9 ответов в теме

[Yorik]

Уведомление

Данным выпуском Старый Ворчун начинает цикл очерков, посвященный провинциальной жизни России в XIX веке. Они основаны на воспоминаниях современников и помогут читателям составить представление о жизни русской провинции. Местом действия этих очерков я выбрал Саратов, как один из городов, лежащих в самом сердце России. Я уж не говорю о том, что мне в руки в своё время попали воспоминания саратовских горожан о разных периодах жизни своего города. Первый выпуск я начинаю с первой четверти XIX века, но я думаю, что одним выпуском я этот период не закрою.
Старый Ворчун (Виталий Киселёв)

Саратовский губернатор Алексей Давыдович Панчулидзев (1808-1828) был человеком тихим и справедливым. Если поступала жалоба на какого-нибудь чиновника, то он вызывал его и требовал объяснений по поводу жалобы. Если объяснения его не удовлетворяли, то он обычно говорил:

"Вы-с врёте, говорите мне правду, а не турусы на колёсах".

Эти "турусы на колёсах" были его обычной поговоркой. Если чиновник признавался в своём проступке и раскаивался, то Пачулидзев велел ему мириться с жалобщиком и просить извинения, а

"не то пойдёте-с в уголовную".

Так без судопроизводства и следствия обычно и заканчивались подобные дела.

В 1817 году по инициативе Панчулидзева были сделаны два крупных пожертвования на покупку дома для городской гимназии. Дворянство решило пожертвовать 55000 рублей ассигнациями, то есть ту сумму, которая осталась от сбора денег в 1812 году на формирование в Саратовской губернии 2-го егерского полка.

Городское общество назначило для этой же цели 95000 рублей ассигнациями из оброчных сумм за сдачу городских земель. Следует отметить, что далеко не все горожане знали об этом пожертвовании. Один саратовский мещанин записал в своем дневнике:

"16 июня позвали нас в думу и прочитали там Монаршую благодарность за пожертвование.

"За какое пожертвование?" -

спрашиваем. Голова отвечает:

"Как! Вы пожертвовали 95 тысяч рублей на гимназию".

А мы и не знали этого".

Хотя Панчулидзев и заботился о правильной застройке города и поддержанию в нем чистоты и опрятности, но все-таки

"...Саратов в то время был самый грязный город, судя по неопрятности домов, нечистоте площадей и улиц, которые к тому же зарастали травой".

С 1822 года улицы города стали распахиваться плугами на волах, отступя на два аршина от домов по обе стороны дороги. Хозяева домов были обязаны скидывать вспаханную землю на середину дороги, так что середина улицы становилась возвышенной и имела скаты к краям. Отступя на те же два аршина от домов, были вырыты канавы, выложенные досками, а сверху закрытые деревянными тротуарами. Все это должны были делать близ своих домов домохозяева за свой счет. За соблюдением этого строго наблюдала полиция.

Но довольно часто такие тротуары строились домохозяевами на скорую руку и из дрянного леса, так что тротуары часто становились для пешеходов довольно опасными из-за подгнивших досок:

"Случалось, что внутри канавы перекладинки подгниют; пешеход ступит на доску, она провалится; он падает в канаву и оттуда вылезает весь в грязи, с ушибленной ногой или рукой, полежа на месте от испуга несколько минут. Этому несчастью я и сам несколько раз подвергался. И всё это кончалось только тем, что хозяину приходилось выслушивать ругань от упавшего пешехода, а более ничего".

Канавы под тротуарами никогда не чистились, в них скапливалась грязь, отбросы, дохлые куры, кошки и собаки, так что на улицах города стояла нестерпимая вонь, особенно во время летней жары.

Да и сами эти насыпанные землёй улицы весной и осенью становились не только совершенно непроезжими, но и почти непроходимыми:

"...колёса вязли в грязи по ступицы, так что пара лошадей не могла везти самого лёгкого экипажа с одним седоком; а пешеходы, оставляя в грязи сапоги, приходили домой босые".

Саратов в то время был городом, по преимуществу, деревянным и часто страдал от пожаров. Устройство пожарной команды было возложено на бывшего полицмейстера Ищекина, которого современник описываемых событий К.И. Попов в своих записках по какой-то причине, возможно личной, упорно и неоднократно именует Ищейкиным. Ищейкин (Ищекин) взялся за дело с большим усердием устроил пожарную команду, которую впоследствии начальство при инспекторских смотрах сравнивало с московской. Был закуплен необходимый инструмент и лошади хорошего качества. Пожарная команда была разделена на четыре части, в каждой из которых было по двадцать лошадей своей определённой масти: серые, вороные, гнедые и рыжие. В таком виде пожарная команда, без изменения масти лошадей, просуществовала несколько десятилетий.

В 20-х годах XIX века от Саратова были проведены почтовые дороги по трактам: московскому, воронежскому, симбирскому и астраханскому. Каждая дорога была разделена на три полотна земляными валами. Из крайних дорог одна предназначалась для проезжающих обозов, а другая - для проходящих гуртов скота. Средняя дорога предназначалась для проезда почт и экипажей пассажиров. На земляных валах, где было возможно, рассаживали деревья. Все тракты были разделены на участки, к каждому из которых были прикреплены крестьяне различных селений для поддержания дорог в надлежащем порядке. Вдоль всех трактов были поставлены верстовые столбы, а через каждые сто сажен - пирамидальные столбы, высотою в два аршина, с надписью, к какому селению принадлежит данный участок.

Панчулидзев жил с большим комфортом и имел при доме около сотни человек собственной крепостной прислуги. У него были свои музыканты и певчие, а для дворовых детей он организовал училище и нанимал учителей. Из этих детей вышли прилично образованные люди, которые становились хорошими конторщиками и управляющими.

Панчулидзев на собственный счёт держал городской театр, директором которого всегда был кто-нибудь из дворян или заслуженных чиновников. Актёры и актрисы обычно были из чиновников и членов их семей, имевших к театру страсть, но часто встречались люди и из других сословий, и даже отпущенники. Игрались различные комедии, водевили, трагедии и волшебные пьесы, но наибольшей популярностью пользовалась "Русалка".

Почти каждый день у губернатора обедало не менее 15 или 20 посторонних человек. Обычно это были уездные чиновники, помещики, купцы, а также чиновники его канцелярии, но не все, а те, кто имел хорошую репутацию и прилично одевался. Они были обязаны всегда после своих "занятий" приходить к обеденному столу, даже если сам Панчулидзев дома и не обедал. Если губернатор замечал, что некто не приходит к нему три-четыре дня подряд, то он делал провинившемуся замечание или выговор.
Многие чиновники его канцелярии, которые были из числа малообеспеченных или одинокие, обычно жили в его доме и пользовались столом бесплатно.

Одними из главных центров общественной жизни города были балы, которых бывало особенно много в те годы, когда производилась дворянская баллотировка. Дворянство съезжалось в Саратов со всей губернии и проживало в городе от Рождества до Великого поста. Тогда каждый день кто-нибудь устраивал у себя вечер или бал, стараясь перещеголять других. Потом бывал общедворянский бал. Избранный губернским предводителем дворянства тоже давал особенный бал, и все удовольствия заканчивались балом у губернатора.

В прочие годы балы часто устраивались губернатора, особенно зимой. На все балы обычно приглашались и чиновники канцелярии. Те из них, кто по своей бедности не мог участвовать в увеселениях, находились на хорах среди музыкантов.

Раз уж речь зашла о чиновниках, то отмечу, что в то время лучшая служба была в казённой палате, в солевой комиссии, удельной конторе и конторе иностранных поселенцев. Здесь служили лучшие чиновники, получавшие хорошее содержание, и всё содержалось в чистоте и опрятности.

Но самая лучшая служба и лучшие чиновники были в канцелярии губернатора, и служащие очень дорожили ею. Если кого замечали в предосудительном поступке, то его переводили в губернское правление, но наибольшим наказанием был перевод туда при официальной бумаге.

Занятия в канцелярии губернатора продолжались с девяти часов утра до двух часов дня и с шести часов вечера до десяти часов, не исключая табельных и праздничных дней, тем более, что московская почта отправлялась из Саратова один раз в неделю, по воскресеньям. Позднее, в середине XIX века, почта стала отходить три раза в неделю. Если кто из служащих не приходил к должности до обеда или после обеда, то за это время у него из жалованья вычиталась определенная сумма. Исключения делались только для тех чиновников, которые сообщали правителю канцелярии, что едут по приглашению губернатора или других особ на балы или танцевальные вечера, но можно было отпроситься и по домашним обстоятельствам. Собранные же вычеты делились между усердными чиновниками.

[Yorik]

Губернатор Панчулидзев

Губернское правление, называемое в народе "чугунным заводом", было в то время сущим наказанием Божиим. В помещениях царила страшная грязь, столы были неокрашенные, все изрезанные и испачканные чернилами, а сидели не на стульях, а на каких-то треножных скамейках. А люди! Эта тема, конечно, требует отдельного рассказа, но для краткости я предоставлю слово современнику, который писал, что

"...исключая присутствующих и секретарей, были все люди нетрезвые, с предосудительными наклонностями и характерами. К должности приходили в небрежном виде, в дырявых замазанных сюртуках, с голыми локтями, часто летом в валяных сапогах... Со служащими старшие обращались деспотично, точно как помещики с своими крепостными, ругали их неприличными словами, а иногда задавали трёпку".

Среди этих опустившихся и постоянно нетрезвых людей попадались и умные и талантливые личности, которые не имели сил выбраться из этой грязи. Они могли помнить наизусть все уложения ещё от времен Петра I, так что при составлении записок по важным делам господа советники привлекали этих специалистов и обращались с ними в это время довольно ласково. Но как только нужда в их услугах пропадала, то советники опять обращались с ними довольно грубо и пренебрежительно, и они опять возвращались к своей "нетрезвой и угнетённой жизни".


Отдельного описания заслуживает саратовская межевая контора, которая была организована в самом начале XIX века и насчитывала около 60 человек: землемеров, чертёжников и делопроизводителей. Эти служащие получали хорошее жалованье, пользовались правом бесплатного проживания в обывательских квартирах и имели мундиры темно-синего сукна с голубой выпушкой, но ходили преимущественно не в форме.
Чертёжники и писцы были, в основном, люди молодые, которые вели трезвый образ жизни, следили за своим внешним видом и держались вполне прилично. Остальной контингент служащих составляли пожилые люди, которые были постоянно пьяные и небрежно одетые. Многие из них на лето выезжали для межевки в различные уезды Саратовской губернии, а на зиму съезжались в город.


После окончания присутствия все эти служащие, за исключением молодых, шли в свой кабак, который назывался "большой бумажный" и располагался в одном из рядов рыбного базара. Там они сидели и пили до самой ночи.


В этот кабак служащие других присутственных мест практически не ходили, так как "межевые крысы", как их называли, попросту выталкивали нежелательных посетителей из кабака. Прочие служащие предпочитали посещать другой кабак. Размещавшийся на Армянской улице и называвшийся "малым бумажным". В этот кабак вход "межевым красам" был заказан, и если кто из них по какой-то причине попадал сюда, то его тоже выталкивали из кабака и не давали выпить вина.
Часто между служащими различных присутственных мест возникали ссоры и драки. От всех присутственных мест к этим кабакам вели торные тропочки.


У губернатора Панчулидзева в торжественные и табельные дни, а также в дни тезоименитств членов царствующей фамилии всегда устраивались обеды и балы для почётных особ и купцов.


Губернатор запросто посещал помещиков и важных чиновников, проживавших в Саратове, и проводил у них вечера, часто с членами своего семейства.


На Рождество и на Пасху он отдавал визиты в карете, запряженной в шесть лошадей цугом. Выезд губернатора выглядел довольно торжественно: два форейтора, на задках два гайдука, а сопровождали выезд жандарм и казак верхами в полной парадной форме. Эти выезды продолжались по два-три дня подряд с 12 часов дня до пяти часов вечера, пока губернатор не объедет всех важных особ города. Встречные на улицах кланялись губернатору, а он с улыбкой всем отвечал. Даже секретарям присутственных мест Панчулидзев отдавал визиты лично или билетами. Эти визиты служили темой для разговоров в течение нескольких последующих дней. Счастливчики, которых посетил губернатор, подробно рассказывали, сколько времени у них пробыл губернатор, что говорил, что закусывал и как подносили водки его свите.


Губернатор Панчулидзев, его супруга и дети, не пренебрегал и бедными дворянами и чиновниками: они часто бывали у них восприемниками детей, посажёнными отцами на свадьбах, благословляли ценными иконами и помогали, сколько могли, и материально. Всё это делалось без всякого тщеславия.


При доме Панчулидзева была устроена прекрасная дача с цветником, садом, прудом и аллеями, на которых было установлено множество беседок, столиков и скамеек. Сюда могли свободно приходить погулять саратовцы всех сословий, лишь бы они были прилично одеты и держали себя пристойно. Для гуляющих всегда было множество продавцов мороженого и различных сладостей.


В Пасхальную неделю в Саратове устраивались качели, палатки и столики для торговли сластями и закусками, а также ставились балаганы для "фигляров". Любители повеселиться собирались на площадь часам к 11 дня, и народ толпился на площади до захода солнца. Часам к пяти на площадь съезжались кареты и экипажи дворян, почётных чиновников и купцов: матушки с дочками в пышных нарядах приезжали сюда, чтобы людей посмотреть и себя показать.


Собирались на площадь и любители лошадей, заключались пари о быстроте коней, а также устраивались различные состязания на ловкость: надо было на всём скаку подобрать с земли брошенный платок или серебряные монеты, иногда даже рубли. Всё поднятое доставалось всаднику, но если ему не удавалось подобрать брошенную монету, то он должен был отвечать такой же монетой.


В воскресенье на Красную Горку всё это оборудование переносилось на Соколову гору, а на следующий день - к дому Панчулидзева, где и оставалось до Троицына дня. Туда каждый праздничный день сходились и съезжались в праздничных нарядах не только жители Саратова, но и приезжие из окрестных хуторов и деревень, чтобы посмотреть на саратовские удовольствия.


Позднее качели, палатки и балаганы стали устраивать близ казарм саратовского батальона и тюремного замка, а гулянья стали сопровождаться необузданным пьянством из-за торговли спиртным во временных балаганах, так что приличные жители стали избегать этих гуляний.


С 1822 по 1827 год в Саратовской губернии стояла дивизия гусар, четыре полка: Иркутский, Павлоградский, Изюмский и Елизаветградский. В каждом полку было по шесть эскадронов. Мундиры на офицерах блистали золотым шитьём и лошади были самые лучшие, да и рядовые были все как на подбор и на красивых статных лошадях. Летом все полки приходили в Саратов на манёвры. Для саратовцев это было большим развлечением! Каждый день проводились различные учения: пешие и конные разводы с музыкой. На площади близ Александровского собора происходили разводы. Здесь же, возле здания гауптвахты, в весенние и летние вечера играли зори.
Конные учения и манёвры происходили на большой, тогда ещё не застроенной, площади напротив дома губернатора Панчулидзева.


Все офицеры были люди хороших фамилий, жили с большой роскошью, а молодые офицеры имели достаточно денег, чтобы весело пожить и покутить. Особенно бурной была жизнь зимой, когда в Саратов съезжались офицеры из различных уездных городов. Почти каждый вечер устраивались вечера и балы.


Истории о том, что кто-то из офицеров увёз у кого-то дочь или отбил у мужа жену, хоть и вызывали у слушателей постоянный интерес, но меркли перед более изысканными проделками господ офицеров. Один помещик чем-то вызвал неудовольствие господ офицеров. Они сделали вид, что ничего не произошло, и группа офицеров составила целый заговор: в деревне они стали постоянно бывать в гостях у жены этого помещика. Один из них посватался к их дочери, но после венчания оказалось, что женившийся был простым солдатом. Так офицеры отомстили и насмеялись над незадачливым помещиком.


Когда по вечерам у гауптвахты играли зорю, то туда обычно собиралось множество жителей Саратова всех сословий, но женщины из благородных семейств предпочитали там не показываться, чтобы не стать мишенью для насмешек и проделок господ офицеров. Часто бывали случаи, когда после развода офицеры и юнкера собирались большой толпой и рассматривали проходивших жителей. Если мимо них проходила какая-нибудь благородная женщина в сопровождении горничной или мальчика, то они тут же заключали между собой пари, что кто-нибудь из них поцелует её. Всегда находился смельчак, который незаметно подходил к женщине сзади, неожиданно начинал пустой разговор и, изловчившись, целовал её, а потом, как победитель, бежал в круг своих. Ошеломлённая дама даже не успевала рассмотреть лицо своего обидчика, да если бы и рассмотрела, то кому она могла бы без ущерба для своей репутации на это пожаловаться. Господа же офицеры за здоровье победителя начинали пить шампанское.


Следует заметить, что офицеры в Саратове жили очень свободно. Они ни на кого не обращали никакого внимания, кроме своего начальства. На гражданское начальство и на чиновников военные смотрели как на людей ничего не значащих. За время пребывания этих полков в Саратовской губернии в них вступило много молодых людей: детей помещиков, благородных чиновников и купцов.


За эти годы в губернии было возбуждено множество дел о самовольной порубке военными лесов для своих нужд. Ведь лес требовался для постройки конюшен, манежей, других строений, а также для отопления офицерских квартир. Обычно военные посылали для рубки леса крестьян под надзором нижних чинов, и всё срубленное свозилось в село. Потом заводились дела по поводу этих самовольных порубок, и виновными всегда оказывались те крестьяне, которые рубили лес. Так что этим бедолагам ещё приходилось платить за господ офицеров штраф. Бедные платят за всё!


После своей отставки в конце 1826 года Панчулидзев жил в Саратове частным лицом, но до самой смерти его в 1832 году к нему с визитами постоянно ездили все знатные люди города. И сам Панчулидзев с членами своей семьи участвовал во всех вечерах и балах и на всех дворянских съездах, только роскоши поубавилось: видимо поиздержался А.Д. за время своего губернаторства.


В присутствии городской думы был повешен портрет Алексея Давыдовича Панчулидзева. В 1837 году в Саратове побывал наследник Александр Николаевич, обратил внимание на этот портрет и спросил о нём. Ему доложили, что это бывший губернатор. На вопрос же наследника:

"Почему же нет других?" -

был получен ответ, что этот губернатор сделал для города много доброго и полезного.


После отставки Панчулидзева для ревизии губернии был назначен сенатор Н.И. Огарёв. Он довольно долго прожил в Саратове, и по результатам ревизии множество чиновников было уволено от должностей за различные злоупотребления.

[Yorik]

Полицмейстер В.К. Ищейкин (Ищекин)

был своеобразной личностью. Он довольно ловко раскрывал различные преступления. Делалось это следующим образом: пойманных бродяг, дезертиров и прочих подозреваемых в совершении преступлений он не подвергал никаким телесным наказаниям. Их помещали в особые помещения и приставляли к ним особых полицейских служителей. Арестантам позволялось пить вино (водку) и есть всё, что они захотят, за свой счёт, разумеется, но просто пить им ничего не давали. Последнее указание соблюдалось чрезвычайно строго. Поневоле через некоторое время арестанты, мучимые нестерпимой жаждой, рассказывали своим сторожам о всех своих преступлениях, а те передавали всё полицмейстеру, который и фиксировал показания преступников. Если преступники начинали отпираться, то их опять подвергали такому же наказанию. Естественно, что при таких действенных методах полиции, раскрываемость преступлений в Саратове была довольно высокой.

При наказаниях осужденных розгами или плетьми Ищейкин всегда присутствовал лично и велел наказывать без всякого милосердия. Его не трогали ни просьбы, ни слёзы, а он всегда приговаривал так:

"Если я накажу тебя слабо, ты скажешь, что наказание ничего не значит, скоро забудешь, и опять будешь мошенничать, а то лучше будешь помнить".

Все саратовские мошенники и карманники очень боялись полицмейстера и называли его "тараканьи усы" из-за его длинных и тоненьких усиков.
Быт

В первой четверти XIX века в Саратове особой роскоши в одеждах не было даже среди богатых семейств. Первая модистка появилась в 1825 году: это была некая "мадам" Снегина, которая стала все домашние наряды местных модниц переделывать по-своему. До этого все дамские наряды отделывались самими госпожами или их горничными, которые умели довольно хорошо шить платья и отделывать их кружевами домашнего изготовления. Платья и прочие наряды вышивали на пяльцах и тамбурах (барабанах) различными узорами. Всё парадное бельё, и даже простыни, окаймлялись различными узорами.

Жёны и дочери купцов в то время довольно редко выезжали на дворянские балы и вечера. Дворянство тогда отдалялось от купечества. Да и сами купцы находили предосудительным, чтобы их дети знакомились с дворянскими семействами. Правда, некоторые купцы искали случая, чтобы отдавать своих дочерей замуж за дворян, но не простых чиновников, а своих сыновей женить на дворянских дочках, чтобы иметь на их имена крепостных людей или деревеньку с крепостными, а там и самим быть их владельцами, но таких купцов было мало.

Любимым развлечением у купеческих семейств были катания на санях по праздничным дням от Рождества до последнего дня Масленицы. Они ездили от Никольской церкви по Московской и Сергиевским улицам до полицейского управления и обратно.
Только на этих катаньях и можно было увидеть купеческих дочерей, которые сидели в хороших экипажах, запряженных прекрасными лошадьми, с богатой упряжью. Они были одеты в пышные наряды, собольи шубы или салопы, увешаны жемчужными снизками. Набелённые и нарумяненные, они сидели как куколки, закрыв глаза, будто ни на кого не смотрят.

Во второй половине XIX века купечество уже превзошло дворянство, как в богатстве и роскоши нарядов, так и в образовании своих потомков. Вот что пишет современник:

"...купцы щеголяют экипажами, лошадьми, упряжью, наёмной прислугой и имеют вместо кухарок поваров; детей своих они учат танцам, музыке, пению и иностранным языкам. Дома их, как по наружному, так и по внутреннему устройству, отличаются особенной чистотой и изящностью в меблировке комнат. Живут с большим комфортом и для славы своей не жалеют ничего".

Помещики в начале века жили обычно натуральным хозяйством, а из припасов покупали только чай, сахар и некоторые пряности. Обеды и ужины у помещиков славились большим числом блюд, приготовляемых из собственных припасов. Ещё бы, ведь

"у каждого помещика, даже самого бедного, были собственный свой скот и птица всех родов, мёд, яйца, молоко, также и огородные овощи".

К этому следует добавить множество яблок и различных фруктов и ягод из домашних теплиц и оранжерей. Кондитерские изделия тогда приготовлялись из различных ягод и медовых варений. Дорогих иностранных вин обычно не подавали, а вместо шампанского пили недорогое цимлянское. Зато в большом ходу были различные ягодные наливки множества сортов: от вишнёвки и малиновки до рябиновки. Из тех же ягод для дам делали лёгкое шипучее. Покупалось только простое вино, то есть водка.


Все крестьяне были одеты, от лаптей до полушубка, в предметы домашнего и ручного изготовления. Зато у них было в изобилии скота, птицы и хлеба. Это замечательно! Но за образом жизни государственных крестьян строго следило начальство, поставленное от министерства государственных имуществ, а помещичьи крестьяне находились под надзором своих владельцев и их управляющих. Без ведома помещичьей конторы крестьянин не мог продать лишнюю лошадь или корову. Если кого из крестьян замечали в лени или нерадении к своему хозяйству, то такого журили. Штрафовали тех, кого замечали не вовремя в пьяном виде или одетых в покупные наряды: чтобы деньги зря не тратили, а берегли их на казённые повинности и на нужды домашнего хозяйства. В конторах велись специальные штрафные книги, так что особо отличившихся могли без очереди отдать в солдаты.

С середины XIX века сельское хозяйство стало повсеместно приходить в упадок. Помещичьи имения пустели, крестьяне вылезли из своих рукодельных одежд и стали одеваться как городские мещане, а к сельскохозяйственным работам в своём большинстве стали относиться равнодушно, предпочитая заниматься подёнными работами или спекуляциями. Молодые люди стали охотно наниматься в солдаты или вовлекаться в преступления. Стало процветать пьянство: раньше в редком имении можно было встретить кабак, а теперь их в каждой деревне было несколько.
Вот что писал о положении деревни современник:

"В те времена [в начале века] как-то меньше было бедных крестьян: все шли наравне; а нынче [70-е годы] в другом селении не увидите богатых и десяти домов, у которых остальные, доведённые сами собой с своими семействами до бедности, находятся в зависимости по займу денег и прочего, и всё заработанное, и труды свои отдают в их распоряжение. В праздничный день вы теперь увидите всех молодых людей обоего пола разодетых щегольски: всё перед вашими глазами представится в лучшем виде и нельзя подумать, чтобы эти люди были бедны; но войдите в их дома и взгляните на их хозяйство: вы увидите всю черноту, нехозяйственность и бедность; нет ни лошади, ни сохи, ни бороны, ни овцы, ни коровы и никакой птицы - только и есть, что на них красная одежда, сделанная на попавшиеся им как-нибудь случайно деньги; а живут тем, что Бог подаст".

Мрачноватая картинка! Зато нет крепостного права!

Ещё в 1832 году жители Покровской слободы Новоузенского уезда, около семи тысяч душ, писали губернатору о том, чтобы он запретил одному купцу строить в слободе гостиницу, которая будет портить нравственность крестьянских детей. Речь шла главным образом о пьянстве. Дело дошло до министра финансов, и строительство гостиницы было запрещено.
Через сорок лет там было уже четыре таких гостиницы.
Князь Александр Борисович Голицын

был назначен губернатором на смену Панчулидзеву, жил в его доме, но вел более скромный образ жизни. Прислуги у него было довольно мало и всего две тройки лошадей. Он очень редко выезжал в карете, а обычно разъезжал в открытых экипажах, на тройке саврасых лошадей без казака и жандарма.

Увидев состояние губернского правления, князь пришел в ужас и решил всё перестроить, а заодно реорганизовать и другие присутственные места. Вскоре в губернском правлении появилась новая мебель, столы с тёмно-зелёным сукном, а на каждом шкафу была сделана надпись, к какому отделению и столу он принадлежит.
Для чиновников и присяжных были пошиты форменные сюртуки, разумеется, с вычетом из их жалованья, и все должны были являться к должности в форме. Только чиновники канцелярии губернатора продолжали являться на службу в щегольском частном платье.

Был наведен порядок и в делопроизводстве и бумагах. Дела теперь не валялись, где попало, а находились в специальных картонных папках, на которых были сделаны соответствующие надписи. Папки находились в шкафах, а для облегчения поиска нужных дел были сделаны их описи и составлены алфавитные указатели. Дежурные чиновники должны были следить за чистотой и порядком в помещениях. По окончании присутствия все шкафы запирались.

Губернское правление и канцелярия стали даже походить на министерство, и князь очень любил похвалиться наведённым порядком. Часто он приходил с гостями в канцелярию и предлагал им спросить у чиновника какое-нибудь дело по алфавиту. Чиновник тут же подавал из шкафа затребованное дело.

В канцелярию по-прежнему подбирались лучшие и образованные служащие, приятной наружности. Несколько молодых людей князь привёз с собой из Петербурга. Князь всех своих чиновников знал в лицо и помнил их фамилии. Некоторые из них приглашались на танцевальные вечера к губернатору.

Князь был строг и требовал беспрекословного выполнения своих распоряжений. Со служащими губернского правления он был даже жесток и многие из них почти не выходили с гауптвахты или из под ареста. Ведь, хотя они и сменили свою оболочку, но остались теми же пьяницами и вели прежний образ жизни. Исключать их из службы было нецелесообразно, так как это были знающие и дельные люди, необходимые для разбора важных дел. Жалованье у них было небольшое, так что лучшие чиновники в губернское правление не шли, вот и приходилось иметь дело с ветеранами и бороться с ними по мере сил.

Да и некем было заменять этих пьяниц. Ведь помещики и прочие состоятельные люди не желали определять своих сыновей на гражданскую службу. Они считали унизительным, чтобы их дети постоянно обращались среди пьяных приказных и подчинялись им. К слову сказать, что большинство детей помещиков и крупных чиновников были своего рода Митрофанушками. Их кое-как выучили читать и писать, и они лет до 25 жили в деревнях, занимаясь лишь охотой и девками: других занятий они не признавали. Их зачисляли, формально, на службу, но лишь для того, чтобы они получили чин коллежского регистратора.

Зачем, спросите вы? Дело в том, что лицо, получившее чин 14-го класса, могло быть выбрано дворянством в заседатели присутственных мест или в другие должности зависящие от дворян. Считалось, что особого образования для таких должностей не требуется, да и делать там особенно нечего: надо лишь подписывать бумаги, что не очень уж и трудно, а работать должны секретари да приказные.

Дворяне и помещики предпочитали отдавать своих детей в военную службу. Богатые чиновники тоже следовали их примеру, но с той целью, чтобы их дети получили чин корнета или прапорщика, чтобы потом возвести своего сына в дворянство, а там, глядишь, и деревеньку можно прикупить.

В заслугу князю надо поставить то, что он строго боролся со взяточничеством и прочими злоупотреблениями чиновников. Вот лишь несколько примеров.
Секретарь саратовской городской думы Пономарёв, из мещан, долгое время просидел в тюремном замке за то, что взял с какой-то мещанки 50 рублей.
Дворянский заседатель саратовского земского суда А.А. Нестеров был лишен прав состояния и сослан в Сибирь на поселение за то, что скрыл вещи одного скоропостижно скончавшегося иностранца.
Волостной писарь Гришин был обрит в солдаты без всякого суда и следствия за взятки во время рекрутского набора.
Обратил свое внимание князь и на элтонский солевой промысел, который в то время был для Саратовской губернии своего рода Калифорнией. Почему? Контрабандная соль! Перепуганные промышленники однажды даже были вынуждены затопить в Волге несколько барок с контрабандной, или как тогда говорили корчемной, солью.

[Yorik]

Известно, что губернаторы должны были представлять списки о всех чиновниках, занимающих места с 8-го класса и выше, в министерство со своей аттестацией. Князь многих чиновников аттестовал с невыгодной стороны. Тогда князю доложили, что нельзя так в аттестации порочить честь заслуженных чиновников, и что за это сам князь может подвергнуться ответственности. На это князь возразил:

"Покажите мне закон, которым я должен в этом случае руководствоваться".

Прямого закона тогда не было.
По поводу сделанных князем аттестаций от него было затребовано объяснение. Правитель канцелярии затруднился сам дать ответ по такому вопросу и представил его князю. Князь собственноручно написал министру донесение, испрашивая разрешение, как ему в этом случае поступать: по обыкновенной форме - "способен и достоин" или так, как он, князь, на самом деле знает чиновника. По этому вопросу в 1831 году состоялось высочайшее повеление:
аттестации делать так, как знает чиновника губернатор.

При князе была окончена постройка четырех каменных зданий для пожарных частей, с высокими каланчами для часовых, с помещениями для пожарных инструментов, лошадей и команды, а также с квартирой для пристава. По всему городу были врыты в землю большие деревянные чаны с железными обручами, в которые пожарной командой наливалась вода в запас на несчастные случаи; каждый чан вмещал до 500 ведер воды.
При князе же Голицыне был построен каменный трёхэтажный дом тюремного замка.

Нравы при князе Голицыне тоже довольно сильно переменились. Множество чиновников самого разного рода поувольнялось со службы. Особенно это коснулось слоя председательствующих и советников, которые увольнялись сами и разъехались по своим имениям, но за ними прошла метла и по остальным чиновникам. В результате в Саратов понаехало множество чиновников из различных губерний, даже из Петербурга, которые не имели здесь корней. Эти приезжие должны были всю провизию покупать на базаре и в лавках, а наряды для членов семейства приходилось заказывать у модисток.
Это привело к появлению повышенной роскоши в нарядах женского пола высшего круга, в парадных обедах и покупке иностранных вин. Домашнего изготовления наряды, наливки и обеды из своих продуктов - всё это осталось только в деревнях, где проживали отставные чиновники и помещики.

Князь Голицын любил жить весело: у него часто бывали балы, обеды и вечера, но, преимущественно, для избранных семейств, так как со многими домами князь так и не наладил хороших отношений. Жена князя больше гостила в Петербурге, но молодой князь не очень-то и унывал по этому поводу и не отказывал себе в различных удовольствиях. Не многие могли отказать губернатору. Такими же обедами и балами эти избранные отвечали князю.

Весною 1830 года князь Голицын отправился в отпуск в Петербург и в Саратов более не вернулся.

По отъезду князя губернатором на полтора года стал вице-губернатор и председатель казённой палаты
Виктор Яковлевич Рославец.


Он весьма скромно жил в доме, принадлежавшем казённой палате, имел только пару лошадей и четыре человека прислуги.

Полицмейстером в то время был флотский капитан К.К. Бордовский. После подавления Варшавского бунта в Саратове появилось много поляков и евреев, которые находились под надзором полиции. Среди них-то, главным образом, и завел себе Бордовский тайных агентов и осведомителей обоего пола. Таким образом, он знал подноготную всех обывателей Саратова от низшего класса до самых богатых купеческих и аристократических домов. Владея такой информацией, полицмейстер действовал, когда нужно лично, а чаще через частных приставов. За это он был в большом фаворе у губернатора.

Правление Рославца было отягощено сильнейшей эпидемией холеры, которая свирепствовала по всей нижней и средней Волге.

Когда холера стала ослабевать, в середине сентября 1830 года из Петербурга прибыла центральная комиссия медицинского факультета, а вместе с нею более 80 лекарей военного и гражданского ведомств, не считая фельдшеров и аптекарей, с запасом медикаментов из Москвы. Председателем этой комиссии был Матвей Яковлевич Мудров, который всегда был одет в форменный фрак с малиновым бархатным воротником. В одном кармане у него был пузырёк с коньяком, а в другом гренки из белых сухарей. Каждые четверть часа он делал глоток из этого пузырька и закусывал своими гренками. Это он делал, надо полагать, в целях борьбы с инфекцией.
К сожалению, это средство оказалось не достаточно эффективным, и в 1831 году Мудров скончался во время оказания помощи заражённым холерою в Петербурге.

Правление Рославца было прервано по весьма прозаической причине: он весьма тесно сблизился с женой губернского прокурора В.Н. Пражека. Прокурор возмутился и подал на губернатора жалобу. Жалоба возымела некоторое действие, и в ноябре 1831 года Рославец был переведён в Енисейск на должность губернатора же, а вместо него назначили
Фёдора Лукича Переверзева,

который управлял Саратовской губернией до 1835 года. Он только состоял в должности губернатора, но не был утверждён в должности из-за нерасположения к нему тогдашнего министра внутренних дел Блудова.

Переверзев завёл в канцелярии и в губернском правлении совершенно новые порядки. Он обязал всех столоначальников все важные бумаги подготавливать только вчерне и подавать ему на просмотр вместе с делами ежедневно в 10 часов вечера. Утром на следующий день он возвращал исправленные бумаги вместе с подписанными документами. Возвращаемые бумаги были сильно перемараны, исправлены в слоге, а часто и в содержании, так что документы становились короче и яснее. Целых полгода чиновники не могли угодить новому губернатору в составлении бумаг, но потом привыкли и дело пошло.

В губернском правлении Переверзев заменил всех столоначальников, а старых приказных, пьяниц и нерях, он уволил. Вместо них он взял себе из Арзамаса уездного стряпчего С.С. Зевакина, пожилого и трезвого человека, который знал все законы и уложения наизусть.

В отношениях с чиновниками, составлявшими бумаги, Фёдор Лукич был вспыльчив и раздражителен. При объяснениях с чиновниками, составившими неудовлетворительную бумагу, он мог накричать на них и обозвать "скотами", "ослами" и "телятами".
Когда Ф.Л. сердился, на его лбу набухала большая шишка, доходившая до размера крупного грецкого ореха, но в спокойном состоянии она была почти незаметна. Он мог смять такую бумагу, бросить её на пол, потоптать ногами, а потом отдать чиновнику для переделки.

Так всё производство по губернскому правлению по серьёзным и важным делам Переверзев взял на себя, а чиновники только подготавливали предложенные им распоряжения.

Приведу примеры резолюций Переверзева на черновых бумагах, при этом следует учитывать, что губернатор знал почерк каждого чиновника:

"Давно долблю: маленький г. означает город, большой Г. - господин: не понимают телята".
"Соломой бы вас кормить и то велеть Шенияну (аптекарю) золотниками отпускать".
"Темна вода во облацех вышних".

Если губернатор замечал, что бумагу, составленную помощником, правил столоначальник, то он мог написать нечто следующее:

"Лошадь везла, корова ехала".
"Ты бы спросил моего Ефрема (его кучера), так ли я написал эту бумагу; он сказал бы: нет, не так".
"Дурак! Ничего ему в голову не вдолбишь".
"Эх, ты, Никитишна, Никитишна!"

Впрочем, к возвращённым бумагам с такими резолюциями чиновники относились совершенно спокойно. Хуже было, если поданные вечером бумаги поутру не высылались в канцелярию, а оставались у губернатора. Тогда жди грозы! И чиновник, составивший злополучную бумагу, спешил покинуть канцелярию, сказавшись больным. Для объяснений с губернатором в этом случае шёл столоначальник за своего помощника, или этот последний за своего столоначальника.

Следует заметить, что Ф.Л. был довольно добрым человеком, изгонял из канцелярии в губернское правление только совершенно неспособных чиновников, а бедным чиновникам помогал деньгами из своих средств или приказывал правителю канцелярии помочь такому чиновнику.

Очень внимателен был Ф.Л. и к заболевшим чиновникам своей канцелярии, часто навещал их, доктора бесплатно лечили их, а аптекари безвозмездно отпускали им требуемые лекарства.

Занялся Переверзев и отставными чиновниками. Он составил список всех отставных чиновников живших в Саратове и призвал их к себе. Ф.Л, предлагал им для рассмотрения различные дела и составления по ним записок, считал их кандидатами на различные должности, и, убедившись в их способностях и честности, предоставлял им должности или давал им временные поручения: по уездам, по городским выборам, - так что при нём праздношатающихся чиновников в Саратове почти не былою. Как отмечал современник:

"Даже мелких чиновников нетрезвой жизни приказывал полицмейстеру и частным приставам занимать в частях и полиции делами, платя им жалованье и имея над ними надзор, дабы они не бродяжничали по Саратову в нетрезвом виде".

[Yorik]

Ф.Л., как и Панчулидзев, запросто посещал не только почётное дворянство, чиновничество и купечество, но и чиновников своей канцелярии. Среди последних было некоторое количество, так называемых, чиновников-танцоров, о которых я уже упоминал раньше. Служаки из них были плохие, но служба им и не нужна была, а только чин 14-го класса да слава, что служат "в канцелярии губернатора". Но зато ни один бал в Саратове не мог без них обойтись, так как тогда в городе было очень мало молодых людей, которые были бы приняты в высшем саратовском обществе и умели танцевать, а также сносно лопотать по-французски. Вот на балах-то эти чиновники и были хороши и первенствовали, к удовольствию девиц, которым было с кем потанцевать.

Всех таких чиновников жена губернатора, Вера Александровна, знала лично и обращалась с ними весьма приветливо. Да и Ф.Л., покидая канцелярию, в которой он регулярно бывал после обеда и (невиданное дело!) сидел в одной комнате с правителем канцелярии, спрашивал чиновников-танцоров, приглашены ли они на вечер, который будет сегодня у такого то? Получив утвердительный ответ, он замечал:

"Так надо собираться и ехать".

Занялся Переверзев и саратовским театром: здание было перестроено, из Москвы выписан антрепренёр Соколов, а на зиму оттуда же приглашался хор певцов-цыган. Но на содержание приличной труппы актёров средств у города не было. Тогда губернатор придумал следующую штуку: он знал, что первые богачи губернии, купцы из старообрядцев,
были щедры на пожертвования, в которых принимал участие губернатор. Ф.Л. разослал им билеты на все ложи, прося их абонироваться на сезон представлений, объясняя, что когда им случиться быть с семейством в Саратове, то они всегда могут быть в театре в своей ложе. Купцы деньги антрепренёру выслали, но в театре никогда не бывали, так как считали это бесовскими представлениями.

На кресла билеты были разосланы известным помещикам, исправникам, городским головам и прочим известным лицам, которые в Саратове бывали, хорошо, раз или два в году, а то и только в годы дворянской баллотировки.

Деньги были собраны, а билеты на каждый спектакль раздавались саратовским посетителям. Чиновникам канцелярии предоставлялась одна ложа и три или четыре кресла.

Среди чиновников-танцоров был сын балашовского помещика некто Барышников, которому прощались, из-за его забавности, все шалости. Его столоначальник или помощник часто посылали Барышникова к губернатору с бумагами. Ф.Л. читал эти бумаги, начинал сердиться и говорил Барышникову:

"Поди пошли кого-нибудь поумнее".

Тот сделает забавную гримасу и скажет:

"И я не дурак".

Губернатор расхохочется, и его гнев пройдёт.

Однажды Переверзев пригласил в Саратов балашовского предводителя Струкова, который был стариком еще екатерининских времён, носил косу, сапоги с ботфортами и мундир давно прошедших времён. Это был влиятельный и весьма уважаемый человек, про которого рассказывали в Саратове массу анекдотов. Например, во время баллотировок он упрашивал всех дворян, чтобы его не выбирали в губернские предводители. А он за это обязывался дать бал для всего дворянства и саратовского губернского начальства. Эту просьбу старика всегда с удовольствием выполняли.

Струков никогда не видел Переверзева, и чтобы узнать, зачем его выписали из Балашова, он заехал в канцелярию к своему земляку Барышникову. Барышников взялся доложить о его приезде губернатору, но убедил Струкова, что Переверзев очень глух, и с ним надо объясняться как можно громче. То же самое Барышников сказал губернатору о Струкове.

И вот Струков, представляясь губернатору, прокричал:

"Честь имею представиться Вашему Превосходительству - балашовский уездный предводитель дворянства!"

Губернатор отвечал ему ещё громче:

"Очень рад с вами видеться!"

Так они объяснялись около четверти часа, пока к Переверзеву не зашла какая-то важная особа, с которой губернатор стал объясняться нормальным голосом. Только тут Струков убедился, что губернатор вовсе не глух, и стал извиняться перед ним, свалив всю вину на Барышникова.
Струков потом заехал в канцелярию и выбранил шалуна, а над этой проделкой Барышникова ещё долго потешались в Саратове.

С близкими к нему лицами Ф.Л. любил и покутить. После окончания бала и общего разъезда начинался весёлый кутёж. Тут все вели себя, как душе угодно: скидывали фраки и сидели на полу, на коврах, в окружении бутылок и стаканов. Ф.Л. в таких случаях пил одно только шампанское. Вообще, на обедах и ужинах, на которых бывал Переверзев, возле его прибора всегда стояла бутылка шампанского и стакан, причём опустошённая бутылка сразу же заменялась полной.

Из других напитков Ф.Л. пил ещё кизлярку, водку кавказского производства, бывшую тогда в широком употреблении. Её он пил с чаем поутру и вечером, причем зараз выпивал три-четыре стакана. Чем Переверзем больше пил, тем он становился умнее и разговорчивее, из него так и сыпались анекдоты. Но как бы ни был он пьян, по приезде домой Ф.Л. шёл в свой кабинет и занимался подготовленными бумагами. Он не засыпал, пока все бумаги не просматривал, переправлял или подписывал.

При Переверзеве в Саратове был открыт немецкий клуб для среднего класса саратовского общества, где участвовали чиновники всех ведомств, мелкое дворянство со своими семействами и купеческие сынки, которым недоступно было участие в благородном собрании.

Из крупных губернских чиновников только председатель палаты уголовного суда А.А. Шушерин был недоволен Переверзевым. Его возмущало, что губернатор не отрешает от должности городничих, исправников и прочих чиновников и не отдает их под суд палаты. Он считал, что губернатор слабо держит чиновников, не делает с них должностных взысканий, и что за три года он не отдал под суд ни одного чиновника, тогда так в Казани, откуда Шушерин прибыл в Саратов, губернатор каждый месяц отдавал под суд палаты до пяти-шести чиновников.

Но для чиновников, дороживших своими местами, личное взыскание губернатора было страшнее уголовного суда. Они старались не допускать на себя жалоб, стараясь как-нибудь уладить дело с недовольными.

Переверзев каждый год лично ревизовал все присутственные уездные места и брал для этих целей с собой лучших чиновников канцелярии. В каждый город о приезде ревизии сообщалось за две недели до ее прибытия. Свой маршрут губернатор оставлял правителю канцелярии, чтобы все изготовленные бумаги по важным делам присылались ему для просмотра и подписания.

Дорогой он всегда заезжал к помещикам: у кого обедал, у кого ночевал, в крайнем случае, делал краткие визиты, не избегая даже мелкопоместных помещиков.

В самом жутком состоянии присутственные места оказались в Хвалынске: они были очень грязными и размещались в наемных домах. Все служащие были очень бедными и почти все безграмотными, за исключением городского головы и гласных городской думы.

Когда члены магистрата вместе с прочим уездным начальством представлялись губернатору, у старшего бургомистра между пуговиц форменного сюртука была вложена бумага. Войдя в залу, он скинул с рук варежки, положил их в шапку и отдал секретарю со словами:

"Подержи, Петрович, я подам Его Превосходительству рапорт-то".

Губернатор улыбнулся, а сопровождавшие его чиновники давились от смеха.

В присутственной комнате Переверзев увидел на стене лубочную картину, изображавшую брант-майора, который подбоченясь стоял с булавой. Переверзев спросил присутствующих:

"Что это за картина?"

Ему ответили:

"Какой-нибудь богатырь, Ваше Превосходительство".

Губернатор снова улыбнулся. Но когда он стал просматривать книги и прочие дела, то рассердился и стал кричать:

"Я бы велел этому богатырю всех вас бить той дубиной, которую он держит в руке!"

Члены магистрата в испуге отвечали:

"Мы люди тёмные, Ваше превосходительство, что нам скажет Петрович, так дело и решаем".

Ну и досталось же этому Петровичу! Еле уговорили губернатора пощадить несчастного секретаря, объясняя, что он человек очень честный, работает с утра до ночи и взяток не берет.

Было из-за чего сердиться губернатору! Обнаружилось, что документы ведутся неаккуратно и очень небрежно, многие дела лежат по несколько лет без всякого производства по ним, а если что и делалось, то не было никаких отметок об этом, а также и о том, куда это дело передано.

Чиновники, едва умевшие писать, оправдывались так:

"Мы не виноваты; виноваты сами члены [суда и магистрата]. Иной раз случается, что все разъедутся по деревням, занимаясь только псовой охотой; тогда некому бывает подписать экстренной бумаги. Бегаем, бегаем до них, никого не найдём... а иногда поедешь в деревню к ним, да там как-нибудь принудишь подписать. Что станешь с ними делать? Они и в ус себе не дуют и не хотят ничего знать, что делается в суде; а мы за них отвечай, да ещё пиши им черновые резолюции для отметки в протоколах..."

Для пущей важности во время ревизий в передней комнате всегда находился жандарм в полуформе. Мало кто из уездных чиновников видел такое диво, и они смотрели на жандарма с удивлением и опаской, а ревизующие чиновники ещё и пугали их тем, что губернатор за их оплошности (неисправности) уморит всех на гауптвахте.

Ревизии обычно происходили в сентябре-ноябре и отчеты о них посылались министру внутренних дел.

[Yorik]

Однажды Царицынская городская полиция прислала губернатору [Ф.Л. Переверзеву] донесение следующего содержания. В присутствии городской полиции оставшийся после такого-то арестанта

"серый мерин с телегой со всей упряжью проданы с торгов вместе с городским головой и стряпчим, и вырученные деньги отосланы в приказ общественного призрения".

Губернатор потребовал объяснений и писал, что удивляется, по какому случаю полиция продала с торгов городского голову и стряпчего.
Полиция донесла об ошибке в выражении, но губернатор велел письмоводителя выдержать под арестом трое суток.

В.К. Ищекин (Ищейкин) в это время был городничим в Балашове. Однажды балашовская дума донесла губернатору, что пожарные инструменты, стоявшие на площади перед сараем все разворованы, а городничий не оказал им никакого содействия в розыске пропавшего.
Губернатор сделал Ищекину строгое предписание, а тот в ответ донёс, что пожарные инструменты никуда не годились: две бочки, да и то ветхие, телеги с разломанными колёсами, два-три багра с маленькими крючьями и лестница с разломанными ступенями. Дума не позаботилась об их исправлении, и Ищейкин писал:

"Хорошо, ваше превосходительство, воры сделали, что раскрали никуда не годный инструмент, дурно только то, что не украли самого городского голову Туркина, так как всякий другой голова озаботился бы устройством лучшего инструмента".

Губернатор вынужден был обязать думу обратить внимание на устройство пожарного обоза.

В 1833 году полицмейстером в Саратове стал пристав одной из частей города Н.М. Голядкин, который оказался очень толковым человеком и раскрыл несколько тяжелых преступлений.

В 1834 году в Петровском уезде появилась шайка разбойников, которую никак не удавалось поймать. Губернатор отправил туда Голядкина, который взял с собой в помощь одного полицейского служителя. Голядкин переоделся солдатом и, выдавая себя за дезертира, целый месяц бродил по лесам, разыскивая разбойников. Наконец, он с ними встретился, сумел войти к ним в доверие и даже вступил в их шайку.
Через несколько дней он через своего помощника раздобыл много водки и перепоил всю шайку. Потом всех связал, вызвал из соседнего села людей и с их помощью заковал арестованных в цепи, а затем доставил их в Саратов.

В том же 1834 году расследовалось дело об убийстве помещика Вольского уезда Бурнашёва. Убийц помещика не нашли, но по Саратову пошли слухи, что к этому причастны его дворовые люди. Переверзев отправил для обнаружения истины Голядкина, который два месяца вертелся вокруг имения Бурнашёва, переодеваясь то солдатом, то торговцем, то нищим. Ему удалось найти людей, которые знали подробности происшествия и указали ему убийц помещика.
Дело было в том, что Бурнашёв был злым и жестоким человеком, и нравственность его также была не на высоте. Доведенные до отчаяния крестьяне сговорились, и однажды вечером на гумне загорелся омёт соломы. Бурнашёв увидел пожар и высунулся в окно, а его дворовый человек выстрелом из ружья убил помещика.

За раскрытие этих, а также и других преступлений, Голядкин был награждён орденом. Когда в декабре 1835 года Переверзева перевели на должность Киевского гражданского губернатора, то он выписал в Киев и Голядкина, где тот стал старшим полицмейстером.

В Царицыне городским головой был купец М.Ф. Белоярцев. У него было два сына, женатых на дворянках-помещицах, поэтому и городской голова жил на дворянскую ногу. У него был большой двухэтажный дом; в нижнем этаже размещалось всё его семейство, а верхний служил для приёма гостей в парадные дни.
В 1827 году губернатор князь Голицын во время рекрутского набора посетил Царицын и поселился в доме Белоярцева в верхнем этаже. Здесь он коротко сошелся с одной из горничных, которая была крепостной девушкой и принадлежала одной из снох-помещиц Белоярцева. Эта девушка подала князю жалобу, что она и еще несколько человек находятся во владении и распоряжении купца (!). [Дело в том, что в российской империи владеть крепостными могли только дворяне. Остальным жителям империи это было запрещено под страхом уголовного наказания. - прим. Ст. Ворчуна]
Обнаружив такое грубое нарушение закона во вверенной ему губернии, князь провел расследование, и из владения снох было отчуждено около 15 душ крестьян обоего пола.
Белоярцев потом говорил, что ему лично никакой обиды князь не нанес, но лишил собственности его снох, а этих крестьян разорил. Дело в том, что у Белоярцева эти крестьяне были приказчиками и торгашами при лавочках, а, отойдя от купца, они нигде не находили себе мест. Никакого состояния у них не было, так что эти крестьяне были вынуждены заниматься подённой работой, шатались по разным местам и сделались пьяницами.
Позднее они приходили к Белоярцеву с просьбой, чтобы он взял их опять к себе, но купец отказал.

В городской думе Царицына в присутственной камере хранились картуз и трость Петра I. Картуз лежал на бархатной малинового цвета подушке, окаймлённой кистью. Картуз, с козырьком и заворотом, был серого сукна, подкладка у него была шелковая, на вате. К подушке была приколота бумажка со словами, которые произнёс Петр I, отдавая свой картуз гражданам Царицына:

"Как никто не смеет снять картуза с головы моей, так никто не посмеет вынести его из Царицына".

Вязовая трость имела в длину 1 аршин и 4 вершка, сверху был сук, а к низу она утоньшалась. Передавая трость, император сказал:

"Вот моя трость! Я управлял ею друзьями, и вы обороняйтесь ею от врагов".

Саратовское губернское начальство хотело перенести эти реликвии в Саратов, но царицынцы не уступили. Они привозили их в Саратов только в 1837 году, когда наследник Александр Николаевич посещал губернский центр, и в 1868 году, когда тот посетил Саратов, уже будучи императором Александром II.

На этом я заканчиваю заметки о Саратове первой половины XIX века. В следующем выпуске мы окажемся в Саратове, но уже около 1885 года. Надеюсь, что следующие выпуски будут носить не только познавательный, но и более развлекательный характер.

[Yorik]

Единственным местом для общественных гуляний в Саратове был бульвар под названием "Липки". Появился он в городе благодаря стараниям купца I гильдии Льва Степановича Масленникова, который был городским головой в 1852-1857 и 1861-1863 годах. При нём же в Саратове стали появляться мощёные улицы, а также появились, так называемые, Масленниковские выселки, дома для неимущих жителей Саратова построенные купцом на свой счёт.
Но вернёмся на "Липки". По четвергам и воскресеньям здесь играл военный оркестр. В такие дни весь бульвар был буквально забит отдыхающим народом, поднимавшим тучи пыли.

Представители высшего саратовского общества появлялись на бульваре очень редко, а дамы вообще старались избегать этого места, не желая, чтобы их принимали за дам лёгкого поведения, или "несемейственных", как тогда говорили. Последние часто одевались чуть ли не богаче дам приличного круга, и только опытный глаз мог, да и то с большим трудом, отличить их. Таких "несемейных" дам, правда, почти всегда выдавала их речь.
Местный журналист писал, что раньше отличить приличных дам от "несемейных" было значительно легче:

"[Они] стыдились появляться публично, открыто, и если приходили "на народ", то робко и конфузливо жались к сторонке и держались только среди своих, себе подобных. Поэтому "оне" были заметны и "отличительны". Теперь не то. Прогресс времени берет своё: эти дамы гордо приподняли голову, повели себя открыто, бравируя своим ремеслом..."

Это было написано 120 лет тому назад, но звучит почти современно.

В 1885 году в Саратове проводились первые опыты электрического освещения, например, в здании коммерческого клуба. Это произвело на местную публику ошеломляющее впечатление. Местный журналист восторженно описывал прелести электрического освещения, а затем переносился в светлое будущее:

"Мне рисуется следующая картина будущего жизни городов: яркие потоки электрического света зальют все углы и закоулки, положим, Саратова и осветят его наитемнейшие места, вроде оврагов. Кражи и грабежи уменьшатся, надзор облегчится..."

Мечтать не вредно! Напомню, что Саратов был электрифицирован только в 1912 году.

Вернемся опять на бульвар, который в музыкальные дни заполняли, в основном, представители среднего класса населения Саратова. Что же собой они представляли, эти средние саратовцы? В своем большинстве это был мало образованный тип, плохо знакомый с правилами общежития. Они громко разговаривают "промежду себя", ещё громче смеются, щёлкают семечки, садятся на занятые места и решительно игнорируют общепринятые правила вежливости и приличия.
Непосредственная встреча с таким типом может произойти при обстоятельствах, описанных местным газетчиком:

"Позвольте", -

говоришь ты этому господину, твёрдо, без смущения занявшему, положим, твоё место, -

"позвольте, это место занято".

"А вы деньги заплатили за него? А тут прописано, что оно ваше? А что же - мне прикажете стоять?"

Эти и подобные ответы посыпятся на тебя от саратовца, признающего только принцип, что тот только капрал, кто палку взял!"

Саратовский журналист последней четверти XIX века Иван Парфёнович Горизонтов так колоритно описал своих современных земляков, что оттуда жалко даже слово выбросить, так что предоставляю ему слово и надолго:

"Положим, саратовец тебя толкнул, наступил на мозоль, смял твою шляпу, испачкал твою одежду: по общепринятому кодексу приличий ты говоришь ему - "виноват!", желая вызвать с его стороны извинение, но саратовец не промах: он не трогается жалким видом своего невежества, а попросту отвечает тебе - "ничего-с!" и продолжает двигаться в толпе подобно слону, отдавливая ноги, обрывая шлейфы и разбрасывая направо и налево попадающихся ему на пути.
Если покойный Гейне, попав в первый раз в Париж, нарочно наталкивался на прохожих, чтобы слышать от них "музыку извинений", то попавши в Саратов, он услышал бы здесь оркестр грубостей толпы и её нередко нелепых сарказмов!
Идёт, положим, господин в ботинках из белой материи.

"Ха, ха, ха!.." -

гремит, не умеющий сдерживаться саратовец. -

"Посмотрите, вон идёт в чулках!"

"А я думал, что он босиком!" -

отвечает другой саратовец.
Замечания вслух о вашей наружности, костюме, походке и других особенностях то и дело раздаются из толпы, пока вы проходите её, точно сквозь строй... не говоря уже о двусмысленных улыбках, подмигиваньях, киваньях на ваш счёт.
Барыни тоже подвергаются "критике" этих неучей и такой критике, от которой многим из них не поздоровилось бы, если бы они слышали её.
Критикуются по преимуществу лица, стоящие выше этой толпы по образованию и условиям жизни. Всякие обидные прозвания придумываются для характеристики "барина" и вообще "Учёного", одетого по-европейски, носящего очки.
Очки почему-то в особенности вызывают антипатию этой толпы, не упускающей случая поиздеваться над этим признаком учёности.
Но настоящий праздник острословия и грубости вызывают (и, пожалуй, на сей раз справедливо) женские турнюры, которые провинциальными модными магазинами доводятся до чудовищных размеров и видов. Это, действительно, какое-то архитектурное сооружение, какой-то зыблющийся живой Мон-Блан... Уж над этою дикою модою саратовец развёртывается во всём блеске остроумия!"

Приношу уважаемым читателям свои извинения за слишком длинную цитату, но зато вы увидели живых саратовцев последней четверти XIX века.

На саратовском бульваре было множество будочек, торгующих лимонадом, прочими напитками и различными закусками, но не было ни одной с книгами и газетами. Зато все стены беседок и скамейки были густо покрыты письменными произведениями и картинами "народного" творчества: грубой эротикой и похабщиной. Орудиями письма служили карандаши, изредка мелки, а чаще, для вящего увековечения, ножички.


Вокзал Барыкина (начало)

На берегу Волги, в районе Сергиевской и Семинарской улиц, располагалось чуть ли не единственное в Саратове летнее увеселительное место: вокзал Барыкина. Григорий Иванович Барыкин был из простых мужиков, начинал половым в одном из дубовских трактиров, но в Саратове с умом повёл свое дело и нажил огромное состояние. Он нажил себе огромный дом, который стоял на углу Московской и Александровской улиц, выстроил бани, открыл гостиницу "Москва" и выстроил на берегу Волги летний увеселительный вокзал. Заглянем в него.

Чтобы попасть в Барыкинский вокзал, надо было с Сергиевской улицы пройти по деревянной галерее. У входа стоял полицейский наряд, состоявший из двух околоточных надзирателей и двоих-троих нижних чинов, который находился здесь для предотвращения или прекращения различных скандалов. На наружной галерее вокзала был устроен небольшой фонтан с водоёмом, представлявшим собой простой чан мутной воды, в котором плавали полууснувшие рыбины и какие-то черепахи. В этой мутной воде частенько купались опьяневшие купеческие сынки. Правда, с галереи открывался прекрасный вид на Волгу.

Какие же развлечения предлагал Барыкин отдыхающим? Обычно у него выступали акробаты, фокусники и хор русских песенников. Как писал современник:

"Поют эти молодцы неважно: раз волжский бурлак с баржи перетащен на эстраду - уж он певец плохой: не та обстановка, не тот коленкор, как говорят купцы. Зато пляшут эти молодцы лихо: бьют ногами дробь не хуже солдатского барабана".

[Yorik]

Вокзал Барыкина (окончание)

В зрительном зале располагалась маленькая сцена, на которой выступали квартеты, куплетисты, выходили различные уродцы и феномены, а также пели хоры девиц.
Григорий Иванович первым ввел в практику саратовских гостиниц ранее неслыханный элемент: поющих и играющих девиц.

В Барыкинском вокзале размещалось множество различных киосков и отдельных кабинетов, которые представляли собою как бы цепь вагонов, на которые они с виду и были похожи. Чаще всего здесь кутили купцы и адвокаты, а также люди неопределённых занятий. В такие компании обычно приглашались певицы и, если были, цыганки, которые

"при виде денег громче пели песни, сильнее кривлялись, бесстыднее потрясали плечами и лезли к подвыпившим купцам и адвокатам со своими ласками..."

Летом кутежи из-за краткости ночей бывали реже, но зато зимой...

"В комнатах висят сизые тучи табака, за которыми едва заметны двигающиеся фигуры пьяных и полупьяных людей; свет горящих ламп и люстр едва озаряет этот промозглый и прокислый воздух. За столами и столиками восседают компании, пьющие, едящие и беседующие на тему:

"Ах, шельма она..."

Гомон стоит неумолкаемый. Вдруг раздаётся дребезжащий звук фортепиано - это призыв к пению. Отовсюду начинают сбегаться певицы, словно курочки на зов петуха. Они отрываются от столов, столиков и выходят из отдельных кабинетов, откуда вслед за ними несутся разные нецензурные возгласы. Долго собираются певицы, долго они выстраиваются в линию, долго перемигиваются с кавалерами и, наконец, разбитыми, истасканными голосами затягивают какую-нибудь скабрёзную песню.
Каждый раз после хорового пения выступают так называемые солистки и завывают... Певицы щерятся, подсмеиваются и после пения снова расходятся по столам и кабинетам".

Скрипач Ожигини

В старые времена в трактирах и гостиницах не было "женской нации", а посетителей развлекали доморощенные музыканты, бренчавшие на фортепиано или пиликавшие на скрипках. Все они были пропившимися забулдыгами.
Так в трактире на Тулупном переулке играл В.И. Ожигини. По метрикам это был дворовый человек по имени Василий Иванович Ожогин. Барин дал ему какое-то образование, так что тот мог бренчать на фортепиано и немного болтать по-французски. Для большего весу он стал называть себя Ожигини, а для сходства с иностранцами носил длинные волосы и эспаньолку. В трактире он величественно садился за разбитый рояль и бренчал различные мелодии. Опьянев, он начинал барабанить полонез Огинского, а затем рыдал. Если его спрашивали:

"Что вы плачете?" -

он отвечал:

"Приятель ведь был... Огинский-то!"

И опять текли пьяные слёзы...


Гостиница "Прогресс"

Максим Михайлович Корнеев был сапожником и имел свой хороший магазин на Немецкой улице. Но вот на втором этаже над владениями Корнееве некий Свечин открыл свой шикарный ресторан с мраморными столиками, биллиардными комнатами, номерами и сценой. На ней выступала очень известная в свое время Марья Ивановна, пышная и дебелая, которая, бывало, выводила:

"Ещё в пятнадцать лет
Себе я цену знала..."

Под влиянием такого окружения, презрев советы друзей и увещания матери, Корнеев прикрыл сапожную торговлю и открыл гостиницу с номерами под названием "Прогресс". Во, как!
Для привлечения саратовской публики Корнеев устроил в своем ресторане зимний тропический сад, для которого из Москвы были выписаны различные пальмы. Сад представлял собой стеклянную залу с искусственными гротами и пещерами, висячими беседками и киосками, а посредине сада бил фонтан.
Сначала в "тропический сад" повалила и порядочная публика, даже дамы, но несколько громких скандалов отвадили её от "Прогресса". Здесь стала собираться такая же публика, как и в "Москве", происходили такие же кутежи, а цыгане пели: "И пить будем, и гулять будем!.." - а из зала им подпевали с визгом любители из публики.
Частенько среди гуляющей публики вспыхивали драки, но Корнеев

"был скор на руку и действовал ею твердо и с ловкостью боксёра..."

Тропическая обстановка ресторана налагала некое своеобразие на поведение публики, так что подвыпивший купец кричал цыганам:

"Эй, эфиопы! Разделывай Москву!" -

и те заводили как оглашенные романс:

"Ах, Москва, Москва, Москва..."

Если купцы гуляли весело и шумно, то земцы и адвокаты кутили без крика, но "вплотную и пили мёртвую". Им было недостаточно обычных спиртных напитков и они изобрели "медведя", какую-то чудовищную по своему действию смесь. Хвативший "медведя", мог орать:

"Я негр!" -

и требовать, чтобы его везли в Африку.


Московская улица

В каждом почти губернском городе были Московская улица, куда тяготела торгово-промышленная жизнь провинций, и Дворянская улица.

На Московской улице размещался трактир Македонова по названию "Биржа", около которого на улице стояла длинная скамья, на которой в течение дня перебывало немало купцов из ближних торговых рядов. Перещёлкав семечки и перемыв кости ближним, они шли в трактир "прополоскать брюхо", где их радушно встречал сам хозяин, носивший прозвища "Мочёные яблоки" или "Оладошник". Эти прозвища указывали на прежние занятия хозяина.

[Yorik]

"Пешка"

Не только среди жителей Саратова, но и далеко за его пределами славился знаменитый Пеший базар, "Пешка", или иначе "Толкуна", которая располагалась вокруг зданий духовного училища. Прекрасное соседство! Это было огромное скопление лавочек, в которых продавались, в основном, подержанные вещи и всякий хлам. Приторговывали здесь и краденым, и вещами, стащенными у своих хозяев их горничными или кухарками, так что любители дешёво купить что-нибудь интересное или ценное каждый торговый день посещали "Пешку".
Примерно с 3-х часов и до 7-8 часов пополудни здесь собиралась огромная и очень шумная толпа народа. Кругом шёл яростный торг с божбой, клятвами и руганью, без которых переход вещей из одних рук в другие был просто немыслим. Кипящая эта толпа шныряла между лавок и столов, да и сама частично состояла из торговцев с рук.
Самыми выдающимися элементами этой толпы были саратовские торговки. Вот как описывает их современник:

"Вот нагруженная с ног до головы всяким старьём, с навьюченными друг на дружку шляпами, кажущаяся от всего этого хлама страшно, безобразно толстою, важно шествует саратовская торговка...
В трескучие морозы, в сильные жары вечно одна и та же, всё также закутанная, навьюченная, с медленной поступью, с громкою крикливою речью и нередко с нецензурными выражениями. Эту бойкую, огрубелую бабу не проймёт ни самая возмутительная по своему цинизму сцена, ни скотоподобный волжский бурлак...
В речи человеческой нет выражений, в поведении нет поступков, которые могли бы смутить саратовскую бабу-торговку: на своём "коммерческом" веку она видала виды всякие и при всякой неожиданности она найдётся и не потеряется. В сущности, торговка эта - королева рынка; правда она не m-m Анго, но постоит за себя не хуже этой парижской рыночной героини. Ни пьяный бурлак, ни придирчивый полицейский, ни бойкий покупатель - никто ей, этой даме, не страшен: она чуть не родилась на рынке, выросла на нём и, конечно, умрёт среди его шума, запаха и толкотни; всякий, дорожащий спокойствием и достоинством своей личности, не должен вступать с саратовской торговкой в пререкание: имей он язык острее бритвы, ему не совладать с аргументацией доморощенной m-m Анго. Ругаться эта баба умеет артистически, а энергии её нет пределов. Женских достоинств, слабостей пола у нашей торговки не имеется; но бабьи и мужские недостатки у ней все налицо.
За всем тем саратовская торговка - женщина оборотливая, находчивая и работящая: нередко она кормит большую семью и, во всяком случае, прокормить себя всегда в состоянии".

Трактирная зарисовка

Для удовлетворения различных потребностей этой огромной толпы от духовного училища и до Валовой улицы протянулось огромное количество различных трактиров, кабаков и харчевен. Картины здесь можно было наблюдать ещё те, но русские художники как-то стыдливо обошли подобные сюжеты, а жаль! Придётся довольствоваться описанием современника:

"...около пьяных мужиков вертятся такие же бабы, бесстыдство которых равняется их безобразию! Опухшие от водки, с отёкшими глазами, под которыми рукою ухаживающих "кавалеров" понаделаны разных колеров знаки и кровоподтёки, пахучие, едва прикрытые, эти ведьмы разврата...
Надо иметь перо Золя, чтобы изобразить эти чудовищные образы без лиц, эти лица без облика! Распростёртые по тротуарам, распластанные по порогам кабаков, упившиеся люди валяются на солнечных припёках, на трескучем морозе. Через них шагает масса. Иной озорник пнёт эту живую колоду ногою и идёт в тот же кабак, чтобы вскоре и самому валяться в пыли или на снегу и принимать пинки мимоидущих! Какие тут совершаются сцены, какие случаются происшествия - писать об этом нечего: фантазия, и только самая необузданная, может подсказать о них!"

Тулупный переулок

В Тулупном переулке издавна обитали "овчинники" и швецы. От всего переулка, а также и от его обитателей, далеко разносился резкий запах кислой шерсти и дублёной кожи. Тулупники чутьли не с гордостью говорили:

"С нашим душком нам бояться нечего: холера и та нос заворотит!"

Переулок был очень узок и грязен, но с давних времён он выращивал лихих бойцов на кулачных боях, которые были любимой забавой мещан и бурсаков Саратова. Об этих боях порой слагались легенды, переходившие из рода в род.
В народной памяти сохранился чуть ли не мифический образ бурлака Никитушки Ломова, который послужил прототипом (или одним из прототипов) Рахметова в романе Чернышевского "Что делать?" О нём сохранилось множество рассказов: как он, будучи бурлаком, получал пищу за пятерых (!), как он разносил кабаки и прибрежные притоны, как ломал железные кочерги и останавливал тройку лошадей на всём скаку...
Однажды он будто бы один сдерживал целую стену народа, состоявшую из тулупников и семинаристов.


Кулачные бои

Кулачные бои обычно происходили на Валовой улице, которая была сплошь уставлена кабаками, домами терпимости и прочими подобными заведениями. Бурлаки обычно стояли от Волги, а тулупники - от города. Семинаристы дрались то за городских против бурлаков, то наоборот, особенно если мещане чем-нибудь их обижали, назвав их, к примеру, "кутьёй" или "жеребячьим отродьем". Тогда семинаристы объединялись с бурлаками и жестоко била мещан. Семинаристы высоко ценились в этих боях, так как они были ловкими и увёртливыми и часто побеждали более физически крепких бурлаков.
Обычно бой начинался с того, что на массу бурлаков стройными рядами кидались семинаристы, а за ними с криками двигались тулупники. Когда противники вплотную сходились лицом к лицу, крики на мгновение стихали и наступала страшная тишина, но лишь до первого удара. После этого открывались все рты, и начиналось настоящее вавилонское столпотворение. Кто-нибудь из зрителей кричит:

"Ну, Анкудим пошёл!"

И, действительно, огромный бурлачище, обладавший медвежьей силой, своим огромным кулаком, как (паровым) молотом, сокрушал рёбра и скулы противников, да так сокрушал, что от его ударов иногда треск шёл. Уже задолго до окончания боя многие раненые и покалеченные выходили из рядов дерущихся и шли лечиться в кабаки или прибегали к помощи советчиков из толпы. Советы, впрочем, были довольно простыми:

"Приложь снегу-то, натолкай его в ноздри-то!"

На что раненый обычно отвечал:

"Толкали - не берёт! Пойти выпить: это лучше!" -

и отправлялся в ближайшее заведение.
Бывало, что подъедет купец и, спуская полупьяного кучера с козел в толпу, кричал:

"С Богом, Силантий - сокрушай!"

И тот сокрушал.
"Кулачки" долго были любимым развлечением, как для купцов, так и для всего среднего класса. Они всеми силами поддерживали эту традицию, делали в складчину подарки для бойцов, нанимали бойцов для своих сторон, а выдающиеся бойцы вроде, допустим, Анкудима, кормились и поились на убой на общественный счёт.
К концу XIX века эта забава стала сходить на нет. Тысячных боёв уже не бывало, а так, небольшие мордобития, большие же бои остались в преданиях и легендах.

[Yorik]

Несколько слов о выборе гласных городской саратовской Думы. Из 72 гласных в 1885 году 46 были приписаны к купеческому сословию, так что понятно, кто был настоящим хозяином города. Дело в том, что избирать и быть избранным мог только человек, имевший в городе какую-либо недвижимость. Так что владелец какой-то лачуги мог избирать и быть избранным, а, например, крупный чиновник, нанимавший квартиру в городе, причём за большие деньги, не мог.
Поэтому на выборах гласных в здание городской Думы набивалась толпа, больше похожая на сходку крестьянского мира. Висели клубы махорочного дыма, а избиратели время от времени для вдохновения бегали в соседние кабачки. Среди этой толпы шмыгали кандидаты в гласные, которые

"о чём-то шушукают с избирателями, показывая им право и лево, то есть обучая приёмам баллотировки. Вся эта многолюдная толпа ничего не понимает в общественных делах, и ей решительно всё равно, куда ни бросить маленький, юркий шарик, решающий выбор того или иного лица. Толпа эта не разбирает своих кандидатов, она знать не хочет их нравственных качеств - её научили, куда бросить шарик, и она считает дело сделанным, обязанность свою исполненною. А кого она почтила доверием, кому вручила благосостояние своего родного города, - до этого толпе нет дела..."

Многое ли изменилось на выборах в России с тех пор?

В заключение я дам несколько саратовских зарисовок начала XX века.

Зимой любимым развлечением молодёжи были театр и каток яхт-клуба, который находился в центре города, рядом с Коммерческим собранием и бульваром "Липки". На катке играла музыка и работала "грелка" с буфетом. По большому кругу каталось множество пар, а мимо них проносились гонщики "на ножах". В середине круга на деревянных креслах с полозьями возили пожилых дам, закутанных в меха, которые наблюдали за молодёжью и переговаривались между собой.

Летом на загородных дачах играли в крокет и лапту, гуляли по окрестным лесам. По воскресным дням устраивались любительские концерты или спектакли.

В предновогодних саратовских газетах 1911 года размещалось огромное количество торговой рекламы. Чего только не продавали: цветы из Ниццы - камелии, гиацинты, розы и орхидеи в магазинах И.Н. Рябинина,

"конфеты, торты, пирожные, печения, пряники всевозможных сортов и вкусов"

в кондитерской Жан, шампанские вина Дуаэн и Шарль Гейдсик из Реймса, американская овсянка "Геркулес", цейлонский чай "Янхао", швейцарский шоколад Гала-Петэр, колбасы И.Ф. Куклинского, а также предлагали

"лучшую провизию из Москвы в ресторанах".

В Саратове было уже несколько кинотеатров, которые, правда, назывались тогда несколько иначе: электротеатр "Гигант", кинематографы "Мишель", "Зеркало жизни" и "Разумный кинематограф", а также просто театр "Мурава". Больше всего в этих кинотеатрах показывалось комедий с самыми интригующими названиями: "Поцелуй мою невесту", "Жених опоздал - заменил другой", "Беда от нежного сердца", "Глупышкин - защитник невинности" или "Сумасбродная головка", "Небольшое вымогательство". Естественно, что такие притягательные названия манили публику, которая валом валила в вышеупомянутые заведения.
Были, разумеется, и трагедии, но их было значительно меньше: "Трагедия брака" и "Жестокая расплата". Кроме того публику заманивали показом и видовых лент: "Красоты Италии" или "Фауна тропических стран".
Однако этот праздник жизни проходил мимо учащихся гимназий и прочих средних учебных заведений, так как попечитель учебного округа незадолго до Рождества запретил им посещать синематографы.

Предновогодняя и предрождественская жизнь в городе буквально кипела. Уважаемой публике предлагалась масса и других развлечений.
Городской театр зазывал на "Бал-кабаре".
В зале Музыкального училища с 27 декабря шла историческая картина "Оборона Севастополя 1854-1855 годов" в 45 отдельных видах. Эту картину сравнительно недавно показывали в Ливадии царской семье, а теперь её могли видеть и граждане Саратова. Особенно сильное впечатление на зрителей производили сцены "потопления русского флота, штурма Севастополя, смерти адмиралов Корнилова и Нахимова". Для усиления производимого эффекта "музыканты Башкадыкларского полка при залпах из пушек ударяли в барабаны, а при штурмах и натисках кричали "ура".
Театр "Казино", только 31 декабря, показывал 35 номаров программы с "поразительными аттракционами", вроде "летающего пианино с певицей".
В Коммерческом собрании проводился студенческий музыкальный вечер с танцами и беспроигрышной лотерей аллегри. Там собирались средства в помощь "недостаточным молодым людям, стремящимся к высшему образованию".
А в Боголюбовской рисовальной школе при Радищевском музее открылась большая выставка картин московских художников.

Рождественские развлечения саратовцев были сильно ограничены налетевшим на город снежным бураном. Вот что писала об этом газета "Саратовский вестник" 28 декабря 1911 года:

"Снежная буря выла и рвала, магазинные вывески с грохотом падали... Трамвайные вагоны не выходили из парка целый день, и только 26 декабря началось правильное движение. Радовались бурану только извозчики, которые брали с визитёров двойную и даже тройную цены, да голодный и безработный люд, работавший днём и ночью на трамвайных линиях, очищая их от снега".

Лучшие саратовские извозчики в то время, больше для красоты и шика, покрывали своих рысаков от упряжной дуги до саней плетёными сетками тёмных цветов, фиолетового или бордо. С помощью этих сеток извозчик мог сбрасывать падавший на круп лошади снег.

На Московской улице находился трактир Македонова, называвшийся "Биржа". Около него на улице стояла длинная скамья, на которой в течение дня перебывало большое количество купцов из местных торговых рядов. Они облепливали эту скамью, точно сычи, щелкали семечки и перемывали косточки ближним, а , соскучившись, шли в трактир "прополоскать брюхо".
Там радушно встречал гостей сам хозяин, г. Македонов, известный среди купечества и мещанства по прозвищам "Моченые яблоки" или "Оладошник". Эти прозвища лишь указывали на прежние занятия владельца трактира, когда он в качестве уличного разносчика торговал мочёными яблоками и оладьями.

Один из владельцев трактиров, Самотягин, однажды застрелился на берегу Волги, разочаровавшись в жизни и не видя для себя интереса к существованию.

Во второй половине XIX века в Саратове появился едва ли не первый во всем Поволжье первый профессиональный журналист - Иван Парфёнович Горизонтов. Он был сотрудником газет "Саратовский листок" и "Саратовский вестник". Вот что он писал в 1885 году о деятельности городской Думы, земств, а главное об избранных туда людях:

"Под влиянием неудач "самоуправлений" в обществе возник даже философский вопрос, поддержанный печатью, а именно: воспитывают ли учреждения людей? ... ибо люди оказались неизмеримо ниже дарованных им учреждений. Везде появились лихоимцы, любостяжатели, эгоисты и что страннее всего - появились около тех учреждений, девизы которых служили как раз противоположным принципам... Откуда появились подобные деятели?.. Но они пришли, взяли дело в свои руки и повели его по пути, противоположному предначертанному плану. Под влиянием работы подобных дельцов гибло самое дело, меркнул сам принцип, и исчезли симпатии к нему общества..."