2 ответов в теме

[Yorik]

Мараи Шандор (1900-1989) – один из крупнейших венгерских писателей, - большую часть свой жизни, в том числе и творческой, провёл заграницей.
У венгров принято вначале писать (произносить) фамилию, а потом – имя, однако для русских читателей венгры издали сочинения своего национального поэта Петёфи Шандора с начертанием имени Шандор Петёфи.
В русскоязычной среде венгерские имена обычно и фигурируют в подобном написании – имя, фамилия, - но это неправильно.
Много хлопот доставляет русскому языку и произношение буквы “ё” в венгерских именах, так как очень часто она не стоит под ударением. А вот как хотите, так и произносите!
Некоторые лингвисты рекомендуют произносить фамилию известного поэта как “Петэфи”, с ударением на первый слог.
Ну, не знаю!

Вернёмся, все жё, к Мараи Шандору, который родился в городе Кошице, где ему установлен памятник. Другой памятник писателю стоит, разумеется, в Будапеште.
Первый раз в эмиграцию Мараи отправился в 1919 году после подавления венгерской революции 1918-1919 годов. Считается, что во время революции он был на стороне коммунистов, но доказательств этому я не нашёл.
Жду возмущённых опровержений.

Четыре года Мараи провёл в Германии, и даже подумывал о том, чтобы начать писать на немецком языке, но в 1923 году он переехал в Париж.
Вернулся на родину Мараи в 1928 году и сразу стал известным журналистом и писателем. Его книги пользовались большим успехом у читателей, пьесы шли в самых известных театрах, а свои статьи и эссе он отправлял не только в венгерские газеты и журналы.
Слава его стремительно росла, и к началу Второй Мировой войны Мараи Шандор считался одним из крупнейших венгерских писателей.

Продолжал творить Мараи и во время войны, а приход советских освободителей писатель встретил настороженно. После захвата власти в стране коммунистами, творчество Мараи подверглось резкой критике. Особенно постарался Лукач Дьёрдь (1885-1971), который назвал Мараи “буржуазным писателем”. Разгромной критике подвергся последний роман писателя “Возмущённые [Оскорблённые]”, в котором критик отметил правильное осуждение национал-социализма. Досталось же автору за клеветническое изображение венгерской социалистической революции 1918 года.

После публикации такого доноса Мараи стал справедливо опасаться за свою жизнь и поспешил покинуть Венгрию, которая начинала строить социализм, так как ему уже были известны первые жертвы этого строительства. В 1948 году Мараи уехал в Швейцарию, потом перебрался в Италию, а с 1952 года начал постоянно проживать в США.

В эмиграции Мараи продолжал писать только на венгерском языке, и все первые издания своих книг, если удавалось их издать, он хотел видеть тоже на венгерском.
Некоторое время Мараи работал на радиостанции “Свободная Европа” и горячо приветствовал революцию 1956 года. Он очень тяжело перенёс поражение революции и в 1957 году прекратил свою работу на радиостанции.

Так как Мараи писал только на венгерском языке, то вскоре о нём начали забывать, и интерес к его творчеству проснулся примерно в 1970 году. Его книги были сначала изданы на итальянском и немецком языках, а вскоре появились переводы и на другие языки, не только европейские. Можно сказать, что Мараи обрёл мировую славу: ставились спектакли по его пьесам, снимались фильмы по его книгам.
Из Будапешта стали поступать предложения об издании его книг в Венгрии, но Мараи отказался публиковаться на коммунистической родине. Так что в Венгрии его книги стали издаваться только с 1989 года.

Однако Мараи об этом уже не узнал, так как с 1986 года после смерти жены он находился в состоянии глубокой депрессии и 21 февраля 1989 года застрелился в городе Сан-Диего, Калифорния.
За свою продолжительную жизнь Мараи написал более 50 романов, не считая пьес и других литературных произведений более мелких жанров. Очень большой известностью пользуются “Дневники” Мараи.

На русском языке изданы только краткие отрывки из “Дневников” и эссе “Земля, земля!” Некоторые фрагменты из этих кратких отрывков я и хочу предложить уважаемым читателям, правда, не совсем в хронологическом порядке.


12 сентября 1969 г.

"В одном из писем привычные вздохи:

"Какое несчастье, что ты – венгерский писатель! Вот если бы ты писал по-английски или по-французски!.."

Да нет же, не несчастье это! В известном смысле трагично, пожалуй, что мне не дано жить дома и писать по-венгерски для венгерских читателей. Это, может быть, в самом деле – несчастье. Но писать на таинственном, одиноком языке маленькой нации – это и огромная возможность для писателя. Ведь любого из них, на каком бы языке он ни писал, читает всегда одна и та же немногочисленная группа людей, считающих, что они думают так же, как он. На английском языке говорит пятьсот миллионов человек; но есть и было очень много прекрасных английских писателей, чьё творчество этим пятистам миллионам почти совершенно неведомо. Писать на языке, которым владеет небольшой, одинокий народ, - не несчастье, пока есть хотя бы несколько человек, этот язык понимающих; скорее наоборот: мощный стимул".

11 апреля 1943 г.

"Мне – сорок три.
В этом страшном мире, мире убийц, писатель должен беречь как зеницу ока свою беспартийность; не уклоняться от прямого ответа, но и не заниматься обличением. Против вставшего на дыбы времени у нас нет оружия. Кроме собственной твёрдой позиции. Не удивляться и не обижаться. Лишь молчать и наблюдать! Если ты чувствуешь себя оскорблённым, значит, ты принял навязанный тебе способ борьбы".

18 марта 1944 г.

"После ужина мы, как обычно, остались сидеть за столом, беседуя за вином и кофе о том о сём. И вот наступил момент, когда все страстно заспорили о политике. Гости – за исключением одного – осуждали нацистов. Большинство сходилось в том, что будущее у нас довольно печальное. Правда, сторонник нацистов тут же вспомнил легенду про чудо-оружие. Страна в те дни была полна подобными россказнями: говорили о каких-то бомбах, которые, взрываясь, просто-напросто “замораживают” неприятеля, о самолётах, которые летают до того быстро, что пилотов привязывают к сиденьям. Чтобы они не вывалились на вираже... Сторонник Гитлера, крепко набравшись, колотил по столу кулаком и повторял газетные фразы насчёт “выдержки” и “союзнической верности”.
Я попробовал было ему возражать; и тут он, немало всех озадачив, ответил таким образом:

"Да, я национал-социалист! Тебе этого не понять, потому что ты – талантливый. У меня талантов нет, вот почему мне нужен национал-социализм".

Когда прозвучали эти слова, сказанные громко и с вызовом, кое-кто из нас засмеялся; но смех этот был не слишком весёлым, и мы поскорее сменили тему".

"После полуночи... зазвонил телефон. Я узнал голос одного моего друга, он служил в канцелярии премьер министра. У нас с ним не было заведено звонить друг другу по ночам, поэтому я спросил встревоженно:

"Какие новости?"
"Сегодня ночью немцы оккупировали Венгрию".
"Где они?"
"Здесь, в крепости. Как раз идут танки. Я вижу их из окна".
"Ты можешь ко мне приехать?"
"Нет, сейчас не получится", -

ответил он. –

"Не пропустят. Завтра, если буду на свободе, пожалуй, приеду".
"Спокойной ночи!" -

сказал я и тут же сообразил, что звучит это довольно неуместно.

"Спокойной ночи!" -

серьёзно ответил он".


15 августа 1944 г.

"Всех родных и близких этого мальчика погрузили в вагон и увезли; сам он спасся чудом, сейчас живёт в приюте. На воскресном утреннике он декламирует стихи. Ему восемь лет. Стихотворение он выбрал сам. В нём такие строки:

"В Венгрии я вырос, венгром я родился,
Мне напев венгерский с детства в душу лился,
Мама по-венгерски чтить учила Бога
И любить отчизну милую до гроба..."

Зрители, знавшие о страшной судьбе мальчика, сидели бледные, опустив глаза".

28 октября 1944 г.

"Немцы, в самом деле, способны творить чудеса. Вот одно из чудес, которое им удалось совершить: сейчас каждый уважающий себя человек всем сердцем надеется на скорый приход русских, большевиков, которые явятся к нам как освободители".

10 ноября 1944 г.

"”Добрые венгры” прислушивались, присматривались. В самом начале, в марте, они ещё колебались.

"А ладно ли будет, кум?" –

вполголоса спрашивали они друг друга. –

"Пойдёт дело? Не будет ли беды?.."

И в один прекрасный день увидели, что опасаться вроде бы нечего. Русские пока далеко; во Франции, в Бельгии ещё хозяйничают немцы; евреи же рядом, их можно грабить, можно убивать. И тут добрые венгры: министры, госсекретари, депутаты, секретари управ, судебные исполнители, жандармские чины и примкнувшие к ним военные и людишки всяких званий – засучили рукава, подкрутили усы и с чисто венгерской хваткой взялись за дело. И убедились, что дело очень даже “идёт”".

26 декабря 1944 г.

"После обеда ходил в деревню. По дороге видел женщину, истерически кричавшую:

"Русские пришли".

Когда я поднимался на крыльцо сельской управы, во двор влетело четверо верховых казаков. Они явились сюда из снежных, запорошенных инеем краёв России: на прекрасных лошадях, в добротной одежде, в руках у каждого – готовый к стрельбе автомат. Впереди – совсем молодой парнишка в белом бараньем полушубке, с характерным славянским широкоскулым лицом и светлым чубом, выбивающимся из-под меховой шапки с красной звездой. За ним – казак постарше, с угрюмым взглядом. Первый спрашивает меня: кто такой? Собрав свои знания словацкого и русского, отвечаю: венгерский писатель. “Писатель?” - переспрашивает он, смеётся и протягивает мне руку. Его юное, горделивое, румяное лицо светится улыбкой. “Ладно, ступай домой”. Вот так оно и было, без выстрелов. Словно эти добродушные всадники сошли со страниц какого-то русского романа.
Молодые, энергичные, они были очень-очень чужими. Другой мир, другая порода. Факт тот, что я, осколок уходящей культуры, впервые встретился сегодня с людьми, представляющими культуру новую. Встреча эта оставила странную память. Хорошую или плохую? Скорей, это некоторая уверенность, что будущее небезнадёжно".

[Yorik]

8 января 1945 г.

"Вечером к нам пришёл русский майор с большой свитой: все в дублёных тулупах, хороших сапогах, меховых рукавицах. Майор прилично говорит по-немецки. Они были в соседней усадьбе, там их угощали обедом; они узнали, что здесь живёт писатель, вот и заехали посмотреть на редкого зверя. Визит был хотя и недолгим, но весьма содержательным. Майор стоял в середине комнаты, в кругу своих офицеров, со стеком в руке, с биноклем на груди, похожий на полководца, как их изображают в школьных учебниках.

"Это вы – писатель?" -

спросил он, разглядывая меня. И сделал знак одному из офицеров, чтобы тот меня сфотографировал. На столе стояла пишущая машинка с листом рукописи. Твёрдо, но вежливо, он спросил, над чем я сейчас работаю. Я ответил, что в такой момент не могу заниматься чистой литературой, что пишу в основном дневник, как писал и прежде, в мирное время и в годы войны. Он кивнул, выражая полное согласие с этим, и поинтересовался, всё ли я записываю в дневник, что вижу вокруг. Нет, не всё, ответил я, только то, что считаю важным.

"Тогда запишите", -

сказал он серьёзно и строго, -

"что сегодня у вас был русский офицер, и он вас не тронул. Ещё запишите, что офицер этот видел в Ясной поляне дом Льва Толстого, который солдаты вашей страны полностью разрушили. Запишете?"

– спросил он сурово.
Я обещал, что, разумеется, всё запишу.
(Момент, чтобы вступать в спор с русским офицером, был явно неподходящим. Поэтому я не сказал ему, что предыдущей ночью русские солдаты вломились в дом Морица Жигмонда (1879-1942), разграбили его, грязными сапогами ходили по рукописям, рассыпанным по полу... Такова война.)"

Интересный человек, этот Мараи Шандор! Сравнивает УНИЧТОЖЕНИЕ Ясной Поляны, музея-усадьбы Льва Толстого, писателя, имя которого было известно всему миру, с грабежом квартиры покойного Морица Жигмонда. Оккупанты ЗНАЛИ, над чьей памятью они глумятся, а советские солдаты и не подозревали о существовании писателя Морица Жигмонда. Да и кто за пределами Венгрии знал о существовании такого писателя, кроме венгров-эмигрантов?
Вернёмся, однако, к дневникам Мараи.

"Немного погодя прибежала из соседней усадьбы горничная и рассказала, что те же русские офицеры у них пообедали, после обеда поцеловали хозяйке руку, вежливо попрощались и ушли, а с дороги прислали обратно шофёра, вооружённого автоматом, и тот потребовал, чтобы хозяин немедленно отдал ему золотые часы с браслетом. Потерпевший, который во время обеда, ни о чём не подозревая, посматривал на свои часы, позже, испуганно озираясь, подтвердил эту новость.

"Но тогда зачем они жене руку целовали?" -

обескураженно повторял он".

"Мы стали подозревать, что в русских есть что-то странное.
Они ребячливы, иногда – сумасбродны, иногда – раздражены и печальны; но всегда – непредсказуемы. Есть в русских что-то “другое”, непонятное человеку, выросшему на Западе.
Что же это за “другое”? Может быть, “советское”, свойственное новому, искусственно выведенному существу, которое видит мир под другим углом? Или просто “русское”, что живёт в душе у этих людей, которые отнюдь не впервые в своей истории, но впервые, пожалуй, так мощно и в таком количестве вышли из своего евразийского дома и отправились, слегка неуверенно, с опаской, но в то же время с огромным любопытством открывать для себя мир?.. Не знаю...
Размышляя об этих людях, о режиме, который их воспитал, я не раз спрашивал себя: что же всё-таки означает их появление? Всего лишь конец некоего периода в истории культуры, периода господства христианско-гуманистического мировосприятия, - или начало чего-то нового?
Чуваши киргизы, русские, вся восточная рать двинулась из Советского Союза в Европу, чтобы защитить свою родину. Кроме того, у Красной Армии есть и иные задачи: обеспечить Советскому Союзу безопасность в дальнейшем и, насколько возможно, насаждать в мире советский строй. Такова политическая сущность того, что в течение тех нескольких недель превращалось в реальность у нас на глазах. Но есть ли, сверх того, некий высший смысл у Советов?"

"Будапештские острословы в те дни говорили:

"Сталин промахнулся, показав русских Европе, и ещё раз промахнулся, показав русским Европу".

Честное слово, в этом что-то есть".

13 февраля 1945 года

"Пала Буда. В пять утра, в мягком свете полной луны, в серебристом призрачном полумраке отправляемся в путь. Уже ходит, пока, правда, лишь до окраины города, старенький, едва живой пригородный поезд.
По городу ты идёшь, словно через раскопки. Многие улицы узнаёшь не сразу: вот эта груда обломков несколько дней назад была шестиэтажным жилым домом. Сейчас – развалины, мусор, прах...
И вот я стою на углу своей улицы, ищу взглядом свой дом. И вижу руины. Во время осады в дом угодило три бомбы и более тридцати гранат. На месте лестничной клетки – путаница разбитых ступеней, искорёженных перил, в которых застряли обломки мебели. Кое-как взбираюсь на второй этаж и там, среди пыльного мусора, на месте бывшей моей квартиры, нахожу свой цилиндр и французский фарфоровый подсвечник. Тут же валяются фотографии, среди них – та, что висела над моим письменным столом: Горький у Льва Толстого в Ясной Поляне. Снимок этот я уношу с собой.
Большую часть моих книг, словно в бумагодробилке, превращена взрывной волной в кашу. И всё же среди обломков я вижу книгу с неповреждённой обложкой. Поднимаю, читаю название: “Уход за домашней собакой”. Сунув её в карман, выбираюсь на улицу, чувствуя отчего-то странное облегчение".

В Ноябре 1946 года Мараи с группой венгерских деятелей искусства выехал в Швейцарию, где их группа начала стремительно рассеиваться. Мараи из Швейцарии переехал в Италию, а затем добрался и до Парижа.


Париж, 10 февраля 1947 года

"Под вечер зашёл в кафе “Дом”, сел за столик на террасе, заказал бокал вина и купил у мальчишки вечернюю газету. И стал читать новости на первой странице. А читать было что.
Вечерний выпуск парижской бульварной газетки под огромными заголовками сообщал: в этот день, 10 февраля 1947 года, в одном из помпезных залов Министерства иностранных дел Франции подписаны документы, которые называются мирными договорами, но для Венгрии, Финляндии, Болгарии, Румынии и Италии носят директивный характер. Меня, естественно, особенно интересовал договор, касающийся Венгрии, его я начал читать в первую очередь. Мой родной город, прекрасная, благородная Кашша [Кошице], снова перешёл к чехам. Фельвидек, не спросив венгерского населения, вопреки воле этого населения, отдали на растерзание чешскому и словацкому мини-империализму. Эрдей, венгерский Фельвидек и Дельвидек снова оторваны от тысячелетнего государства. Сумму контрибуции определили для Венгрии в 300 миллионов долларов: 200 – Советскому Союзу и по 50 – Чехословакии и Югославии.
В этот вечер я должен был решать, возвращаться ли в Будапешт?
Что ждёт меня дома, в Венгрии? Урезанная, истекающая кровью страна. Русская военная оккупация. А что ждёт меня здесь, если я не вернусь? Ведь Европа для западного человека – совсем не то, что для нас. Моя личная судьба, возможно, сложится хорошо, но это нисколько не меняет того факта, что здесь я всегда буду чужаком, которого терпят, пускай, и не подают виду..."

Фельвидек – венгерское название Словакии, входившей в состав Венгерского королевства до 1918 года и с 1938 по 1945 годы; буквально – Верхний (Северный) край.
Эрдей – венгерское название Трансильвании.
Дельвидек – южные части Венгрии, отошедшие после 1945 года к Югославии и Румынии; буквально – Южный Край.

"Где моё настоящее место? На выжженном изолгавшемся Западе? Или долг мой – вернуться домой? В то, что Родина меня ждёт, я не очень-то верю. Но бывают в жизни моменты, когда мы слышим некий немой зов. Это был один из таких моментов: я чувствую, что должен вернуться туда, где мне трудно найти “роль”, “призвание” для себя, но где есть нечто, что составляет единственный смысл моей жизни: венгерский язык.
Ибо меня, и молодого, и поседевшего, пережившего две мировые войны, больше ничто по-настоящему не волнует. Только он – венгерский язык, и его высшая ипостась – венгерская литература. Язык, который среди миллиардов жителей Земли понимают всего-навсего десять миллионов, и кроме них – никто. И замкнутая в этом языке литература, которая, несмотря на героические усилия поколений, так и не смогла предстать перед миром в подлинной своей сути. Мой хлеб, моё лакомство, мой рабочий инструмент, моя печаль, моё счастье – венгерский язык. Пользуясь им, я могу сказать:

"Чёрт, куда делся опять мой рожок для ботинок?"

И могу, пользуясь ста двадцатью тысячами венгерских слов, выразить то, чем я живу. И лишь на этом языке я могу умолчать о том, о чём не хочу говорить.
Я оглядел террасу кафе и постучал рюмкой по столику, подзывая официанта: мне нужно было немедленно расплатиться и отправляться в путь.
Когда уходит поезд на Восток?"

"Чуть не бегом я вернулся к себе, но очень скоро мне представилась возможность с изумлением обнаружить, как мало всё-таки мы, современники, готовы встретить то, что на нас надвигается.
В конце концов, если ты собираешься ехать на остров Суматру и поселиться там, то раздобудешь сначала историю острова. Внимательно прочитаешь её, возьмёшь карту, изучишь географию, климат Суматры.
Если ты вынужден жить при режиме. Который грозится создать коммунизм, то разумней всего познакомиться с главными принципами коммунистической тактики. Есть книжка “История ВКП(б)” (Москва, Издательство иностранной литературы), которая с подозрительной откровенностью объясняет, чего хотят коммунисты. Удивительно, как мало людей в Будапеште прочли эту книгу; а ведь продавали её совсем недорого: помнится, всего за 3 форинта. Написана она для простых людей, ясно, доходчиво. Вроде учебника агрономии для крестьян.
Книга эта точно указывает, когда следует покончить с крупным капиталом и вообще с частной собственностью, затем – со школами, с кулаками и с теми, кто прячет своё несогласие под религиозными убеждениями. Потом – как и когда избавиться от так называемых “попутчиков”. Коммунистическая тактика учит, что тех, кто не является коммунистом, но с какой-нибудь стороны полезен режиму, нужно скомпрометировать, то есть, пользуясь соблазном и посулами, швырнуть им хорошую должность, парочку наград, а потом использовать, пока в них есть необходимость. Или их нужно запугать, покорить, присоединить к стаду послушных, услужливых мамелюков, беспрекословно подчиняющихся властям.
(“Мамелюк” – слово турецкое, его значение: купленный слуга.) Если же человек заартачится, он будет обречён на общественную смерть, на жалкое существование. Или вынужден будет стать добровольным изгнанником. А если его не удалось ни купить, ни припугнуть, ни поставить вне общества, ни вытолкнуть в эмиграцию – что ж, его остаётся уничтожить физически. Такова инструкция".

[Yorik]

7 декабря 1947 года

"Спектакль в Опере в честь Тито. В зале – яблоку негде упасть. Впервые вижу живьём элиту демократии. В одной из гостевых лож виднеется страстное, восторженное, слегка сумасшедшее лицо, слышится взволнованный смех: это коммунист Райк, министр внутренних дел. В директорской ложе – президент Тилди с женой, они растерянно улыбаются. Между ними – Тито, загадочный и всесильный балканский вождь. Он похож на Геринга: толстый, ласковый, со светскими манерами. В этой ложе сиживал Франц Иосиф, позже – Хорти, а теперь вот она принимает Тито... Много может увидеть любитель оперы, если долго будет ходить на спектакли".

Райк Ласло (1909-1949).
Тилди Золтан (1889-1961) – президент Венгрии в 1946-1948 годах.
Иосип Броз Тито (1892-1980) – в то время был Председателем Правительства Югославии.
Герман Геринг (1893-1946).
Франц Иосиф I (1830-1916) – император Австро-Венгрии.
Хорти Миклош (1868-1957) – адмирал, в 1920-1944 регент Венгерского королевства.


1 мая 1948 г.

"Город залит красным соусом. Над подъездами домов – портреты Маркса, Ленина, Сталина, Танчича, Кошута, Петёфи, Герё, Райка и Ракоши. Придя в больницу, вижу, что все ушли на праздничную демонстрацию, даже врачи. Спрашиваю: а что, больные тоже обязаны участвовать во всенародном ликовании? Нет, нет, успокаивают меня. А жаль; то-то было бы зрелище: толпа восторженных калек марширует перед трибунами, размахивая листками анализов с количеством красных кровяных телец..."

Танчич Михай (1799-1884)- писатель, один из руководителей Венгерской Революции 1848-1849 годов.
Кошут Лайош (1802-1894) – премьер-министр и правитель-президент Венгрии в период Революции 1848-1849 годов.
Петёфи Шандор (1823-1849) – поэт.
Герё Эрнё (1898-1980) – в описываемое время член Политбюро ВКП.
Ракоши Матяш (1892-1971) – в описываемое время был Генеральным секретарём ВКП,


21 мая 1948 г.

"Это было время, когда я понял: нужно немедленно уезжать из этой страны. Не только потому, что здесь не дают писать свободно, но прежде всего и главным образом потому, что не дают свободно молчать.
Приходит момент, когда ты должен однозначно сказать “нет”. Когда должен покинуть заражённую территорию. Сократ говорит в “Критоне” (томик этот оказался среди уцелевших книг; я взял его с полки и перелистал): любой гражданин имеет право покинуть родину, если не хочет участвовать в действиях, которые он считает несовместимыми с её, родины, интересами.
Что ждёт меня, если я останусь?
В святилище Партии будут решать, выделять ли бумагу для издания моих книг. Время от времени меня будут отпускать за границу (при соответствующей гарантии, что я вернусь), где я за казённый счёт стану участвовать в литературных встречах, своим присутствием подтверждая, что и в Венгрии есть свобода духа: ведь вот я, не коммунист, печатаюсь, выступаю... Партия предоставит мне сносное жильё в квартире какого-нибудь изгнанного буржуа. И за всё это от меня не потребуется совсем-совсем ничего; ну, разве что иногда, по заказу, по команде, пинать приговорённых к смерти людей, причём не только "контрреволюционеров", но и коммунистов, которые уже не нужны, которых пора убрать с дороги, как, например, убран был Райк. (И находились писатели, которые пинали.)
Или призывать венгерских рабочих, чтобы они, когда уж совсем невтерпёж от социалистического соревнования, шли к бронзовому монументу Сталина: там, подняв глаза на Учителя Народов, они сразу поймут, в чём цель и смысл каторжного труда. (И ведь были, кто призывал.)
Или выражать одобрение, когда венгерских интеллигентов вместе с семьями выгоняют из дому, выселяют в деревню, в сараи, - ещё доказывать, что “с идеологической точки зрения” именно так и следует поступать?.. (Многие и одобряли, и доказывали.)
Или, под номером тридцать четыре, фигурировать в юбилейном издании, где тридцать три венгерских прозаика и поэта возносят осанну Ракоши Миклошу в связи с его шестидесятилетием? (Издание появилось спустя четыре года, в 1952-м.) Эти уэльские барды наизнанку, посвятившие книгу “любимому вождю венгерского народа”, семь лет наблюдали в непосредственной близости его деятельность. Когда вышла эта книга, уже был казнён Райк, крестьян после раздела земли уже загнали кнутом в колхозы, уже добрались домой из Советского Союза свидетели, рассказавшие, что стало с Куном Белой и его товарищами, что стало с миллионами людей, ещё до Второй Мировой войны сгинувших в братских могилах после сталинских чисток. Когда вышла эта книга, в Венгрии уже не было свободной прессы, книгоиздательства, театра".

"Какой дом обрету я такой ценой? Есть ли в мире что-либо - “родина”, “народ”, “нация”, - ради чего стоило бы отказаться от свободы? И что такое свобода?..
Для меня это был момент, когда я утвердился в мысли, что должен покинуть Венгрию. Покинуть без всяких условий и компромиссов, без надежды на возвращение".

[Кун Бела (1886-1938) – один из руководителей советской Венгрии в 1919 году, организатор массового красного террора в Крыму в 1920-1921 годах.]


24 августа 1948 г.

"Экспресс “Арльберг” отправился из Будапешта вскоре после полудня, а к полуночи достиг границы. В купе вошёл русский солдат, попросил паспорта. Посмотрев на печати, вернул документы и равнодушно закрыл дверь. Мы поехали, всё дальше углубляясь в мир, где никто нас не ждал. В эти минуты — впервые в жизни — мне действительно стало страшно. Я понял, что свободен. И — оробел..."

Нью-Йорк, 26 апреля 1952 г.

"Новый дом, где мы сняли трёхкомнатную, с холлом, квартиру, стоит на берегу Гудзона. Дом набит современными американскими штучками, которых хватило бы ещё на одну серию сказок “Тысячи и одной ночи”. Чудеса эти отапливают и охлаждают дом; механические и электрические големы, невидимые и надёжные, днём и ночью обслуживают жильцов. У нас есть электроутюг, электробритва, электромиксер, электрические часы, электрический вентилятор, несколько радиоприёмников и телевизоров.
Если найду по сходной цене, куплю себе заодно уж и электрический стул".

25 февраля 1956 г.

"В России что-то началось. Может быть, пролог революции, а может быть, её эпилог. Разоблачают Сталина — банда рвёт на куски главного бандита. Большевики взялись доказывать миру, что неверны были методы коммунизма: террор, империалистические амбиции, милитаризм, бюрократия".

23 октября 1956 г.

"Божьи мельницы мелют быстро".

[В этот день в Венгрии началось восстание.]


7 ноября 1956 г.

"Восемь часов полёта, и вот над океаном, над облаками — взрыв света. Самолёт перенёс нас из западного в восточное полушарие. Мир сияет ослепительно. Садимся в Шотландии, через полчаса — дальше. Шестнадцать часов полёта, и мы приземляемся в Мюнхене.
На улицах приспущенные красно-бело-зелёные флаги, траур по Венгрии, демонстранты".

10 ноября 1856 г.

"Разговариваю с беженцами. Один всего несколько дней назад видел в Будапеште моего брата.
[Имеется в виду известный венгерский кинорежиссёр Радвани Гёза (1907-1986).]
Другой говорит:

"Знаете, теперь уже поздно. Но было несколько дней... во главе страны стояло такое правительство, которое признавал и поддерживал весь венгерский народ..."

Люди говорят, говорят, перебивая друг друга. Они словно приходят в себя после ночного кошмара. Среди них кто-то всего двадцать четыре часа тому назад ещё находился на венгерской земле. Кое-кто собирается возвратиться.

"Русские по ночам боятся вылезать из танков. Так что ночью перейти границу — пара пустяков". –

И снова без паузы:

"Было десять дней, когда нас с Западом не разделяла граница, исчез железный занавес... Любой мог, если хотел, идти и туда, и обратно..."

Кто-то, долговязый, приехавший три дня назад, говорит спокойно:

"Если бы между двадцать третьим октября и вторым ноября в Будапешт приехал генеральный секретарь ООН с комиссией, русские не посмели бы четвёртого ноября устроить бойню... Когда там находились наблюдатели всемирной организации..."

С ним многие соглашаются.

"Теперь, если и захотят, уже поздно", -

говорит какой-то старик. –

"Да их теперь и не пустят".

Неаполь, 15 ноября 1956 г.

"Сирокко. На улицах — автомашины с громкоговорителями, толпы людей. Все кричат: “Унгерия! Унгерия!” Этот крик отдаётся эхом у подножия Везувия, в гавани. В соборе на виа Бриджида — масса народу. Священник, воздев к небесам руки, восклицает: “Унгерия!” И: “...мортификационе...” [“Унижена”.]
Все опускают головы, многие прячут лицо в ладонях".

Мюнхен, 22 ноября 1956 г.

"Прилетаем в снегопад, при посадке колёса скользят по мокрому снегу. Один из беженцев — он врач, еврей, был в трудовом лагере, прибыл сюда три дня назад — рассказывает:

"В те дни, после двадцать третьего октября, в Венгрии не было антисемитизма. Не было классов, религий. Все были едины. Ради этого стоит жить. Я еврей, мне много скверного пришлось пережить. Но в эти дни я впервые почувствовал гордость за то, что я венгр".

Другой беженец:

"Неправда, что западные радиостанции подстрекали к восстанию. Неправда, что обещали оружие или вооружённую помощь".

Помолчав, он продолжает:

"Но это правда, что все западные радиостанции, газеты, государственные деятели — все нас много лет уверяли, что существует западная солидарность".

Он опять умолкает. Потом тихо, спокойно говорит:

"Знаете... мы, венгры, хотим теперь жить в душевном нейтралитете".

Снова 12 сентября 1969 г.

"Та встреча произошла в Луксоре, в 1925 году, в восемь вечера. Был последний день рамадана. Я шёл по сумеречной улице, мимо садов, откуда лился экзотический, тревожный аромат африканских цветов, наполняя собой эту улицу, вовсе не ароматную и не романтическую. Я шагал не спеша; вокруг быстро темнело. Передо мной шёл, опираясь на палку, араб в белой одежде; вдруг он остановился, дождался, пока я с ним поравняюсь, и тихо, медленно проговорил:

"Дай вам Бог добрый вечер, господин хороший!"

Произнёс он это неторопливо и с таким чистым, сочным трансильванским выговором, как и я бы произнести не смог. Лицо у него было арабское, и одет он был по-арабски: в длинный белый балахон и большой тюрбан. Я остановился, решив поначалу, что просто ослышался:

"Вы — венгр?"

И снова неторопливая, округлая венгерская речь:

"Нет, барин, арабы мы".

Сказал он это “арабы мы” так неповторимо по-венгерски – здесь, в тысячах и тысячах миль от Венгрии, на берегу Нила, напротив Долины Смерти и гробницы Тутанхамона, в сердце Африки, в непостижимой дали от всего, что есть Венгрия и венгерский язык, - и в то же время так просто, словно в мире нет ничего естественней, что он, араб, обращается ко мне в Луксоре, на тёмной улице, по-венгерски.
Сначала я поражён был лишь тем, что слышу венгерскую речь. И лишь в следующий момент сообразил: куда невероятнее то, что обратился он именно ко мне. В Луксоре я был впервые, приехал лишь в это утро, в отеле ещё не записал своё имя, ни с кем не беседовал... Словом, не было ни единого признака или следа, по которому этот араб узнал бы о моей венгерской национальности.

"Откуда вы знаете, что я венгр?"

И я услышал ответ, который, пока живу, не забуду:

"По цвету кожи, барин. И по форме лба. По коже да по лбу я венгров узнаю сразу".

Вот так меня разоблачили в двух шагах от Нила и от усыпальниц фараонов XVIII династии, близ границы с Суданом. Пускай я покупал костюм в Париже, шляпу — в Лондоне, обувь — в Вене; по мне и слепой видит, что я венгр.

"По цвету кожи?"
"Точно, барин. Бывали здесь англичане, французы, немцы, но венгра я сразу могу узнать, потому как цвет кожи другой".

Тихо, темно. Мы едва видим друг друга.

"Какой же именно? Темнее? Или светлее?"

Я чувствую, что волнуюсь; мне кажется, разговор наш имеет какой-то смысл.

"Не темнее и не светлее. Просто — другой".

Лоб у меня вспотел. Я вытираю его платком.

"Как вас зовут?"
"Ахмед Руми".
"Откуда вы знаете венгерский?"
"Жил я в Венгрии, барин. Ещё до войны. Пять лет служил у графа Телеки Шаму".

[Имеется в виду известный венгерский путешественник граф Телеки Шамуэль (1845-1916).]
Он вздыхает:

"Так охота опять в Венгрию, барин!"
"Почему?"
"Потому что", -

задумывается он, -

"хорошо там жить. Также как в Африке".
"Аминь", -

говорю я.

Май 1975 г.

"В Канаде вышла на венгерском языке моя новая книжка, “Земля, земля”. Шесть экземпляров её я отправил по почте в Будапешт знакомым: отправил заказными бандеролями, в незапечатанных конвертах. Все шесть вернулись обратной почтой: штамп “Retour” [“Возврат”], рядом надпись: “Non admis. Conv. de Tokyo. 21.1.9.”
[“Не принято (адресатом). Токийская конвенция.”]
Спустя двадцать шесть лет после захвата власти коммунистами страна, охраняемая вооружёнными до зубов воинскими формированиями, всё ещё боится книг".

Сан-Диего, 31 января 1987 г.

"Уважаемый господин!
Что касается Вашего любезного предложения относительно переиздания в Будапеште некоторых моих книг, с сожалением вынужден сообщить: на переиздание или иное использование моих давних и новых книг, пьес и т. д. я соглашусь лишь в том случае, когда оккупационные советские войска будут выведены с территории Венгрии, и венгерский народ путём свободных демократических выборов, в присутствии беспристрастных наблюдателей примет решение, как ему жить дальше, каким путём идти. До тех пор я не дам согласия, чтобы мои произведения издавались в Венгрии".