5 ответов в теме

[Yorik]

Крупнейший русский поэт Николай Михайлович Языков однажды написал:

"Главное искусство истории состоит в расставлении и гармонизации фактов так, чтобы мысль сама собою рождалась в голове читателя - только тогда она будет ему своя, родная, вечная!"

В мае 1830 года Языков с Михаилом Петровичем Погодиным и еще несколькими спутниками совершили пешее путешествие в Троице-Сергиевскую лавру. Это было традиционное для москвичей паломничество к русским святыням, главной из которых была гробница Сергия Радонежского. Языков сообщил брату, что они

"туда шли двое суток".

Погодин описал это путешествие, неудобную дорогу и многочисленных странников, встречавшихся на пути. Бедняки, которые путешествовали пешком, с котомкой за спиной и палкой в руках, на ночь останавливались у кромки какого-нибудь леса и разводили костерок. Питались они, в основном сухарями, размоченными в воде.
Другое дело состоятельные путешественники... Но и им, оказывается, ночевать лучше в телеге, на сене, чем в избе на станции:

"Одного часа вы не выдержите в удушливой комнате с спертым воздухом, в шумном соседстве, на гадком диване; искусанные, израненные кровожадными насекомыми, или, лучше сказать, зверями плотоядными всех родов... под музыку сверчков и кузнечиков, под пляску мышей с крысами, вы бежите вон".

Библиотеку академии им показывал знаменитый старец Феодор Голубинский, историк и мыслитель. Погодин и Языков были поражены тем, что здесь уже имеются рукописные переводы главных трудов Канта, Фихте и Шеллинга, а в Москве их могли читать только те, кто знал по-немецки.
Обратный путь они проделали в нанятом экипаже.

В начале лета Языков жил в доме Елагиной вместе с братом Александром, который писал родным:

"Пушкин у Весселя часто бывает, он - большой забавник и доставляет нам много удовольствия".

В приложении к журналу "Московский телеграф" - "Новом живописце общества и литературы" - Полевой напечатал собственные стихотворные пародии, в частности на Языкова. Пушкин по этому поводу написал в "Литературной газете" (Дельвига):

"Удивимся, что издатель журнала, отличающегося слогом неправильным до бессмыслицы, мог вообразить, что ему возможно в каких-то пародиях подделаться под слог Языкова, твёрдый, точный и полный смысла".

Погодин не ладил с Полевым, но не сближался всерьёз и с петербургскими литераторами, врагами Полевого; а друзьями Полевого были там только Булгарин и Греч.
В июне 1830 года Степан Петрович Шевырев из Рима писал Погодину:

"Ты напрасно вовсе чуждаешься петербургской шайки. Где же будет круг наш? Из кого его составим? Из нас двух да Аксакова? Более я не вижу, ибо Языков и Хомяков, верно, не прочь от Дельвига и Пушкина".

Сложный был характер у Погодина. Познакомившись с Баратынским, он не знал, о чём с ним говорить, а позднее признавался, что у него "не лежит сердце" к Баратынскому.
Многие литераторы, как теперь принято говорить "пушкинского круга", искренне стремились сблизиться с Погодиным и помогать ему в издании журнала, но Погодин ни с чьим мнением не считался, так что уже в 1831 году его журнал прекратил своё существование.

С Пушкиным Погодин не сотрудничал, но буквально боготворил его. Когда Пушкин бывал в Москве, Погодин старался встретиться с ним, зазвать его к себе, оказать ему хоть какую-нибудь услугу. Когда летом 1830 года Пушкину срочно потребовались деньги, Погодин вызвался собрать их. Собирал деньги Погодин, как он писал в своём дневнике, "мозаически", то есть брал в долг деньги у многих лиц, и набрал две тысячи рублей. Это стоило ему многих трудов. В своем дневнике он писал:

"Как ищу я денег Пушкину! Как собака..."

Погодин искренне считал, что его драматический талант равен пушкинскому, и даже собирался написать своего "Бориса Годунова". В дневник за июль 1830 года он заносит:

"Напишу "Бориса" и положу гири против Карамзина и Пушкина".

Погодин был убежден в невиновности Годунова и часто спорил об этом с Пушкиным.

Но Погодину хотелось быть ещё и поэтом, и он написал стихами свою драму "Марфа, посадница Новгородская". Языков отнёсся к этому творению довольно строго, и в письме к своему брату утверждал, что в "Марфе"

"много шуму, беготни, толкотни... и всё это стихами, языком неуклюжим, всё это на живую нитку".

Летом 1830 года в Москве один за другим скончались Алексей Фёдорович Мерзляков, известный профессор университета и поэт, и Василий Львович Пушкин.
Мерзляков был знаменит и как поэт, а его знаменитые "разборы" крупнейших поэтических произведений собирали полные аудитории, но умер он в полной безвестности и, как писал Языков,

"в бедности, так что на погребенье кое-как собрали".

На тех и других похоронах собиралась почти вся литературная Москва: братья Полевые, Иван Иванович Дмитриев, князь Петр Шаликов, Михаил Дмитриев, Языков, Погодин. На похороны своего дяди приезжал и Пушкин.
На этих похоронах Погодин плакал, а у гроба Василия Львовича, по записи Языкова, Погодин

"растроганный и умилённый очень, очень приличною мыслью о бренности земных человеков, простёр Полевому руку примирения".

5 декабря 1830 года в Москву после своей знаменитой Болдинской осени, вызванной эпидемией холеры в Москве, приехал Пушкин и остановился в гостинице "Англия" на Тверской.

А 31 декабря в "Московских ведомостях" появилось объявление о поступлении в университетскую книжную лавку Ширяева

"книги "Борис Годунов", соч. А. Пушкина. Спб, 1830. Цена 11 руб."

Языков книгу купил и писал брату:

"Спишу места, пропущенные при печатании, и переплету воедино с печатным, куда что следует, - и наша библиотека украсится полным "Годуновым".

Но оценка Языковым этой трагедии Пушкина была довольно сдержанной:

"Эпоха, век, характеры выражены неполно...
Отдельные части представляют только слабые очерки картин, которые потому не имеют сильного, общего, целого действия на воображение...
Но, впрочем, это первый шаг и большой! Язык готов; может быть, Пушкин обдумает ещё что-нибудь подробнее, живее и проникнет глубже, что совершенно необходимо для картины столь разнообразной, обширной и трудной, как историческая драма".

Языков мог себе позволить так писать о Пушкине. Я считаю, что это был единственный поэт того времени, уровень творчества которого вплотную приближался к пушкинскому.

Погодин в это время был в отчаянии: его уже отпечатанную "Марфу" задержал сам Бенкендорф. Задержал на неопределенное время, так как власти сочли неуместным даже благонамеренное изображение новгородской вольницы. Пушкин пообещал Погодину похлопотать в Петербурге за его "Марфу".
Между тем Погодин решил писать новую трагедию в стихах: "Пётр". Эта мысль пришла к нему в бане 28 января 1831 года, в день смерти Петра I, а закончить своё творение Погодин решил к 30 мая, дню рождения императора. В своём дневнике Погодин писал:

"Так и мерещится, что Пётр отворяет дверь и грозит дубинкою. Дрожь берет даже и выговаривать это имя".

14 января 1831 года в Петербурге умер Дельвиг. В Москве, 27 января, как писал Языков брату,

"совершилась тризна по Дельвигу. Вяземский, Баратынский, Пушкин и я, многогрешный, обедали вместе у "Яра", и дело обошлось без сильного пьянства".

17 февраля в снятой на Арбате квартире Пушкин устроил "мальчишник". Пришли двенадцать человек, среди которых были Н. Языков, Денис Давыдов, Вяземский, Нащокин, Баратынский, Иван Киреевский, Алексей Елагин (отчим Киреевского) и Лев Пушкин. Буквально на минуту с поздравлениями заехал Погодин.
На следующий день в соборе Большого Вознесения у Никитских ворот состоялось венчание Пушкина с Натальей Николаевной Гончаровой.

В этом же феврале месяце слуга Языкова, Иван Чухломский, который сопровождал поэта еще в Дерпте, влюбился, но он был крепостным, а "предмет его любви" - свободной девушкой. Свадьба не светила, но Языков по первой же просьбе своего слуги отпустил его на свободу, а братьям написал:

"Да благословит Бог сердца любящих!"

В марте 1831 года Надеждин в "Вестнике Европы" вволю поиздевался над новой книжкой, включавшей в себя поэмы Пушкина "Граф Нулин" и "Бал" Баратынского:

"С первого взгляда на шедевры галантерейной нашей литературы нельзя не полюбоваться дружеским союзом, заключённым так кстати между "Балом" и "Графом Нулиным"...
Вероятно, этот союз происходит оттого, что "Граф Нулин", как человек светский, никак не может обойтись без "Бала"...
Граф Нулин есть нуль..."

Надеждин и далее продолжал в таком же духе, доказывая безнравственность этих поэм.
Пушкин собирался ответить, даже написал черновик статьи, но по каким-то причинам не опубликовал её.

[Yorik]

Примерно в это же время [март 1831 года] Полевой в "Московском телеграфе" издевался над "студенческими" стихами Языкова, славившими вино, любовь и "буйство молодое". Пушкин промолчал, но Баратынский в предисловии к своей "Наложнице", отвечая на подобные нападки, написал:

"Из похвал красоте не следует позволительности разврата, в эротической поэзии чувственность обыкновенно уравновешивается чувством, и большая разница - живописать красоту, обладание которой может быть беспорочным. И живописать своенравия разврата, которые нельзя удовлетворить без преступления. Славить вино и обеды не значит проповедовать пьянство и обжорство. Каждый это разумеет. Державин, воспевавший иногда красоту и пиршества; Дмитриев, говорящий иногда о вине и поцелуях; Богданович, который "Киприду иногда являл без покрывала"; Батюшков, Пушкин, написавшие несколько эротических элегий и вакхических песней, конечно, не безнравственные писатели".

Летом 1831 года Языков с Киреевскими и Елагиными отдыхал в деревне Ильинское в 25 верстах от Москвы. Пётр Киреевский и Языков часто гуляли по окрестным деревенькам и однажды услышали, как поёт совсем еще молоденькая девушка. Они заслушались, и Языков стал говорить, что это надо немедленно записать. Потом родилась мысль о необходимости собрания русских народных песен и публикации их. Языков писал брату Александру:

"...тот, кто соберёт сколько можно больше народных наших песен, сличит их между собою, приведёт в порядок и проч., тот совершит подвиг великий и издаст книгу, которой нет и быть не может ни у одного народа, положит в казну русской литературы сокровище неоценимое и представит просвещённому миру чистое, верное, золотое зеркало всего русского".

Работа закипела: Языков и Пётр Киреевский ходили по деревням и писали с голоса, вырабатывая приёмы записывания, чтобы не пропустить чего-нибудь. Пётр Киреевский, образованнейший человек, свободно говоривший и писавший на семи языках, настолько увлёкся народными песнями, что решил посвятить им свою жизнь. Собиратели тормошили своих родственников и знакомых, вовлекая в дело сбора русского фольклора всё новых и новых людей.

Братья Языкова завели даже нечто вроде школы писцов, в которой обучали грамотных дворовых приёмам записывания песен, и разъезжали с ними по сёлам и ярмаркам, выискивая людей, знающих песни. Так в 1831 году началось великое дело собирания русского фольклора.

Уже в июле 1833 года П. Киреевский писал Языкову:

"Наикрепчайше тебя обнимаю и благодарю за сообщение песен! Вы там собрали такие сокровища, каких я даже и не ожидал. Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим..."

И это был не какой-нибудь ура-патриотизм. В собрании Киреевского было уже больше двух тысяч песен, и поступления продолжались. Его собрание было еще не опубликовано, но уже стало знаменитым, да и было чем гордиться. Судите сами: в сборнике шотландских песен, собранных Вальтером Скоттом, их всего 77; шведские собиратели Гейер и Афцелиус опубликовали 100 песенных текстов; столько же в сборнике итальянских песен, изданных Вольфом; два испанских сборника насчитывали 68 и 80... А тут более двух тысяч текстов.

Несколько слов о дальнейшей судьбе сборника сказать просто необходимо ввиду его уникальности. П. Киреевский начал готовить его к изданию еще в первой половине 30-х годов, но что-то не ладилось - то он сам откладывал издания, то встречал цензурные препятствия. Так уж получилось, что при своей жизни он увидел изданной только малую часть своего собрания, а именно, "духовные стихи", которые были напечатаны в 1848 году в "Чтениях Общества истории и древностей Российских".

После смерти П. Киреевского Московское общество любителей словесности поручило Бессонову издать этот сборник, что тот и осуществил в десяти выпусках в течение 1860-1874 гг., но и тут был опубликован далеко не весь собранный материал.
Первые пять выпусков имели общее название "Песни былевые", но четыре из них имели продолжение: "Время Владимирово".
Вып. 1: "Илья Муромец, богатырь-крестьянин".
Вып. 2: "Добрыня Никитич, богатырь-боярин; богатырь Алеша Поповия; Василий Казимирович, богатырь-дьяк".
Вып. 3: "Богатыри: Иван гостиный сын; Иван Годинович, данило Ловчанин, Дунай иванович и др."
Вып. 4: (дополнительный): "Богатыри Илья Муромец, Никита иванович, Поток, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и др."
Вып. 5: "Новгородские и княжеские".
Остальные выпуски имели общее название "Песни былевые и исторические".
Вып. 6: "Москва. Грозный царь Иван Васильевич".
Вып. 7: "Москва. От Грозного до царя Петра I".
Вып. 8: "Русь петровская. Государь царь петр Алексеевич".
Вып. 9: "Восемнадцатый век в русских исторических песнях после Петра I".
Вып. 10: "Наш век в русских исторических песнях".
Кроме того, сам Бессонов издал сборник "Калики перехожие", около 20% которого составляют песни из собрания П. Киреевского. Но оставим пока собрание песен П. Киреевского и вернемся к нашим героям.

В 1833 году Давыдов пишет Языкову:

"Если написали что, то, ради Бога, не обнесите чарочкой; Вы мой душевный поэт, никто мне душу не возвышает более Вас, ничто не ласкает мое сердце более Ваших стихов".

В ноябре 1831 года Языков прочел "Вечера на хуторе близ Диканьки", а от Жуковского узнал настоящее имя автора. В Восторге он пишет Комовскому:

"А каков Гоголь-Яновский! Он мне очень нравится. Может быть, и за то, что житьё-бытьё парубков чрезвычайно похоже на студентское, которого азм есть пророк!"

В другом письме он пишет:

"Если не ошибаюсь, то Гоголь пойдёт гоголем по нашей литературе: в нём очень много поэзии, смышлёности, юмора и проч.".

16 декабря Языков в первый раз увидел на сцене "Горе от ума" Грибоедова. Ему не очень повезло, так как абсолютно все актёры, включая Щепкина и Мочалова, играли "нестерпимо худо". Языков пишет:

"Несмотря на всё это, публика жадно смотрит сию первую русскую комедию: театр всякий раз полон".

В обозрении литературы 1829 года в "Деннице" Михаила Александровича Максимовича Иван Киреевский поставил роман Булгарина "Иван Выжигин" на один уровень с популярной брошюрой "О клопах". Булгарин не забыл и не простил.

В 1930 году из Германии И. Киреевский писал:

"Нет на всём земном шаре народа плоше, бездушнее, тупее и досаднее немцев. Булгарин перед ними гений!"

Когда в начале 1832 года вышли два первых номера журнала "Европеец", издававшегося Иваном Киреевским, Булгарин обратил внимание императора на некоторые материалы, опубликованные в нём, и дал их двусмысленные толкования. Николай I прочитал журналы, разгневался и хотел посадить издателя в Петропавловскую крепость, но дело ограничилось закрытием журнала. Не помогли даже хлопоты Жуковского перед царем, а цензуре было приказано смотреть наистрожайше и за всеми прочими журналами. А ведь среди авторов "Европейца" были лучшие литераторы того времени: Жуковский, Баратынский, Языков, А. Тургенев, Хомяков. Обещали прислать свои произведения Пушкин, В. Одоевский и Вяземский. Блестящие статьи писал сам издатель, И. Киреевский, и вот всё рухнуло...

Баратынский писал И. Киреевскому:

"От запрещения твоего журнала не могу опомниться! Нет сомнения, что тут действовал тайный, подлый и несправедливый доносчик... Что после этого можно предпринять в литературе? Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным... Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным... Будем писать, не печатая. Может быть, придёт благоприятное время".

[Yorik]

Весной 1833 года братья Языковы подняли вопрос о сооружении в Симбирске памятника Николаю Михайловичу Карамзину, родившемуся там. Бал создан специальный комитет, начался сбор средств, и уже за два первых дня было собрано более шести тысяч рублей. Языков писал С.Д. Комовскому:

"Все спешат жертвовать... Уже собрана довольно значительная сумма".

Погодину он сообщает:

"Приношения - далеко превосходят ожидания".

Иван Иванович Дмитриев, друг и земляк Карамзина, взял с Погодина обещание, что тот составит и прочтёт речь (знаменитое "Похвальное слово") на открытии памятника. Узнав об этом, Языков поддерживает Погодина, уверяя, что никто, кроме него, "во всей России" не сделает это как нужно.

В сентябре 1833 года, проездом в Оренбург, в Языкове остановился Пушкин, но застал там только Петра Михайловича Языкова, который встретил его довольно угрюмо. Но потом они разговорились о песнях, Пугачёве, и встали из-за стола уже друзьями. В письме к жене Пушкин назвал Петра Михайловича

"человеком чрезвычайно замечательным".

На обратном пути с Урала Пушкин застал в Языкове уже всех троих братьев и пожурил их за "азиатские привычки", так как они были в халатах. Пушкин написал жене:

"Обедал с ними очень весело, ночевал и отправился сюда [то есть в Болдино]".

Пушкин рассказал о своем путешествии на Урал по следам Пугачёва, прочитал своего "Гусара", а потом рассмешил всех, пересказав несколько сцен из какой-то комедии Гоголя. Но не только: под большим секретом Языков сообщал Погодину, что Пушкин собирается

"писать историю Петра, Екатерины I-ой и далее вплоть до Павла Первого".

Пушкин также рассказал Языкову, что встретил в книжной лавке Смирдина Сергея Дмитриевича Комовского, который нес с почты рукопись стихотворений Языкова. Пушкин хотел взять рукопись домой, чтобы прочесть ее внимательно, но Комовский не дал, так как спешил заняться её изданием.

Эта книга вышла в феврале 1833 года трудами Комовского. От имени Языкова он разослал экземпляры "Стихотворений" Крылову, Пушкину, Вяземскому, Гнедичу, Хвостову, Далю, Давыдову, Иакинфу Бичурину, Воейкову, Марлинскому, а также 11 экземпляров в Москву на имя Петра Киреевского для раздачи друзьям. Книга встретила восторженный приём у публики.

В эти годы шла оживленная переписка Давыдова с Языковым. Оба страдали от различных болезней, но к своему здоровью относились довольно легкомысленно. Только один охотился за зверями, а другой за песнями.

Давыдов писал в 1833 году:

"Я страдаю более года с начатием астмы..."

Но это не сделало поэта-гусара более осторожным. В другом письме он так объясняет задержку ответа Языкову:

"Причина замедления ответа моего есть рыскание моё по мхам и по болотам за всякого рода зверями. Сейчас только с коня и сейчас принялся за перо, чтобы писать к вам победной рукою, поразившей огромного волка".

Но виделись они очень редко. В 1835 году Языков приехал в Пензу, но Давыдова там не застал. Давыдов очень сожалел об этом. И в апреле 1836 года Давыдов приехал в Языково.

Но Языков теперь всё чаще болел.

Екатерина Михайловна, сестра Языкова, в замужестве Хомякова, в письмах называла брата "мой Вессель". Почему?

Иван Александрович Гульянов, член Российской академии с 1821 года, известный российский египтолог, прославившийся на всю Европу своими спорами с Шампольоном по поводу дешифровки иероглифов и предложивший свой метод, в двадцатые годы служил секретарем русского посольства в Брюсселе. Его научные занятия часто мешали исполнению служебных обязанностей, что вызывало неудовольствие начальства. Несмотря на всеевропейскую знаменитость ученого МИД прекратил выплату ему жалованья, и он был вынужден вернуться в Москву к отцу.

Огромная библиотека Гульянова осталась за границей, так как у ученого не было средств на ее вывоз, так что он почти не мог продолжать своих трудов. Языков и Погодин стали убеждать ученого продолжать свою работу, обещая помочь книгами и средствами.
Погодин также стал хлопотать о возвращении Гульянова на службу, и через год эти усилия увенчались успехом. Гульянов покинул в Москву, продолжил свои труды, напечатав известную "Archeologie Egyptienne", и умер в 1841 году в Ницце.
Все, интересующиеся историей Древнего Египта, знают теперь имя Шампольона, а кто помнит Ивана Александровича Гульянова?

В мае-июне 1842 года в Москве шли горячие споры о "Мёртвых душах" Гоголя. Мнения спорящих сторон разделились. Одни, как, например, Д.Н. Свербеев, Н.Ф. Павлов, П.Я. Чаадаев, М.А. Дмитриев, считали эту книгу "падением" Гоголя. А Фёдор Толстой ("Американец") даже заявлял, что Гоголь - "враг России" и что "его следует в кандалах отправить в Сибирь".
Другие, А.С. Хомяков, С.П. Шевырев, Д.А. Валуев, Н.Х. Кетчер, Т.Н. Грановский, Константин Аксаков и его отец, Сергей Тимофеевич Аксаков, и многие другие приняли книгу с восторгом.
К. Аксаков в своей брошюре, вышедшей тогда же, даже поставил Гоголя в один ряд с Гомером и Шекспиром, что вызвало шквал нападок.
Да и сам Гоголь был недоволен появлением такой слишком уж хвалебной брошюры. А Греч и Сенковский начали долгие и назойливые нападки на "нового Гомера".
Даже Белинский, личный друг К. Аксакова, счел неуместным сравнение Гоголя с Гомером.

2 ноября 1843 года Н. Языков собрал свой первый "вторник". Остальные дни недели были уже разобраны: по понедельникам собирались у Чаадаева, по средам у Ивана Киреевского, по пятницам у Свербеевых, по воскресеньям у Елагиных, в прочие дни у кого-то еще, так что свободным оставался только вторник. Как писал Языков:

"...гостей было немного: Крюков, Герцен, Аксаков и Боборыкин. П.В. Киреевского я считаю своим, а отнюдь не гостем. Споров было много, шуму и крику вовсе не было".

В декабре 1843 года на этих вторниках было много споров о лекциях Грановского по истории Средних веков, которые тот читал в Московском университете при огромном стечении публики.

Погодин старался доказать Языкову, что лекции плохи, что это

"такая посредственность, что из рук вон: это не профессор, а немецкий студент...
Сколько пропусков, какие противоречия, а России как будто в истории и не бывало...
Ай, ай, ай! А я считал его еще талантливее других. Он читал точно псалтирь по Западе..."

С ним соглашались Шевырев, М. Дмитриев и кое-кто еще. Но большая часть московской интеллигенции встречала лекции Грановского с огромным воодушевлением.

Кстати, Михаил Александрович Дмитриев, поэт и автор книги воспоминаний "Мелочи из запаса моей памяти", был племянником поэта и баснописца И.И. Дмитриева и имел прозвище Лжедмитриев.

Благодаря К. Аксакову в Москве в моду вошли элементы древнерусской одежды, вроде "мурмолок" и "святославок". Эта мода, однако, началась с того, что Александр Михайлович Языков шутки ради сшил по станинному рисунку "древнерусскую" шапку и подарил ее Петру Киреевскому, как "печальнику" старины русской. К. Аксаков увидел эту шапку и доказал, что она сшита не совсем верно, усовершенствовал ее и стал носить сам. А за ним и другие... Это и была известная "мурмолка".
"Святославка" же представляла собой нечто вроде армяка с широкими петлями на груди. Языков писал о ней, что это было

"старинное русское полукафтанье, похожее на венгерку".

Юрий Федорович Самарин предупреждал своих приятелей:

"Власть убеждена, что в Москве образуется политическая партия, решительно враждебная правительству, что клич, здесь хорошо известный:

"Да здравствует Москва и да погибнет Петербург!" -

значит:

"Да здравствует анархия и да погибнет всякая власть!"

Поверьте, что это так".

В Петербурге, действительно, подозревали, что красные и голубые "мурмолки" - это нечто вроде карбонарских знаков, и шпионы уже принялись разведывать в Москве, к какой партии принадлежат одни и к какой другие...
Никаких партий, разумеется, обнаружено не было, но "московские" надолго остались под подозрением.

Так возникал антагонизм между Петербургом и Москвой.

[Yorik]

Западники и славянофилы еще дружески встречались на вечерах, в том числе и у Языкова. Там можно было встретить Аксакова, Герцена, Грановского, Киреевских, Хомякова, Чаадаева и многих других. Ю.Ф. Самарин писал:

"Оба кружка не соглашались почти ни в чем, тем не менее ежедневно сходились, жили между собою дружно и составляли между собою как бы одно общество; они нуждались один в другом и притягивались взаимным сочувствием, основанным на единстве умственных интересов и глубоком обоюдном уважении".

Н. Языков в это же время писал брату Александру о новых веяниях в обществе:

"...лекции Грановского делают такого шуму в Москве!.. Бывало ли когда доселе, чтобы на балах девицы и дамы с кавалерами разговаривали о средней истории? Лет 15 тому назад они едва ли знали, что она есть на свете. А теперь это вошло в моду, вошел в моду и разговор по-русски..."

Москва отпраздновала окончание курса лекций Грановского, которыми так восхищалась. Было торжественное поднесение подарков и обед в доме Аксаковых. Языков писал об этом обеде:

"Обед Грановского был очень пышен и очень весел, т.е. пьян. Противные партии на нем не только что съехались, но и сошлись, обнимались и целовались...
Но мне как-то не верится, чтобы Запад мог искренне примириться или помириться с Востоком!"

В 1843 году, возвратившись из Италии, Языков шутливо писал И. Киреевскому:

"Ивану Васильевичу Киреевскому мой поклон: я не люблю Ивана Васильевича Грозного, но люблю Ивана Васильевича Киреевского".

А.С. Хомяков тогда удалился в деревню, и Языков пишет о нем:

"Алексей Степанович совершенно углубился в корнерытие, - очень хитро подводит всю Европу под свою славянщину".

В начале января 1844 года из Симбирска в Москву приехал и поселился у брата Петр Михайлович Языков. Большую часть времени он пролеживал на диване, но по вторникам оживлялся, вмешивался в споры о "народности" и искал случая столкнуть двоих в споре. Именно по такому случаю Свербеев и назвал его Мефистофелем. Сам Петр Михайлович в суть дела глубоко не вникал, так как считал, что никакого дела-то в этих спорах и нет, - все правы и все неправы.

В это же время Чаадаев говорил (кому-то из славянофилов):

"Ваша партия меня ославила западным, а я русский более, нежели кто-нибудь!"

К. Аксаков доказывал, что на Западе - "душа убывает", заменяется законодательством, совесть становится ненужной, человек превращается в механизм.
Государство должно давать больше простора внутренней жизни человека, и тогда (при условии свободы печати!) общество сможет найти истинный путь.
Русский народ - народ безгосударственный, признавая законы, он в них не нуждается, умея жить по совести... (Или, как теперь говорят, по понятиям, что ли?)

В мае 1844 года Языкова навестил, по-родственному, Алексей Петрович Ермолов. Об этом визите Языков писал брату:

"Наговорил мне много комплиментов. Меня крайне поразила его эстетическая физиономия!.. Он просидел у меня два часа сряду. Он пробудил во мне горькие чувства! Можно ли русскому не проклинать того времени, когда такой человек на вопрос:

"Что поделываешь, Алексей Петрович?"

- отвечает:

"Книги переплетаю, ваше императорское величество".

После Грановского Шевырев начал читать в московском университете курс лекций по истории древней русской литературы. Они также имели огромный успех, и народу набивалось не меньше, чем на лекции Грановского.

Но не все приветствовали это начинание. Языков писал:

"...партия Чаадаева и партия Грановского, что почти одно и то же, кричат и вопят, видя его победу и одоление. Герцен и не ходит на его лекции...
Лекции Шевырева возбуждают их злость именно не тем, что он часто обнаруживает непристойные стороны католицизма, а тем, что в этих лекциях ясно и неоспоримо видно, что наша литература началась не с Кантемира, а вместе с самой Россией, что эта литература развивалась совершенно сообразно развитию самой России до Петра. Шевырев в этом смысле просто открыл Америку".

Иван Киреевский в письме к писательнице Анне Петровне Зонтаг, своей тетке по матери, сообщал:

"Несколько памятников, говорили они (западники), еще не составляют словесности; литература наша началась с Ломоносова...
Представьте себе их удивление, когда после самых первых чтений они должны были убедиться, что лекции о древней русской словесности имеют интерес живой и всеобщий...
Лекции Шевырева представляют особенную значительность. Эта новость содержания, это оживление забытого, воссоздание разрушенного есть, можно сказать, открытие нового мира нашей старой словесности..."

Шевырев не был славянофилом, он был "просто" патриотом, но его выступления славянофилы приняли как выражение своих устремлений. Поэтому они посчитали оскорбительным выпад Герцена, который назвал лекции Шевырева "бредом".

Разгоралась резкая полемика между западниками и славянофилами. Хотя представители этих сторон и были связаны узами давней и сердечной дружбы, но осенью 1844 года между ними произошел окончательный разрыв. Да и не мудрено: ведь славянофилы с восторгом приняли лекции Грановского [Погодин не был славянофилом], а Грановский и иже с ним - не приняли лекций Шевырева.

В декабре 1844 года Языков написал свое знаменитое и очень сердитое стихотворение "К ненашим", в котором впервые резко выступил против западников. Эти стихи вызвали настоящую бурю в Москве, но Гоголь одобрил их:

"Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи "К ненашим". Душа твоя была оргАн... Они еще лучше самого "Землетрясенья" [еще одного известного стихотворения Языкова] и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси".

Вот как высоко Николай Васильевич оценил эти стихи!

Тут же последовало послание "Константину Аксакову", в котором поэт нападал на тех, кто "нашу Русь злословит". Это стихотворение тоже наделало много шуму. С чьей-то подачи Грановский принял на свой счет "блистательного лакея" и разразился скандал. Языков писал Гоголю:

"Некие мужи, важные и ученые, старые и молодые, до того на меня рассердились, что дело дошло бы, дескать, до дуэли, если бы сочинитель этих стихов не был болен".

Дуэль и на самом деле чуть не состоялась, когда вместо Языкова на бой с Грановским вызвался идти Петр Киреевский.

В эту вражду масла подливала еще и "православная партия", яркими представителями которой были Ф.Ф. Вигель и М.А. Дмитриев. Они распространяли стихи Языкова и подставляли к ним имена Чаадаева, Грановского и Герцена.

К. Аксаков счел своим долгом дать стихотворную отповедь "православным".

В конце декабря 1844 года в Москве произошел новый скандал. "Вся Москва" съехалась на бал к влиятельной старухе Марье Васильевне Обресковой (из рода Ермоловых), родственнице Н. Языкова, чтобы поздравить ее с наступающим Рождеством. На этом балу и разнеслась весть о том, что накануне, на вечере у Павловых [Каролина Павлова была известной поэтессой], Чаадаев "громогласно назвал Ермолова "шарлатаном".

А в Москве тогда было два идола - Ермолов и Чаадаев!
Они не были ни друзьями, ни врагами, но в глазах общества они были антиподами: патриот и хулитель России. Чаадаев назвал Ермолова "шарлатаном" публично, но не в глаза. Что он еще говорил при этом, тут же забыли, а это слово запомнилось. Бомба взорвалась!

Языков с возмущением пишет брату:

"Звон пошел и разнесся по всей Москве! Не правда ли, что это этакая наглость есть оскорбление общенародное, личное всем и каждому?"

Уже 25 декабря он написал и прочел на своем "вторнике" стихотворение "Старому плешаку", в котором Чаадаев не был упомянут, но адресат-то послания был более чем прозрачен. Стихи были моментально подхвачены и разлетелись по всему московскому обществу.

Так совершился окончательный раскол между "западниками" и "московскими", а стихи Языкова вошли как клин в образовавшуюся между ними трещину.

[Yorik]

Эти стихи Гоголю не очень понравились. Он отмечал, что в этом стихотворении не "дело", а "скорлупа дела":

"Мне кажется это несколько мелочным для поэта. Поэту более следует углублять самую истину, чем препираться об истине... Не увлекайся ничем гневным".

Погодин тем временем терял подписчиков: он не ладил с западниками, но и славянофилам сочувствовал мало; он стоял особняком, из верных сотрудников у него оставался едва ли не один Шевырев, и Москва платила ему равнодушием.
Тогда Погодин решил найти редактора-составителя, оставаясь владельцем журнала. Друзья уговорили Ивана Киреевского стать этим редактором, но цензура очень долго причесывала материалы для первого номера. Наконец, 17 февраля 1845 года вышел первый номер нового "Москвитянина", а вскоре последовал и второй.
"Западники" отказались сотрудничать в этом журнале, так как на обложке оставалось имя Погодина, ославившего их, как "врагов России".

Но Киреевский не долго вел "Москвитянина". После выхода третьего номера, он сослался на ухудшение здоровья, передал Погодину материалы, собранные для четвертого номера, и уехал в деревню. Он устал от вмешательства Погодина во все, даже самые мелкие, дела и запутался в денежных вопросах. Так Погодин снова остался почти без сотрудников.

Кандидатуру К. Аксакова на должность редактора журнала Погодин отверг, также как и предложение Хомякова о покупке журнала.

Языков решил дать деньги на издание нового журнала в Москве, но Киреевский отказался быть его редактором. Тогда Языков решил, что редактором будущего издания должен быть Федор Васильевич Чижов, и тот даже приехал в Россию, но переговоры об издании затянулись. Языков составил завещание, по которому тридцать тысяч рублей отпускалось на журнал, но эта идея так и осталась неосуществленной.

В послании к Хомякову Языков назвал Белинского:

"Общий наш недоброхот".

И было за что. В своих статьях критик постоянно нападал на творения и "московских", и славянофилов, издевался над ними и громил их. Досталось даже Пушкину за дружеское послание Языкову в 1826 году.

Петр Киреевский из своего собрания решил сначала издать только духовные стихи, и подготовил их к печати. Петербургская цензура несколько лет рассматривала вопрос об их издании и, наконец, в 1845 году обер-прокурор Синода заявил, что из этого собрания печатать ничего нельзя. Это был сильный удар по Киреевскому.

Младшая сестра Языкова, Прасковья Михайловна Бестужева, имела домашнее прозвище ПикОть.

В 1845 году продолжались хлопоты с открытием памятника Карамзину в Симбирске. Открытие было назначено на 22 августа. Братья Языковы подгоняли Погодина с написанием "похвального слова". Летом этого года Погодин с Шевыревым гостил у Вяземского в его имении Остафьево и писал там это "похвальное слово".

Симбирский губернатор написал Уварову прошение об откомандировании Погодина на объявление памятника Карамзину, но Уваров отказал. Погодин писал в своем дневнике:

"Не тут-то было, министр народного просвещения нашел это невозможным, не понимаю, по какой причине... Правительство как будто хотело открыть памятник молча".

А.М. Языков писал по этому же поводу своему брату Николаю:

"Министр сей, видимо, мало уважает Карамзина... Помешались на Европе, а в России делают все кое-как".

Так как Погодин не получил командировки, то братья Языковы решили все хлопоты (и расходы) взять на себя. Они считали, что московское дворянство также поможет компенсировать расходы Погодина. В Симбирске Погодин должен был остановиться в доме Н.М. Языкова, а на обратном пути поэт ждал его у себя в Языково.

Погодин ехал на курьерских и чуть позднее записал об этой поездке:

"Мысль, что еду говорить похвальное слово Карамзину, Карамзину, который с детских лет был первым героем моего воображения, которого в юности любил я, могу сказать, со страстью, у которого начал учиться и добру, и языку, и истории... приводила меня в волнение".

Открытие памятника происходило 23 августа. Свою речь Погодин прочел в зале симбирской гимназии, стоя между портретами Н.М. Карамзина и И.И. Дмитриева. Его речь едва ли не каждой фразе прерывалась аплодисментами. Потом были торжественный обед, тосты, речи, стихи...

Московская цензура не допустила "Похвальное слово Карамзину" к печати. Однако петербургский цензор Амплий Очкин, давний приятель Языкова, дал такое разрешение.

Сам Языков к октябрю того же года закончил большое стихотворение, посвященное этому событию, и посвятил его А.И. Тургеневу. Московская цензура не разрешила к печати и это стихотворение, мотивируя свой запрет тем, что Языков в своих стихах исказил образ Ивана Грозного.
Петербургская же цензура нашла, что у Языкова Грозный точно такой же, что и в "Истории государства Российского" Карамзина, и в конце года это стихотворение вышло отдельным изданием.
Выходило, что московскую цензуру, а там по большей части были профессора университета (т.е. западники), не устраивал взгляд Карамзина!

Но 3 декабря 1845 года А.И. Тургенев неожиданно умер, и это было большим горем для Языкова.
В декабре же умер и Валуев, который отправился на лечение в Европу, но доехал только до Новгорода. Его тело долго не могли вывезти в Москву, пока за дело не взялась Елизавета Ивановна Попова, бедная и одинокая женщина, бывшая в гувернантках то у Елагиных, то у Свербеевых. Она поехала в Новгород и вернулась с останками Валуева, запаянными в свинцовый гроб. Похороны состоялись 29 декабря, а потом все собрались в доме у Языкова. Там были и Хомяков, и Погодин, и К. Аксаков...
Там Хомяков прочел свою статью "Мнение русских о иностранцах", в которой сокрушал всю историческую науку Запада. Весь вечер заняла эта статья и ее обсуждение.
Погодин то усмехался, то хмурился. Он надеялся, что разговор зайдет о его "похвальном слове", но не дождался. Вернувшись домой, он в дневнике описал события этого вечера и закончил так:

"Черт вас возьми!"

23 января Языков пригласил Погодина на обед, на который было приглашено человек двадцать:

"Приезжай ко мне завтра обедать. Я познакомлю тебя с Чижовым; у меня будет Раич! Начало в четыре часа пополудни".

Отдельно Раича Языков упомянул потому, что тот был одним из учителей и наставников "любомудров", к которым принадлежал и Погодин.
Были многие из славянофилов, но Хомякова не было, о чем Языков очень жалел.

Раич ожидал, что Чижов будет говорить об Италии и итальянском искусстве, но был несколько разочарован. Чижов, в основном, говорил о русском искусстве в Италии, а больше всего об Александре Иванове и его работе над знаменитой картиной.
Главной же целью приезда Чижова было стремление познакомиться с москвичами и найти с ними общий язык. Несмотря на свои занятия европейским искусством, Чижов сделался славянофилом. Он приехал из Европы в русской одежде: в сюртуке, напоминавшем крестьянский зипун, был острижен в кружок и с бородой.
Он нашел здесь и общий язык, и единомышленников, и всем сердцем полюбил Москву. Чижов говорил:

"В сердце русского любовь к Москве сливается с любовью к отечеству..."

По совету московских друзей Чижов поехал по древним русским городам: Владимир и пр.

Тем временем 18 февраля Языков пишет Гоголю:

"По мнению "Отечественных записок", явился новый гений - какой-то Достоевский; повесть его найдешь ты в сборнике Некрасова..."

[Yorik]

Осталось рассказать совсем уже немного, так что данный выпуск будет совсем коротеньким. Не взыщите!

Языков хорошо знал, что он неизлечимо болен и скоро умрет. За несколько дней до своей смерти он задал неожиданный вопрос: верят ли окружающие его близкие люди в воскрешение мертвых. В комнате повисло тягостное молчание – ведь такого вопроса от умирающего никто не ожидал. Тогда Николай Языков вызвал повара и заказал ему все блюда и вина для похоронной тризны. Также он велел пригласить на поминки всех своих друзей и знакомых.

Это нам стало известно из письма от 30 декабря 1846 года, которое С.П. Шевырев послал Гоголю:

"Не стало нашего доброго, милого Языкова. Он скончался на другой день праздника Р.Х., в 5 часов по полудни. Кончина его была самая тихая, без страданий. Он уснул, а не умер. Окружавшие его сначала того не заметили... Языков сам, как слег, то уже знал наперед свою кончину... Память его во все время, несмотря на бред горячки, была так свежа, что он сделал даже все распоряжения в чем его похоронить и заказал повару все кушанья того обеда, который должен быть у него на квартире после похорон его..."

Таков был последний поступок этого великого поэта и замечательного человека.

При советской власти Языков числился как один из многих поэтов Пушкинского времени, не более. В школах его не проходили, издавали мало и редко. Такое отношение к Языкову совершенно недопустимо. Ведь как поэт, он равновелик Пушкину, а остальных современных ему поэтов Языков значительно превосходит.
Не верите мне? Тогда возьмите томик Языкова и спокойно почитайте его – получите большое удовольствие. Также обратите внимание на сказки Языкова, ведь у них с Пушкиным было соревнование по этой части, и А.С. победил с некоторым преимуществом. Но сказки Пушкина знают все, а кто читал сказки Языкова, или может хотя бы назвать их?

Братья-наследники не исполнили волю поэта о выделении 30000 рублей на издание Чижовым литературного журнала.

Шевырев хотел почтить память Языкова и решил посвятить ему первую свою публичную лекцию, но ничего из этого не вышло...
Шевырев приехал за разрешением к графу Сергею Григорьевичу Строганову, бывшему тогда попечителем Московского учебного округа, и просил позволения посвятить свою первую лекцию памяти Языкова и разбору его стихотворений. Строганов отказал:

"Нельзя. Это будет неуместно".

Шевырев попытался убедить графа:

"Умер поэт, которого оплакивать будут Жуковский и Вяземский, которого ценил Пушкин. Я, как профессор словесности, прошу Вас о том, чтобы мне позволили сказать публично о заслугах литературных этого человека".

Доводы не тронули графа:

"Умер – ну так его и похоронили... Я не могу этого позволить. Это будет прецедент. После этого пойдут речи и панегирики в университете. Этого никогда не бывало".

Шевырев возразил:

"Нет, прежде всегда бывало. Это наша обязанность".

Строганов настаивал:

"Я нахожу это неприличным. К тому же последние шесть лет он был в оппозиции".

Шевырев удивился:

"Граф, я не понимаю этого слова в России. Его не должно быть, как нет и понятия".

Строганов продолжал:

"Помилуйте, я запрещаю сам его стихи".

Шевырев поинтересовался:

"Какие?"

Граф, удовлетворенно:

"На памятник Карамзину".

Шевырев опять удивился:

"Напечатаны..."

Строганов отрезал:

"Нет, не об тех, а другие. Словом, я не желаю этого".

Шевыреву оставалось только раскланяться:

"Как угодно Вашему сиятельству".

Умерший поэт был равно неудобен как царской власти, так и советской. Почему? Почитайте его стихи, письма, если найдете, наконец, выпуски этих Ворчалок о времени Языкова. Тогда для вас многое прояснится, если уже не прояснилось ранее.

В 1850 году А.С. Хомяков писал В.В. Веневитинову:

"Нынешний год родился у меня сын Николай. Назван по Языкову, крестный отец Гоголь (тоже Николай)".

В 1852 году около могилы Языкова на Даниловском кладбище были похоронены один за другим дорогие его сердцу люди – Е.М. Хомякова и Н.В. Гоголь.
Впоследствии здесь к нему присоединились и другие его друзья – А.С. Хомяков и Ф.В. Чижов.

P.S. Кстати, в старину название города Симбирск, где родился Языков, писали через букву "н" - Синбирск.