1886-1957) Бунин писал:

“Я только что прочел книгу В. Ермилова. Очень способный и ловкий ... так обработал Чехова, столько сделал выписок из его произведений и писем, что Чехов оказался совершеннейший большевик и даже "буревестник", не хуже Горького, только другого склада...”

[Советский критик Владимир Владимирович Ермилов (1904-1965) в 1946 году издал в серии ЖЗЛ книгу "Чехов".]


Юбилей

Незадолго до сорокалетия Чехова кто-то из знакомых напомнил ему:

"Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать!"

Чехов скептически ответил:

"Знаю-с я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!"



В усадьбе Чехова

Станиславский в своих мемуарах вспоминает о днях, проведённых в чеховской усадьбе:

"Приезжали и уезжали. Кончался один завтрак, подавался другой. Марья Павловна разрывалась на части, а Ольга Леонардовна, как верная подруга, или как будущая хозяйка дома, с засученными рукавами деятельно помогала по хозяйству.
В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И.А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха. Никто не умел смешить Антона Павловича, как И.А. Бунин, когда он был в хорошем настроении".



Несколько цитат из высказываний А.П. Чехова

"Я помню, в Александринском театре ставили мою "Чайку". Под суфлера! Боже мой, что только они там говорили!.."

"Ну, какой же Леонид Андреев писатель? Это просто помощник присяжного поверенного, который ужасно любит говорить..."

"Студенты бунтуют, чтобы прослыть героями и легче ухаживать за барышнями".

"До чего мы ленивый народ. Даже природу заразили ленью. Вы поглядите только на эту речку, до чего же ей лень двигаться! Вон, она какие колена загибает, а всё от лени. И вся наша пресловутая "психология", вся эта достоевщина тоже ведь от этого. Лень работать, ну, вот и выдумывают".


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#18 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 16 Январь 2016 - 14:44

В этом выпуске я привожу высказывания Чехова, в основном, о русских писателях-современниках, и не только о них. Возможно, знакомство с мнениями Чехова позволит кому-нибудь по-новому взглянуть на устоявшиеся характеристики. Все цитаты взяты из писем Антона Павловича к реальным людям.

В качестве вступления возьмём письмо, написанное Чеховым в 1886 году В.Г. Короленко:

"Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьёзный; я на замечании. Выражаясь языком поэтов, свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил её туда, где ей не подобает быть. Вы же серьёзны, крепки и верны. Разница между нами, как видите, большая, но, тем не менее, читая Вас и теперь познакомившись с Вами, я думаю, что мы друг другу не чужды. Прав я или нет, я не знаю, но мне приятно так думать".


В начале 1888 года Чехов обрисовал писателю и драматургу Леонтьеву (Щеглову) свой взгляд на современную литературу:

"Писатели ревнивы, как голуби. Лейкину не нравится, если кто пишет из купеческого быта, Лескову противно читать повести из поповского быта, не им написанные... Все нервны и ревнивы".


О Мережковском, например, Чехов написал Суворину в начале ноября 1888 года:

"Мережковский пишет гладко и молодо, но на каждой странице он трусит, делает оговорки и идёт на уступки - это признак, что он сам не уясняет себе вопроса... Меня величает он поэтом, мои рассказы - новеллами, моих героев - неудачниками, значит, дует в рутину. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-нибудь своё.
Мережковский моего монаха, сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай Бог всякому так пожить: и в Бога верил, и сыт был, и сочинять умел... Делить людей на удачников и неудачников - значит смотреть на человеческую природу с узкой предвзятой точки зрения. Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон? Ваш Василий? Где тут критерий? Надо быть Богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться".


В начале мая 1889 года Чехов высказал писателю Тихонову своё отрицательное мнение о Гончарове:

"Читаю Гончарова и удивляюсь. Удивляюсь себе: за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его “Обломов” совсем неважная штука. Сам Илья Ильич, утрированная фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип - это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелки, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная... Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда во всем романе холод, холод..."


В том же письме Чехов восторгается Гоголем:

"Зато, как непосредственен, как силён Гоголь, и какой он художник! Одна его “Коляска” стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это великолепнейший русский писатель".


После смерти Салтыкова (Щедрина) Чехов написал поэту А.Н. Плещееву, которого он очень уважал:

"Мне жаль Салтыкова. Это была сильная голова. Тот сволочной дух, который живёт в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нём своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет Буренин, но открыто презирать умел только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения".


В феврале 1893 года Чехов высказал Суворину своё мнение о творчестве Тургенева:

"Боже мой! Что за роскошь “Отцы и дети”! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально...
“Накануне” мне не нравится, кроме отца Елены и финала. Финал полон трагизма. “Ася” мила. “Затишье” скомкано и не удовлетворяет. “Дым” мне не нравится совсем. “Дворянское гнездо” слабее “Отцов и детей”, но финал тоже похож на чудо. Кроме старушки в Базарове, то есть матери Евгения и вообще матерей, особенно светских барынь, которые все, впрочем, похожи одна на другую (мать Лизы, мать Елены), да матери Лаврецкого, бывшей крепостной, да ещё простых баб, все женщины и девицы Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью. Лиза, Елена - это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину. Ирина в “Дыме”, Одинцова в “Отцах и детях”, вообще львицы, жгучие, аппетитные, ненасытные, чего-то ищущие - все они чепуха.
Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к чёрту. Женские отрицательные типы, где Тургенев слегка карикатурит (Кукшина) или шутит (описание балов), нарисованы замечательно и удались ему до такой степени, что, как говорится, комар носа не подточит. Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое".


В феврале 1902 года Чехов добавил:

"Читаю Тургенева. После этого писателя останется 1/8 или 1/10 из того, что он написал, всё же остальное через 25-35 лет уйдёт в архив".


В марте 1895 года Чехов в письме к Суворину сделал комичную зарисовку:

"Моя мать, заказывая мяснику мясо, сказала, что нужно мясо получше, так как у нас гостит Лейкин из Петербурга.

"Это какой Лейкин? –

изумился мясник. –

Тот, что книги пишет?"

и прислал превосходного мяса. Стало быть, мясник не знает, что я тоже пишу книги, так как для меня он всегда присылает одни только жилы".


В самом начале 1899 года Чехов в письме к Максиму Горькому коротко разбирает его творчество:

"...нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В Ваших же затратах чувствуется излишество...
Частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п., такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными. Красочность и выразительность в описании природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как “зашло солнце”, “стало темно”, “пошёл дождь” и т. д."


В марте того же года в письме к Авиловой Чехов продолжает эту же тему:

"Горький мне нравится, но в последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать...
Короленко чудесный писатель. Его любят - и недаром. Кроме всего прочего в нём есть трезвость и чистота".


В январе 1900 года в письме к своему другу и однокурснику Россолимо Чехов так говорит о детской литературе:

"Писать для детей вообще не умею, пишу для них раз в десять лет и так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, “Фрегат Паллада”, Гоголь читаются охотно детьми, взрослыми также. Надо не писать для детей, а уметь выбирать из того, что уже написано для взрослых, т. е. из настоящих художественных произведений".


Журналист Поссе в конце февраля 1900 года получил такой отзыв Чехова о новом романе Горького:

"“Фома Гордеев” написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одинаково: и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно; у всех какая-то задняя мысль; что-то не договаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а это у них такой “facon de parler” - говорить и не договаривать".


В конце июля 1902 года Чехов в письме к Горькому успевает высказаться о творчестве Леонида Андреева:

"“Мысль” Л. Андреева - это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья".


От предложения Дягилева сотрудничать в журнале “Мир искусства” Чехов уклонился в своей полушутливой манере:

"Как бы это я ужился под одной крышей с Д.С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего. Я уважаю Д.С. и ценю его и как человека и как литературного деятеля, но ведь воз-то мы, если и повезем, то в разные стороны".


Однажды в Ялте Чехов с восторгом отозвался о лермонтовском “Парусе”:

"Это стоит всего Брюсова и Урениуса со всеми их потрохами".

Бунин поинтересовался:

"Какого Урениуса?"

Чехов удивился:

"А разве нет такого поэта?"

Бунин не поддался:

"Нет".

Тогда Чехов с самым серьёзным видом продолжал:

"Ну, Упрудиуса. Вот им бы в Одессе жить. Там думают, что самое поэтическое место в мире - Николаевский бульвар: и море, и кафе, и музыка, и все удобства, - каждую минуту сапоги можно почистить".


В письме к Плещееву Чехов коротко характеризует Гиляровского:

"Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа – это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества".


Если о прозаиках Чехов судил строго, но справедливо, то о современных поэтах он чаще всего отзывался презрительно:

"[Современные] прозаики ещё туда-сюда, поэты же – совсем швах. Народ необразованный, без знаний, без мировоззрения. Прасол Кольцов, не умевший писать грамотно, был гораздо цельнее, умнее и образованнее всех современных молодых поэтов, взятых вместе".

“Прасол” – это слово требует отдельного комментария. Так в России назвали оптовых скупщиков мяса и рыбы для последующей розничной торговли. Обычно свой товар им приходилось засаливать, отсюда, как считают, и произошло такое название этой профессии.

***
Журналист А. Плещеев, сын поэта Плещеева, в 1888 году прислал Чехову такой отзыв Салтыкова (Щедрина) о творчестве Антона Павловича:

"Был отец у Салтыкова, который в восторге от "Степи".

"Это прекрасно", -

говорил он отцу и вообще возлагает на Вас великие надежды.
Отец говорит, что он редко кого хвалит из новых писателей, но от Вас он в восторге".



Указатель имён

Авилова, Лидия Алексеевна (дев. Страхова, 1864-1943).
Андреев, Леонид Николаевич (1871-1919).
Брюсов, Валерий Яковлевич (1873-1924).
Буренин, Виктор Петрович (1841-1926).
Гиляровский, Владимир Алексеевич (1855-1935).
Гоголь, Николай Васильевич (1809-1852).
Гончаров, Иван Александрович (1812-1891).
Дягилев, Сергей Павлович (1872-1929).
Кольцов, Алексей Васильевич (1809-1842).
Короленко, Владимир Галактионович (1853-1921).
Лейкин, Николай Александрович (1841-1906).
Леонтьев, Иван Леонтьевич (псевдоним Щеглов, 1856-1911).
Лермонтов, Михаил Юрьевич (1814-1841).
Лесков, Николай Семёнович (1831-1895).
Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1865-1941).
Пешков, Алексей Максимович (псевдоним Максим Горький, 1868-1936).
Плещеев, Алексей Николаевич (1825-1893).
Плещеев Александр Алексеевич (1858-1944).
Поссе, Владимир Александрович (1864-1940).
Россолимо, Григорий Иванович (1860-1928).
Салтыков, Михаил Евграфович (псевдоним Николай Щедрин, 1826-1889).
Суворин, Алексей Сергеевич (1834-1912).
Тихонов, Владимир Алексеевич (1857-1914).
Толстой, Лев Николаевич (1828-1910).
Тургенев, Иван Сергеевич (1818-1893).
Чехов, Антон Павлович (1860-1904).
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#19 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 27 Январь 2016 - 11:06

Как говорил Чехов

Когда в воспоминаниях о Чехове встречаешь прямую речь писателя, записанную современниками, то часто она кажется несколько неестественной.
Это отмечал Бунин:

"Станиславский, да и другие актёры, вспоминая Чехова, приписывают ему злоупотребление частицей “же”, - “я же”, “вам же”, “сказал же” и т. д. Я этого никогда не замечал за ним; если Чехов и употреблял “же", то в меру".

Беллетрист Александр Семёнович Лазарев-Грузинский (1861-1927) подтверждает это наблюдение Бунина:

"С лёгкой руки артистов Художественного театра, по многим воспоминаниям Чехов заговорил удивительным языком, каким он никогда не говорил в действительности: я же... вы же... и т. д."



Отказ от звания почётного академика

21 февраля 1902 года Максима Горького избрали почётным академиком Императорской Академии наук по разряду изящной словесности, но прежде чем Горький смог воспользоваться своими правами, российское правительство аннулировало это избрание на том основании, что Горький находился под следствием.
Следует заметить, что права у почётных академиков были немалые, но не все знали о них. Так, например, почётный академик, приехав в любой город Империи, мог потребовать в любое время зал для лекции (для пользы просвещения, разумеется) безо всякой цензуры. Разумеется, что российское правительство не собиралось предоставлять Горькому такую возможность, но некоторые деятели культуры возмутились “произволом” царского правительства.
Взволновался и Антон Павлович, который начал оживлённую переписку по этому вопросу с Владимиром Галактионовичем Короленко (1853-1921) и Никодимом Павловичем Кондаковым (1844-1925).
25 августа 1902 года Чехов послал академику Александру Николаевичу Веселовскому (1838-1906) письмо, в котором отказывался от своего звания почётного академика с не слишком убедительной мотивировкой:

"В газетах было напечатано, что, ввиду привлечения Пешкова к дознанию по ст. 1035, выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук, а так как я почётный академик, то это извещение исходило и от меня. Я поздравил сердечно, и я же признал выборы недействительными, - такое противоречие не укладывается в моём сознании, примирить с ним свою совесть я не мог".

Одновременно с Чеховым отказался от этого звания и Короленко.
Следует заметить, что когда Чехов посылал Веселовскому список своих кандидатов на звание почётного академика, имени Горького в этом списке не было. Но когда избрание Горького правительство аннулировало, Чехов заволновался... Его возмутил сам факт вмешательства правительства в академические дела.
Ведь Куприна, например, несколько раз выдвигали в почётные академики, но его не выбирали сами члены Академии наук, и никакого возмущения не было.
Впрочем, Бунин критически отнёсся ко всей этой истории:

"Я объясняю избрание Горького в почётные академики, писателя не с академическими достоинствами, только ненормальным состоянием умов нашего интеллигентного общества в начале этого [XX] века. Горькому можно было поставить памятник, прославлять его на все лады, но избирать в академики..."



Зинаида Гиппиус о Чехове (с комментариями Бунина)

Воспоминания Гиппиус о Чехове начинаются с того момента, когда в марте 1891 года супруги Мережковские в Венеции встретили Чехова, который был там в сопровождении Суворина.
З.Н. Гиппиус так писала об этой встрече:

"Мы жили там уже две недели, когда раз Мережковский, увидев в цветном сумраке Св. Марка сутулую спину высокого старика в коричневой крылатке, сказал:

“А ведь это Суворин! Другой, что с ним - Чехов. Он нас познакомит с Сувориным. Буренину я бы не подал руки, а Суворин, хоть и того же поля ягода, но на вкус иная. Любопытный человек, во всяком случае”".


Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866-1941).
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945).
Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912).
Виктор Петрович Буренин (1841-1926).

Дальше я привожу несколько отрывков из воспоминаний Гиппиус не про Чехова, а про её восприятие Чехова. Так уж вспоминала Зинаида Николаевна!

"Чехова мы оба считали самым талантливым из молодых беллетристов. Мережковский даже недавно написал о нем статью в "Сев[ерном] вестнике". И, однако, меня Чехов мало интересовал... писанья Чехова казались мне какими-то жидкими".

"Чехов, мне, по крайней мере, казался без лет".

"И при каждой встрече он был тот же, - не старше и не моложе, чем тогда, в Венеции. Впечатление упорное, яркое; оно потом очень помогло мне разобраться в Чехове как человеке и художнике. В нём много черт любопытных, исключительно своеобразных. Но они так тонки, так незаметно уходят в глубину его существа, что схватить и понять нет возможности, если не понять основы его существа... Эта основа – статичность".

"В Чехове был гений неподвижности. Не мёртвого окостенения: нет, он был живой человек и даже редко одарённый. Только все дары ему были отпущены сразу. И один, если это дар, был дар не двигаться во времени".


Читая подобный текст, Бунин не выдержал и на полях книги написал:

"О, Господи! До чего можно дописаться!"


А Гиппиус продолжает свои размышления о Чехове:

"Всякая личность (в философском понятии) - ограниченность. Но у личности в движении - границы волнующиеся, зыбкие, упругие и растяжимые. У Чехова они тверды, раз навсегда определённы. Что внутри есть - то есть; чего нет - того и не будет. Ко всякому движению он относится как к чему-то внешнему и лишь как внешнее его понимает. Для иного понимания надо иметь движение внутри. Да и всё внешнее надо уметь впускать в свой круг и связывать в узлы. Чехов не знал узлов. И был таким, каким был - сразу. Не возрастая - естественно был он чужд “возрасту”. Родился сорокалетним и умер сорокалетним, как бы в собственном зените".


Далее Гиппиус утверждает, что Сергей Аркадьевич Андреевский (1847-1918) сказал про Чехова:

"Нормальный человек и нормальный прекрасный писатель своего момента".


Из этого отзыва Гиппиус с радостью подхватила только одно слово:

"Да, именно “момента”. Времени у Чехова нет, а “момент” очень есть".


В этом месте Бунин не выдерживает:

"Боже, до чего некоторые люди лишены непосредственного чувства жизни!
Это Чехов родился сорокалетним? Это у Чехова не было возраста?
Чехов гимназист, Чехов студент и сотрудник юмористических журналов, Чехов врач во второй половине восьмидесятых годов, Чехов в первой половине девяностых годов, в год Сахалина, и затем во второй и, наконец, в начале двадцатого века, да это шесть разных Чеховых!
Взять хотя бы его портреты.
И как Гиппиус ошиблась: у Чехова не только был “момент”, но есть и “время”. До сих пор его читают и перечитывают, как настоящего поэта".


Гиппиус продолжает анализировать личность Чехова:

"Слово “нормальный” точно для Чехова придумано. У него и наружность “нормальная”, по нём, по моменту нормальная. Нормальный, провинциальный доктор, с нормальной степенью образования, соответственно жил, соответственно любил, соответственно прекрасному дару своему - писал. Имел тонкую наблюдательность в своём пределе - и грубоватые манеры, что тоже было нормально".


Бунин иронизирует:

"Грубоватых манер я у Чехова никогда не наблюдал, впрочем, я в ту пору с ним не был знаком, значит, и в этом отношении он изменился".


А Гиппиус никак не может оставить слово “нормальный”:

"Даже болезнь его была какая-то “нормальная”, и никто себе не представит, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке “священной” эпилепсии, опрокинув дорогую вазу... Или - как Гоголь постился бы десять дней, сжёг “Чайку”, “Вишнёвый сад”, “Трёх сестёр”, и лишь потом умер".


Бунин:

"Но ведь не один Чехов не сжигал своих произведений; Пушкин тоже не сжигал, да и другие писатели вплоть до Гиппиус не сжигали, и винить Чехова за то, что у него не было эпилепсии, психической болезни, более чем странно, говоря мягко. Разве при его состоянии здоровья нормально было предпринимать путешествие на Сахалин? Разве нормально было так легкомысленно относиться к своему кровохарканью, как он относился с 1884 года, а в 1897 году, несмотря на болезнь, поехал в Москву, чтобы повидаться с Л. А. Авиловой?..
Гиппиус уверяет, что Чехов “нормально” ухаживал за женщиной, если она ему нравится.
Гиппиус находит, что и женитьба его была нормальна. А я нахожу, что это было медленным самоубийством: жизнь с женой при его болезни - частые разлуки, вечное волнение уже за двоих, - Ольга Леонардовна была два раза при смерти в течение трёх лет брачной жизни, - а его вечное стремление куда-то ехать при его болезни. Даже во время Японской войны на Дальний Восток и не корреспондентом, а врачом!"


Гиппиус:

"Чехов уже по одной цельности своей, - человек замечательный. Он, конечно, близок и нужен душам, тяготеющим к “норме”, и к статике, но бессловесным. Впрочем, - не знаю, где теперь эти души: жизнь, движение, события всё перевернули, и, Бог знает, что сделали с понятием “нормы”".


Бунин (с нарастающим гневом):

"Я уже отмечал, что несмотря на то, что, по мнению Гиппиус, Чехов был человек “момента”, его читают не только “души, тяготеющие к норме”, его читают всякие души, положительно весь мир. Она совершенно не поняла Чехова не только, как писателя, а и как человека. Ей казалось, что Чехову Италия совсем не понравилась, - не буду на этом останавливаться, так как об этом он очень много писал своим родным и друзьям. Видимо, он нарочно при Мережковских был сдержан, говорил пустяки, его раздражали восторги их, особенно “мадам Мережковской”, которая ему, видимо, не нравилась, и она не простила ему его равнодушия не к Италии, а к себе...
И гораздо меньше изменялись на своем пути литературном, и жизненном Мережковские, чем Чехов, это у них не было “возраста”, это они родились почти такими же, как и умерли!"


Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru

#20 Вне сайта   Yorik

Yorik

    Активный участник

  • Автор темы
  • Модераторы
  • Репутация
    87
  • 15 232 сообщений
  • 9514 благодарностей

Опубликовано 02 Февраль 2016 - 11:42

Предлагаемый вашему вниманию выпуск составлен из воспоминаний русского писателя Василия Ивановича Немировича-Данченко (1848-1936), старшего брата известного театрального деятеля Владимира Ивановича Немировича-Данченко (1858-1943). Василий Иванович был очень популярным писателем в России до 1917 года и в эмиграции – до самой своей смерти. По этой самой причине его имя было мало известно гражданам Страны Советов.

Однажды зашёл разговор о славе и известности, и Антон Павлович сказал:

"Меньше всего знает мужа его жена именно потому, что видит его каждый день. Она хорошо помнит, где у него обрывались пуговицы, пришитые ею, но самого человека заслоняют такие мелочи, сквозь которые, как в ином лесу сквозь кустарник, не пробраться. Он, может быть, велик, а она никак не забудет, как он храпел и не давал ей спать или ссорился с нею из-за не вовремя поданного счёта кухарки".


Когда на Чехова почти внезапно обрушилась всероссийская слава, он искренне недоумевал:

"Вот ещё нашли! Это всё Григорович с Бежецким выдумали, а Суворин им поверил: он ведь сколько лет гения ищет. Многих на эту мерку прикидывал, вот и меня тоже. Талант! А Лейкин его по восьми копеек за строку ценит, и строка у него не строка, а дистанция. Сколько лет пишет Чехонте! Правда, Левинский меня по плечу хлопал: не без способностей-де парнишка, - но ведь до гения, как до звезды небесной..."


Несколько необходимых пояснений.
Под псевдонимом “А. Бежецкий” писал Алексей Николаевич Маслов (1853-1922) – инженер-генерал и русский писатель, который сотрудничал, в том числе, с газетой “Новое время”; одним из первых разглядел большой талант Чехова.
Дмитрий Васильевич Григорович (1822-1899) – известный русский писатель.
Владимир Дмитриевич Левинский (1849-1917) – писатель и издатель юмористического журнала “Будильник”, в котором печатался Чехов.
Николай Александрович Лейкин (1841-1906) – очень популярный до Революции русский писатель-юморист и издатель юмористического журнала “Осколки”, в котором начинал печататься Чехов.
Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912) – известный журналист и издатель, с газетой которого “Новое время” сотрудничал Чехов; увидел гигантский талант Чехова и сумел раскрутить его на всю страну; был достаточно близок к Антону Павловичу, сохранилась их обширная переписка.

Василий Иванович Немирович-Данченко справедливо возмущался тем, что общественное мнение приписывало честь открытия Чехова Григоровичу. Это не совсем справедливо.
Да, первым активно начал печатать Чехова Лейкин, который считал “Антошу Чехонте” талантливым писателем, но не более того. Чехов в его глазах не был даже рОвней самому Александру Николаевичу, и когда Антон Павлович попросил у него прибавку в 2 копейки за строку, тот вознегодовал:

"Помилуйте, если Чехову платить по десяти за строку, сколько же я должен назначить..."

Тут Лейкин назвал фамилию такого беллетриста, которого Василий Иванович даже постеснялся привести в своих воспоминаниях. Он только назвал этого писателя

“инфузорией, которая и под микроскопом-то едва различима в капельке из литературной Мойки”.

[Мойка – одна из рек в дельте Невы.]
А вот Бежецкий, действительно, неоднократно обращал внимание Суворина на прекрасные рассказы Чехова и добился своего – Суворин таки влюбился в творчество Чехова.

Сам Чехов довольно долго с недоверием относился к своей славе:

"Они говорят, а я им совсем не верю".

Когда же его просили пояснить своё недоверие, он отвечал примерно так:

"Очень просто. Иной раз кажется: выдумали они меня нарочно и назло тычут мною в глаза кому-то. Только Далматов меня утешил, говорит:

“Хороший ты писатель, не стану спорить, а попробуй-ка Рюи-Блаза сыграть? Посмотрю я, как ты в окно вскочишь!”"

Василий Пантелеймонович Далматов (Лучич, 1852-1912) – известный русский актёр и писатель.

Воспоминания Василия Ивановича настолько выразительны и живописны, что я позволю себе привести один порядочный кусочек из них:

"Раз, в театре Корша в Москве какая-то поклонница - настоящая пёсья муха - набросилась на него, точно ей до смерти пить захотелось. От восклицательных знаков перешла к цитатам, и не успел ещё бедный Антон Павлович отчураться, как она одну из его страниц восторженно и крикливо наизусть, а кругом милостивые государи таращатся и по-собачьи заискивающе в глаза ему смотрят.
Чехов весь пошел красными пятнами, и, скрывая негодование под улыбкой, обернулся к приятелю:

"Слушайте же... Уведите её. У меня в кармане свинцовка есть. Я ведь и убить могу".

Помните А. М. Горького:

"Что я вам - балерина, что ли?.."

Но это была исключительная дура. Её любил только покойный Мачтет, которого она усердно знакомила с его собственными произведениями (одарит же природа новую девицу Кукшину столь феноменальною памятью!). Он, бывало, уставится в неё и поглаживает себе длинную, как у библейских праотцев, бороду. А поклонница, закрыв глаза и взвизгивая, чеканит строчку за строчкой.
Спрашиваю его:

"Как вы ее выносите?"
"А что?"
"Да ведь липкая".
"Гм... Не скажите: у неё большой литературный вкус есть. Она хорошо понимает писателей".

Фёдор Адамович Корш (1852-1923) – русский драматург и антрепренёр, основал в 1882 году в Москве Русский драматический театр, более известный как “театр Корша”.
Григорий Александрович Мачтет (1852-1901) – российский писатель украинского происхождения, был одним из революционеров-народников.
Девица Кукшина; Авдотья Никитишна Кукшина, если помните, – персонаж романа Тургенева "Отцы и дети".

По поводу Мачтета у Чехова однажды немного с завистью вырвалось:

"Счастливый человек Мачтет! Сам убежден, что он великий талант, и это помогает ему жить. Попробуй его переспорить. Он вас будет сверху слушать! А я вот..."

Обращаясь к одному из собеседников, Чехов как бы поясняет:

"Вы, кажется, рассказывали о N. Целый театр ему восторженно аплодирует, а N уходит в уборную переодеться и спрашивает у вас:

“За что это мне?.. Я, кажется, сегодня совсем не в ударе был”".


Чехов терпеть не мог, когда кто-нибудь пытался проникнуть в его личную жизнь. Он сразу же пытался перевести разговор на другую тему:

"Слушайте, давайте о другом. Тоже нашли предмет".

Если это не удавалось, то Антон Павлович вообще мрачно замыкался в себе.
По этим причинам Чехов с удовольствием вспоминал о поездке в Европу:

"Знаете: заграница одним хороша - никому до тебя никакого дела. Ходи вольно! А то, помилуйте, пошел я к Тестову (очень подовые пироги люблю!), а напротив какой-то купец бараний бок с кашей ел.

“Смотри, Чехов!”

Выпучился на меня, поперхнулся и всю даму жирной гречихой обрызгал. Та ему благим матом:

“Ты что ж, дурак, медведя на Кузнецком увидел, что ли? Всё мне платье испортил, по двенадцати рублей аршин у Сапожниковых плачено. И Чехов твой этого не стоит!”

Слушайте - ну что тут красивого? Не дали подового пирога окончить".

Братья Александр Григорьевич и Владимир Григорьевич Сапожниковы основали в 1870 году в Москве торговый дом "Александр и Владимир Григорьевичи Сапожниковы"; Сапожниковы славились производством великолепных шёлковых тканей.
Трактир И.Я Тестова был известен своей кухней по всей Москве и далеко за её пределами.

Об одном из крупных писателей своего времени, Потапенко (1856-1922), Чехов отзывался так:

"Я никому так, как Игнатию Николаевичу, не завидую... Его манере письма. Большой талант и работник! Заграницей у него бы давно и виллы были свои, и отель в Париже, и в Лионском Кредите, по крайней мере, миллион. А у нас он с хлеба на квас, милый человек, околачивается!"

Собеседник Чехова удивляется:

"Чему же вы завидуете?"

Чехов поясняет:

"Как же? Он всегда может писать. Надо, чтобы у него мигрень в висках сверлила и кругом все, кому не лень, шумели. А он присядет к уголку - непременно к уголку - стола, съёжится над ним и мелко-мелко лист за листом исписывает".


На одном из сборищ Чехов остановил художника Якоби и спросил:

"Когда вы перестанете первый своим анекдотам смеяться? Вы посмотрите, Максиму Максимовичу плакать хочется, а вы хохочете".

Якоби искренне удивился:

"Разве не смешно?"

Чехов попытался вразумить Якоби:

"Да ведь такие во блаженные памяти Императриксы Елисавет царствование наши прапрадедушки прапрабабушкам рассказывали, и то на ухо. Точно вы бригадир с полинявшего портрета в лавке старого старья у Сухаревской башни".

Якоби обиделся:

"Ну, вы тоже!"

Но Якоби надувался ненадолго и через минуту-две начинал снова:

"Ну, уж на этот раз... Знаете, у нас на Васильевском острове брандмайор был..."

Валерий Иванович Якоби (Якобий, 1834-1902) – известный русский живописец, один из учредителей Товарищества передвижных художественных выставок.
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) – русский учёный, историк и юрист.
Каждой змее свой змеиный супчик!

фото в галерею прошу сбрасывать на doctor_z73@mail.ru



Похожие темы Collapse

  Тема Раздел Автор Статистика Последнее сообщение


0 пользователей читают эту тему

0 пользователей, 0 гостей, 0 скрытых

Добро пожаловать на форум Arkaim.co
Пожалуйста Войдите или Зарегистрируйтесь для использования всех возможностей.