1 ответ в теме

[Yorik]

Мертвые
— Тебя как убило, рядовой?
— Да сто раз вам говорил, товарищ лейтенант. Мы здесь, в карельском лесу, сколько лежим — семьдесят с лишком лет? А вы каждый день одно и то же спрашиваете. Хворь какая у вас, что ли?
— Хватит болтать. Докладывай!
— Ну, снайпер чухонский — видите, левого глаза у меня нет, — когда я из окопа вылезал. А вы в атаку наш взвод поднимали, и вам осколок в грудь.
— Ну, ты и горазд выдумывать. Нас в этой яме сто семнадцать — вчера перекличку делали. От всех только кости остались, а у него глаз, видишь ли. Все мы давно одинаковые, как близнецы. Поэтому и могила называется братской. Уяснил, деревня? Кстати, ты с пополнением прибыл? Как фамилия?
— Да какая теперь разница. Зря я тогда именной медальон выкинул. Говорили: плохая примета, плохая примета. Пустоверие. Все равно же погиб. А так надежда ­была бы, что отроют и мамке сообщат. Ох, братцы, чего это? Вроде ветерок пятку обдувает.
Живые
— Пятка вроде? Боец пошел. Сойдите с него немедленно! — приказывает командир нижнекамского поискового ­отряда «Нефтехимик» Ольга Ланцова. Она ездит в экспедиции с 90-х, глаз наметан, поэтому, даже стоя на краю раскопа, может определить, что внизу за находка: противопехотная мина, фляжка или фрагмент скелета.
— Да нет, больше на предплечье похоже, — отвечает кто-то из иркутских, тоже, по-видимому, бывалый. Карельская экспедиция объединила в дружину несколько отрядов: Татарстан, Питер, Байкал, Подмосковье, Алтай. На Суоярвском плацдарме поисковые работы идут четвертый сезон, но «татары» здесь впервые.
Впрочем, как и я.

***
Поезд до Петрозаводска был забит байдарочниками и рыболовами. Им на речку. А мне — под поселок Лоймола, три с половиной часа на «пазике», большей частью по колдобинам. В пути автобус полагалось тормознуть, но когда — непонятно. Пассажиры только понаслышке знали, где лагерь поисковиков. Странно: отряды едут бог знает откуда, а местным вроде и ни к чему. Хотя, как поняли, что речь о братских могилах, стали доброжелательней. Но в глазах все равно читалось: «Еще один блажной». Спасибо, по телефону дали наводку: «Увидите захоронения с крестами — сходите. Затем шлагбаум. Ищите Нижнекамск, он сразу за Алтаем». Занимательная география, словом.
***
Дождей мало, земля поддается. Слой за слоем снимают почву и кидают ее наверх «нефтехимики» Саша Сапер («потому что взрывает, что плохо лежит») и Игорь Череп («потому что худой»). Где саперной лопаткой, где обычной, штыковой.
За отвалом следят их товарищи — Бадямба («потому что раздолбай») и Владямба («потому что друг раздолбая»). Возможно, выброшенная земля скрывает что-то интересное: деталь амуниции, боеприпасы или даже награду. Все помнят, как Рафа — Рафаэль Нуриманов — в прошлую экспедицию металлоискателем по-над землей провел, звон услышал, копнул раз — осколок снаряда, два — еще один, в руках глину помял — а это орден Красной Звезды.
***
Костяк «Нефтехимика» образуют нынешние и бывшие работники ОАО «Нижнекамскнефтехим», на базе которого создан отряд. Люди самых разных занятий и возрастов.
Ольга — завскладом. Первый Игорь — начальник участка. Второй — студент колледжа. Влад — электромонтер. Саша и Рафа — электрики. Глаша — лаборант. Барада (п­отому что так записал себя в соцсетях) — токарь. Бадямба работает водителем, возит начальника пожарки:
— Сидишь в машине по полдня, ждешь его. А здесь хоть отдохнуть от безделья можно.
Владямба — слесарь. Его жена — школьный учитель, словесник. Говорит, что хотел ее с собой взять, но у нее началась подготовка к учебному году. Хотя по нему не скажешь, что расстроен.
— Она исправляет мое произношение. А то у меня все «текет» и «ложишь».
Другой Рафаэль — доцент, преподаватель университета. Ему звонят студенты, приглашают на шашлык, чтобы отметить сдачу экзаменов. Он отвечает, что в поисковой экспедиции. На том конце воображаемого провода почтение смешивается с недоумением.
А Николай с Расимой — те вообще в отряде познакомились. Получились семья и сын.
***
Пройдет десять минут, и пары поисковиков из Татарстана поменяются местами, потом снова рокировка. И так много раз подряд. Режим копки — интенсивнее некуда. Но пока надо держать темп. А после обеда будет видно, как работать: зависит от типа захоронения, количества останков, от того, как они размещены.
Небо затянуло тучами, потеплело. Лес затих, словно справляют панихиду. Лес здесь совсем мертвый: птицы не поют, в озерах безрыбье, из животных только лоси, да и те лишь в виде помета. Даже подосиновики — и те без червей. В общем, глухо, как в могиле.
Мертвые
В могиле суета. Еще бы, живые наконец их отыскали. Но радость мешается с тревогой.
Нет, такое, конечно, случалось и раньше. В 70-х — снизу было хорошо слышно — недалеко стояла лагерем к­оманда пионеров и комсомольцев из военно-патриоти­ческого клуба. Но работали они вяло, их больше увлекала игра «Зарница».
Лет через двадцать начался наплыв каких-то мутных людей. Они копали как кроты: быстро, неглубоко и словно тайком. В их речи проскакивали малоприятные словечки: «чернокопы», «поднимать лежак», «хабар», «жмуры», «гансовские значки». Доносились пикающие звуки. Сапер — никто не помнит его фамилии — предположил, что это металлоискатель. Все может быть, техника не стоит на месте. И самое неприятное: бойцы из соседних могил сообщали, что найденные останки они обирают подчистую. Оружие, деньги — бог с ними. А вот награды и особенно ладанки жалко. Так что непонятно, с каким народом придется столкнуться в этот раз.
Живые
Рафа с Черепом решили обследовать местность в округе и отстраивают миник от грунта. Иначе говоря, готовят к работе металлоискатель, то там, то здесь прикладывая инструмент к земле, как терапевт прикладывает стетоскоп к груди пациента. Между тем окрестности сплошь изрыты, кругом размарадеренные ячейки: бывшие блиндажи, окопчики, траншеи. Кажется, война закончилась лишь вчера.
— Черные лазили, — объясняет Рафа. — Нелегалы. Железо выбивают. Мы в Смоленскую область часто ездим, там местные только этим и живут. Что выкопали — на рынок.
Миник звучит на все лады: крякает — черный металл, весело звенит — цветной, рассыпается дробью — патроны.

Неожиданно выстраивается мелодия, похожая на российский гимн.
— Фонит чего-то. Детон видел? — Череп протягивает д­етонатор как некую ценность. На вид — простая железяка. — Не бойся, без тротила.
Как грибник по структуре леса, так и поисковик по ландшафту определяет, где что искать: там шли бои, здесь линия обороны.
— Финские позиции, — говорит Череп.
— Откуда знаешь?
— Аккуратно все сделано. Даже пулеметное гнездо камнем выложено.
— Что хочется найти, оружие?
— Останки.
Двигаемся вглубь леса.
— Сейчас консервные банки пойдут, — говорит Рафа с в­идом оракула.
— Почему?
— Озеро близко, туристы.
***
Подложив под колени походные сидушки, Ирина — з­убоврачебным шпателем, Глаша — совком, каким дети мастерят куличи, очищают кости от глинистых наслоений. Выбор инструментов зависит от почвы. Кисточки? Нет, говорят, не используем, это вы телеканала «Дискавери» насмотрелись. Идущий от останков гнилой запах н­еожиданно густ. Испытание не для слабонервных.
— Марлевая повязка не спасает?
— У нас одна девушка как-то надела. Ядовитые испарения в ткани скопились — ей плохо стало.
Рядом работают подмосковные барышни. На их пятачке появляются нижние части скелетированных ног. Одна босая, другая обута в армейский ботинок. Внутри него с­амое зловоние. Поисковики затевают спор о том, чьи это останки. Подошвы у ботинка клепанные — возникает масса вопросов. Были у красноармейцев такие? Зимой в­оевали — значит, носили валенки? А ведь боец мог и в трофейных ходить? Тут вдобавок ремешок кожаный обнаружился.
— Кожзам или кожа? — задумывается колеблющийся И­ркутск.
— Какой еще кожзам в то время? — говорит скептический Питер.
— В Москве искусственную кожу начали выпускать в тридцатых, — заявляет самоуверенное Подмосковье.
Чувствуется, что между отрядами идет соревнование.
Сомнения по поводу найденного усугубляются тем, что в зоне поисков боевые действия проходили трижды. В советско-финскую войну (осень 1939-го — зима 1940-го), или зимнюю, как называют ее финны. Летом 1941-го — в ходе наступления немецко-финских войск. В июне 1944-го, когда Карелию освобождали советские войска.
Пока одни поисковики спорили, другие отрыли з­аржавленный противогаз с надписью Nokia.
Мертвые
— Финн, а финн. А ты как к нам в могилу попал? Да еще в одном ботинке?
В могиле воцаряется тишина, прерываемая репликами красноармейцев:
— Молчит, чудь белоглазая.
— Они все такие, медленные.
— Он не молчит, он думает.
Спустя какое-то время раздается злое:
— Итите в шопу.
Компания не унимается, продолжая подтрунивать над чужаком.
Тогда он в отместку переходит на финский. Но его все понимают. В мире мертвых нет языковых барьеров.

— Как попал, как… Кого в похоронную команду согнали, чтобы всех нас с опушек и из оврагов в кучу собрать? Баб, стариков да детей деревенских. А они же мертвяков боятся. Лишь бы побыстрее в яму покидать без разбора. Вот я и лежу тут с вами, коммуняками. А ботинок дед одноногий снял, на костыле. Я не в обиде, ему нужней.
— Финн-белофинн? А кто ты по званию?
— Корпраали.
— Понятно, ефрейтор. А как думаешь, кто войну начал: товарищ Сталин или этот ваш, не выговоришь?
— Мне, рабочему человеку, все равно, — отвечает тот сурово, — хоть бы и Маннергейм. Я знаю одно: полмиллиона человек вынудили уехать отсюда на запад Финляндии. Меня убили, мои дети остались без отца.
— Тоже мне удивил. Ваших переселили и обустроиться помогли, а у меня на родине, в Донбассе, все отняли: и землю, и скотину. Кто сопротивлялся — тому: «Доброе утро, Сибирь!»
Живые
— Эх, люблю я запах пороха по утрам, — говорит с деланным оптимизмом один из поисковиков, ломая п­атрон.
— Гильзач — 38-й год примерно, — отвечает, принюхиваясь-приглядываясь, эксперт в бандане.
— А у меня от эсвэтэшки полный магазин — обалдеть! — оживляется Рафа. — Осталось винтовку выковырять.
Все найденное складывают в общую кучу. Утаивать нельзя — приравнивается к мародерству. Но можно надавить на жалость: «Граждане-товарищи, не себе, для музея». Если другие отряды не возражают, нужный предмет забирают себе.
Пока что улов дня такой: противогаз, рюмка, сделанная из гильзы, кобура, медицинские пузырьки, фрагмент пулеметной ленты, трехкопеечная монета 1938 года, минометные снаряды в укладке. Патрон не в счет, они повсюду.
***
Нижнекамцы очистили от грязи череп. Обнаружили два отверстия: мелкое входное спереди и крупное выходное в области затылка. Скорее всего, пулемет. Зубы сточены «до сорокалетнего возраста».
Скелеты лезут и лезут наружу, как в фильме ужасов.
Кто-то задорно кричит:
— Вот она, берцовая, иди к папочке.
И в том же тоне доносится в ответ:
— Теперь полная комплектация.
Очевидно, тот самый защитный цинизм, без которого долго не продержаться.
— Все из ямы! — вдруг кричит Ольга. Ей сверху показалось, что проклюнулась юбка минометного снаряда.
На дне остались двое в униформе, какую на Северном Кавказе носят спецподразделения. Посмотрели, поковыряли. Нет, ложная тревога. А то бы пришлось делать перерыв: оцепление, разминирование, сдавать саперам.
***
На сегодня работа закончена. Возвращаемся в лагерь. Его накануне сноровисто собрали за полдня. Выбрали сухую возвышенность, поставили палатки. Соорудили очаг, б­аню, туалет. Натянули тент. Рядом озеро — торфяное, стоячее, подванивает тухлым яйцом, но воду для питья берем оттуда. Вскипятили — и все дела.
Экипировка — важная часть экспедиции. В моде хаки, тельняшки и плащ-палатки. Немаркое, прочное, непромокаемое. Отряд смахивает на партизанский: в лесу, в камуфляже, небритые. Бадямба привез костюм рыбака. Только Барада выпендрился — надел татарскую, с орнаментом шапочку.
А берцы — это вообще предмет заботы и гордости. У каждого свой способ, как их укрепить. Кто-то автомобильные шины приспосабливает — вулканизирует, кто-то смолит.
Но самая эффективная обувка, конечно, резиновые сапоги-болотки. Сушат берцы и сапоги, развесив на ветках, засунув внутрь газеты. Будто деревья стали плодоносить обувью.
Все происходящее напоминает одновременно пионерский лагерь с примесью скаутского и срочную службу в армии. Подъем в полвосьмого. Побудка с энтузиазмом: включают музыку и бензиновый дизелек — зарядить м­обильники. Для полноты картины не хватает общей гимнастики. Дежурный встает за два часа до отряда. Разводит огонь, делает завтрак, который по объему похож на обед. За едой распределяют наряды. Эти остаются в о­тряде на хозяйстве, те отправляются дежурить по общему лагерю, остальные — в яму. Работа заканчивается в шесть.
Вечером у костра обычно рассказывают истории про прежние экспедиции. На Невский пятачок, на Синявинские высоты, в Любань и «Мясуху» — Мясной бор. Кто где был, что нашел.
— Я ящиков шесть восьмидесяток вытащил.
— С утра пять ведер патронов не набрали — день начался плохо.
— Рою — а там волосы, русые. Коса. Потянул немного ч­ереп — симпатичный, молодой. Жалко. Медсестра, н­аверное.
Напоследок возникает архетипический сюжет о внуке-поисковике, нашедшем останки деда-воина.
***
Идет третий день. Стало больше археологии. Все поисковики, человек тридцать, в яме не помещаются. Кто-то трудится, у других вынужденный перекур. Какие-то останки в работе, остальные ждут очереди: их, едва проступивших, накрыли лапником, чтобы не повредить.
Один скелет сплошь, словно рептилиями, опутан корнями. Мозг услужливо отзывается на эту почти мифическую картину стихотворным роем: «Я к вам травою прорасту, / Попробую к вам дотянуться…», «Я убит подо Ржевом, / В безымянном болоте…» Сквозь десятилетия из актового зала школы несутся басы «Бухенвальдского набата». Стоп. Никакой это не набат, просто саперы на полигоне уничтожают найденные боеприпасы.
— Как бы всю долину в одной яме не просидеть, — говорит Сапер.
Долиной традиционно называют любую поисковую экспедицию. Разъезжаясь по домам, прощаясь, принято говорить друг другу: «До долины».
— Зато рыскать не надо. Результат гарантирован, — отвечает Череп.

***
Глубина уже метра два. А исследования щупами показывают, что до нижней границы захоронения еще копать и копать. Сейчас уже понятны по крайней мере его основные характеристики. Бойцы уложены в несколько рядов, счет идет на десятки. В раскопе находятся останки главным образом советских солдат. Все признаки санитарного захоронения. Подобные общие могилы были обычным делом для войн двадцатого века. Убитых стаскивали в одно место, а потом наспех зарывали. Хорошо, если пересыпали хлоркой, чтобы защитить от собак и диких зверей.
Мертвые
— Это правда, мы как животные были. С людьми нигде не считались: ни в колхозе, ни на фронте. Батальон в­ыбьют почти полностью — хоп: за двое суток восстановили. Столько народу пригоняли — жуть! И все из глухих каких-то мест: с Алтая, с Байкала, татар было много. Помню, засели мы в секрете, а один хохол все ноет: «Лучше бы я бабой родился». Я ему говорю: «Не ссы на корточках, фраер, скоро на фронт прибудет Буденный с конницей. Не лошади, говорю, звери — снегом питаются». Он поверил. Но в тот же день и отвоевался — на разрывную пулю наскочил. Вошла в живот, а спину всю разворотило. Суки финны, мы ведь так не живодерствовали.
— Ха, разрывные. Да у меня винтовка была дореволюционная. Трехлинейка Мосина. Меня из-за этого и убило: бой идет, я давай перезаряжать, а затвор вмерз. Холод с­обачий, за тридцать градусов. Ну и все. Пока возился, в башке дырка образовалась. Вот, смотрите…
— Да, видели уже. Надоел.
— Интересно, выиграли мы войну у финнов?
— Выиграли. Линию Маннергейма преодолели, почти Выборг взяли, а они мира запросили. Эх, дальше надо было идти, на Хельсинки.
— Ты почем знаешь?
— Меньше трепаться надо, покойничек. Послушай, о чем живые говорят.
Живые
Поисковики рассматривают ксероксы военных карт, прикидывают, какое войсковое подразделение могло вести бои в этой зоне. Скорее всего, 75-я стрелковая дивизия 1-го корпуса 8-й армии. Перед армией ставились две задачи. Первая стратегическая: выйти в тыл группировке финской армии на Карельском перешейке. Вторая локальная: овладеть важным узлом коммуникаций поселком Лоймола и в дальнейшем наступать на Сортавалу.
Все планы сорвались. Общие потери 8-й армии составили 6102 убитых. 3887 пропали без вести. Похоже, в этой яме как раз те, кто «пропал б.в.», как писали в отчетах, жалея чернила.
Снова возникает дискуссия о том, «что за кости», по поводу двоих, «лежащих валетом».
— Костю надо спросить, — говорит дама в легкомысленной косынке со штык-ножом в руке.
Костя — спец по костям. Он без сомнений заявляет: это таз, там коленная чашечка.
— А можно отличить финский скелет от нашего?
— Практически братья. Хотя вопрос попахивает нацизмом.
Многие поисковики слабо представляют, кто здесь воевал, с кем. Хотя перед раскопками им читают ознакомительную лекцию. Зато никто не видит проблемы в том, что в зимней войне СССР выступал оккупантом, а финны вели, по сути, национально-освободительную борьбу. Солдаты, говорят, не виноваты: они выполняли приказ.
Некоторые поисковики ходят в бундес-форме. А что? Удобнее нет для леса.
Это ли не знак того, что война закончилась — по крайней мере в головах живых?
***
Некоторые живые слоняются по отвалу, а в яму ни ногой — в каждом деле, даже самом благородном, есть свои бездельники. Вся их работа — считать бойцов по головам, вернее, по черепам.
Уже довольно четко вырисовались абрисы шести
скелетов — людей, жизней, судеб. Делается неловко, взгляд невольно отъезжает в сторону — будто голых видно в чужом окне. Но поисковикам не до сантиментов.
Пора делать стол, твердо заключает Ольга и надевает садовые перчатки. Она считается виртуозом этой процедуры.
Говоря упрощенно, «сделать стол» означает окопать скелет по контуру, соорудив нечто вроде земляной подушки, а затем разложить на ней останки в определенном человеческой природой порядке. Косточка к косточке, как в анатомическом театре.
Если местность сырая, канавка вокруг скелета служит еще и дренажом. Также стол позволяет рассортировать останки, ведь в массовом захоронении они часто перемешиваются — не сразу разберешь, где чьи.
У бойца не хватает фрагментов позвоночника и лучевой кости левой руки.
— Хороший сохран, — констатирует Ольга, поправляя череп, норовящий опрокинуться набок, будто хочет выполнить команду «равняйсь». — Почва такая — органика долго не разрушается.
Кто-то из питерских — очевидно, с атрофированным чувством брезгливости — пробует осколок кости на зуб.
— Так это не хлорка — супесь. У нас такого под Питером как грязи.
Поисковики обладают самыми разнообразными, порой непонятно как сочетаемыми знаниями и умениями. Тут и археология с почвоведением и геодезией, и картография, и ориентирование на местности, и саперное дело, и патологическая анатомия, и история военного костюма. Не говоря уж об инженерных навыках — например, когда нужно запустить насос посреди поля, чтобы откачать из воронки воду.
Настает время обеда. Тут же возникает костерок на камнях, сложенных в причудливую, почти городошную фигуру. Что там есть поесть? Или так, по-свойски: где жранина? Каша, ломоть хлеба с рыбными консервами, сто граммов наркомовских из «сиротки» — алюминиевой кружки, пущенной по кругу.
Мертвые
— А нас перед боем кормили кашей, дали водки и кусочек сала. Потом полчаса по ушам ездили: за Родину, за Сталина! Дескать, вождь ругается — весь мир смотрит на нашу военную мощь, а мы все просрали.
— Разговорчики в строю.
— Вы бы, товарищ политрук, помалкивали. Помните, как финны стали из танков бить, а вы прыг на мерина и тикать?
— Он сам в тыл понес.
— Было, было. А сами еще грозились для острастки двоих наших расстрелять, чтобы другие не трусили. Самих бы вас расстрелять, да вы уже убитый.
— Темные вы люди. Какие танки? Не было их у Маннергейма. У них минометы главная сила.
— Врешь, были. «Рено» называются.
— Рено-хрено — что за артель такая?
— А я, когда наш батальон в Ленинграде формировали, видел К-2, секретный танк. А еще аэростаты наблюдения — серебристые, в виде гондолы.
— Какого еще гондона, профессор кислых щей?
Могила дружно хохочет. Потом затихает, прислу­шиваясь к скребущимся звукам, доносящимся
сверху.
— Товарищ лейтенант, какое у вас самое приятное воспоминание о войне?
— Вот это, наверное. Мы финнов из деревни выбили, а там дом догорает. Всем взводом улеглись прямо на угли — погрелись, устроили передышку.
Живые
Во время передышки Череп берет полутораметровый щуп и обследует окрестности. Он очень походит на слепца с тростью. Сделал два-три шага — вонзил под ноги металлический стержень, прислушался. Снова двинулся вперед, снова пощупал.
Нужен опыт, говорит Череп, чтобы по тем звукам, к­акие издает щуп, ударившись о подземное препятствие, распознать его: стекло это, камень, военное железо или брошенный туристами котелок.
— И еще музыкальный слух надо иметь, — грустно
добавляет Ирина. — А то я вечно путаю кости
и корни.
— Как это? Один раз кость оцарапал — никогда не забудешь, — удивляется Череп.
Стол сделан. Глаша вынимает из кармана пачку листов, начинает писать — заполняет протокол эксгумации. Поисковая работа сопряжена с массой бюрократических усилий. Нужно не просто обнаружить, выкопать и с почестями перезахоронить останки. Важно еще их правильно оформить. Описать обстоятельства обнаружения — инструкция предлагает варианты: вытаяны из ледника; вытолкнуты на поверхность корнями деревьев. Нарисовать скелет — здесь нужно определить пол, характер ранения. Изобразить схему зарастания швов свода черепа. Записать — если имеются — данные медальона, именных вещей. Желательно приложить фотографию.
Вид людей с фотоаппаратами, во множестве перемещающихся по дну могилы и на отвале, рождает ложное ощущение праздности. Но оно быстро исчезает — с первым прикосновением к останкам.
***
Как и в любом коллективе, в «Нефтехимике» у каждого свои роли и таланты. Один спец по оружию, другой историк, третий интересуется костями. А вон тот воюет во сне — когда-то в Дагестане служил, в одном очень т­еплом, но очень неспокойном селе.
Внутренних конфликтов в отряде нет, а если возникают предпосылки, их гасят в зародыше. Подшучивание — основной способ коммуникации. Если и есть дедовщина, то подспудная, почти незаметная постороннему глазу.
Доцент и шофер в мирной жизни вряд ли пересеклись бы. А тут находят общие темы. Например, о том, есть ли жизнь после смерти.
В Карелию «Нефтехимик» двое с половиной суток добирался на «Икарусе» — родное предприятие, как обычно, выделило, а также оплатило работу водителей, расходы на провиант и инструменты. Честно говоря, если бы не эта помощь, отряд давно бы загнулся.
В своем городе «нефтехимики» выступают с лекциями в учебных заведениях — привозят экспонаты, рассказывают об экспедициях. Они считают, что истории России уделяется мало внимания. Однажды школьники у них спросили: «А вы раненых находили?»
***
У каждого из «нефтехимиков» есть своя мотивация — частная. Кто-то хотел стать археологом. Или бежит от обыденности. Для третьего это образ жизни. Но есть и общая. О ней говорят неохотно, опасаясь соскользнуть в высокопарность, где обитают слова «долг» и «душа». ­Дескать, если не понимаешь, то и объяснять не стоит: «Свечка внутри тебя должна гореть».
Они оставляют детей дома, берут отпуска, за свои деньги покупают оборудование для поиска — лишь бы поехать в экспедицию. А в советское время копили отгулы: кровь сдавали, дежурили в ДНД, выписывали себе липовые больничные.
— Что вас так цепляет?
— Несправедливость. Им же обидно, — отвечает Владямба. Погибших бойцов поисковики непроизвольно одушевляют. — Никто не хочет, чтобы с ним поступили так же: бросили и забыли.
Начальник цеха как-то назвал Ольгу Ланцову и ее товарищей трупокопателями. Она не на шутку разозлилась, сказала ему: «Была бы мужиком — долбанула бы». Спустя время он наткнулся на статью в газете об экспедиции «Нефтехимика», посмотрел видео о церемонии перезахоронения. И нашел мужество, чтобы признать, что был не прав.

***
Как ни старались Ирина с Глашей, им не удалось обнаружить ничего, что могло бы сообщить о личности бойца. Ни медальона, самой крупной поисковой удачи, ни ложки или подкотельника с нацарапанными на них инициалами. Лишь какие-то, будто патиной тронутые ошметки, приставшие к костям, — растение ли, сукно от буденовки, а может, обычная ржа.
Останки неизвестного солдата осторожно складывают в полиэтиленовый мешок. Их будут хранить до конца экспедиции, чтобы похоронить — тоже вместе со всеми, но уже по-человечески.
Мертвые
— Глядите, мужики, первого нашего наверх забирают.
— Я знаю его, мировой парень. Финскую шапку-ушанку носил, а в буденовке, говорил, мозг мерзнет. Он со мной в армейской разведке служил. Всегда вперед лез. Эх, как же его фамилия? А погремуху помню: Ясон. Его кто-то из штабных так обозвал — прилипло.
— Евреец, поди?
— Да нет. Мог спать в любом месте. На марш-броске как услышит слово «привал», еловые ветки на снег бросит, на бок ляжет, не снимая лыж, и через секунду уже храпит. Я даже думал иногда: вдруг он не мертвый тут лежит, а отсыпается.
— А я вот уверен, что не сплю. Но погиб, можно сказать, зряшно, натужно.
— От поноса, что ли?
Окопный юмор — он и на том свете окопный юмор.
— Да ну вас, черти!
— Ладно, рассказывай скорей. А то тебя сейчас в мешок сложат, и кто знает, свидимся ли опять.
— В общем, залегли мы на озере, окопались в снегу. А финны давай из минометов бить. Пошла под меня снизу вода сочиться. Что делать? Стал каской отчерпывать. Тут снайпер нарисовался — не вру, вон дырка в каске. Пришлось залечь. Окоченел весь, а команды отходить на исходные все нет. Сначала я перестал чувствовать пальцы на ногах и руках, потом кожу на роже, потом как в деревяшку бесчувственную превратился. А угадайте, какой кусок тела дольше всего бился?
— Ну не-е. Придумываешь.
— Слово даю — он. Сам сосулька, но еще извивается, плачет, что недолюбил. Мне же сейчас всего тридцать три. Короче, ближе к вечеру умер я, замерз насмерть. А пополз бы назад без приказа — все одно не жить: расстреляли бы. Ночью других замерзших, как я, выдолбили изо льда и оттащили на плащ-палатках. А меня не нашли, я же в маскхалате — слился с обстановкой. Не повезло.
Живые
— А иногда просто везет, — рассказывает командир «Н­ефтехимика». — В апреле 2010 года мы стояли на Смоленщине. Наткнулись на двух бойцов. Оба в валенках, а в них по ножу и ложке. На одной ложке фамилия: Ч­алых. Я звоню в Казань, прошу пробить. Так и так, говорю, наступление ноября-декабря 1942 года. Выясняется, что, согласно документам, Чалых Павел Пантелеевич, р­одившийся в селе Новичиха Алтайского края, служил в 15-м артиллерийском полку 20-й армии и похоронен в полукилометре от деревни Молодцово. Мы понимаем, что это как раз точка нашего поиска. То есть вот что, скорее всего, произошло. Бой закончился. Его закопали, может, даже знак поставили. Командир зафиксировал где. Части пошли дальше. Дошла ли эта информация до родственников, неизвестно. А могила со временем сровнялась с землей, деревня перестала существовать.
Ольга, похоже, рассказывает эту историю не первый раз. Но от этого ее гордость за себя и товарищей не становится меньше:
— На совете командиров я доложилась. По счастью, рядом с нами работал алтайский отряд. Они подключили свои связи: местные СМИ, администрацию. И что вы думаете? Разыскивают солдатскую дочь. Ей 69 лет, но отца не помнит. В общем, она попросила привезти останки отца на родину. Там их и предали земле. Потом родственники звонили, благодарили: «Это первое 9 Мая, когда мы знаем, куда принести цветы». Вот он — результат, к которому мы всегда стремимся. А большего нам и не надо.
***
«Нефтехимики» показывают фотографии, сделанные во время прошедших экспедиций.
На одной изображен металлический столбик с табличкой: «Здесь на высотах находилось село Синявино (203 двора). Уничтожено фашистами в годы войны». «В годы войны» как уточнение, «фашистами» как допущение, что они существуют до сих пор.
Внезапно все как по команде поднимают головы к небу. Молча следят за полетом птиц, пока они не скрываются за верхушками сосен. Затем начинают что-то с в­оодушевлением говорить друг другу. Оказывается, примета. Журавль — символ погибшего воина. Проле­тела пара — значит обнаружатся два именных бойца, то есть с личными данными: фамилией, званием, военной частью.
Мертвые
— А вот когда наши части форсировали Выборгский з­алив, там никто не обморозился, командование распорядилось выдать специальную мазь и термосы с чаем.
— Брешешь, солдат.
— Сам слышал, товарищ старшина: офицеры болтали. Богом клянусь.
— Какой бог, если ты комсомолец?
— Какой я комсомолец, если мы с вами, мертвые, разговоры разговариваем?
— Про голодающих красноармейцев на Карельском перешейке знаю, а чтобы о солдатах кто-то заботился — как-то не верится.
— Мне тоже. Особенно после того, как стал подозревать, ради чего умер.
— Удиви нас, пехота.
— Картина маслом — внимайте. У финнов сеть траншеи, блиндажи, минные поля. А мы — наступай по заснеженному полю. Ладно, бегу вперед: приказы не обсуждаются. Хвойную ветку за пояс сунул, чтобы своих от чужих ­отличать, если дойдет до рукопашной. Вернее, не бегу, а л­ыжи из сугробов выволакиваю — чисто цапля. Чудо, а не мишень. Ну, так и вышло. Как в артиллерийской хрестоматии. Один снаряд — недолет, затем перелет, ­следующий — мой и кореша моего. Забыл его фамилию.
— А приказ-то какой был?
— Разведка боем. После атаки я подслушал треп двух финнов — мимо нас крались, пнули меня в бок ножиком, чтобы убедиться, что мерлый. Говорили: «Русские начальники своих совсем не жалеют — послали на смерть целую роту, как скотину, только чтобы засечь наши огневые точки».
Неужто правда?
Живые
О политике поисковики почти не говорят. Вяло поругивают начальников, власть. Машинально сетуют на государство, которое не выделяет денег на поисковую работу.
— Пока такие, как вы, будут трудиться бесплатно, никто денег не даст.
— Так штука в том, что, если мы прекратим работать, г­осударство все равно не зашевелится. Чиновники оживают только 22 июня и 9 мая, когда проходят церемонии п­ерезахоронения. Глядь, они тут как тут — выступают с речью, светятся. Или вот медаль у нас была «За активный поиск» — упразднили. Зачем? Люди же гордились.
Вообще, очень непросто определить свое отношение к этому занятию, в котором участвуют примерно 600 отрядов по всей стране. Матери, жены бойцов давно умерли. Детям по семьдесят лет. Поисковики, конечно, оскорбля­ются этим вопросом: нужно ли это кому-то, кроме них? И ответ, безусловно, располагается в области этики. Но если где и искать смысловое наполнение слова «патрио­тизм», то да — вот в этой грязной карельской яме.
Мертвые
— Я при жизни с одним человечком из карельского НКВД говорил — он рассказывал, что за финнов и норвеги воюют, и шведы из добровольческого корпуса, даже венгры попадались: они финнам как бы родственники по языку. И все ведь дерутся словно остервенелые. Патриоты. Здесь, на 30-м километре шоссе Суоярви — Лоймола стоял 12-мет­­­ровый крест «Коллаа», по-нашему, высота «Черная» или «Крест Маннергейма», как его прозвали местные. Финские войска на этом месте давали клятву верности.
— Куркули они, а не патриоты. Услышали, что война з­акончилась — тут же прибежали менять свои ножи и курительные трубки на наши награды. За знак «Участнику боев у озера Хасан» предлагали две финки. А потом весь этот б­азар в газетах почему-то назвали братанием народов.
— Тебе бы партсобрания проводить. Ты откуда все это взял? Из газет загробных?
— Как-то свободно в яме стало. Мы что, вдвоем остались?
— О, и нас забирают. Вира, вира…
— Счастливо оставаться, соседи…
Живые
Три недели экспедиции закончены. «Нефтехимики» готовятся к возвращению. В багажник автобуса отправляется растяжка-транспарант, которая все это время висела у входа в лагерь: «Величайшая польза, которую можно и­звлечь из жизни, — потратить жизнь на дело, которое переживет нас».
Перед самым отъездом Барада отошел на несколько шагов от ямы, «закопался» на удачу. И вот тебе на — еще захоронение. Трогать не стали, оставили до следующей «долины».
Игорь Найденов

[shoni]

А сколько их без вести пропавших ещё "воюют".