16 ответов в теме

[Yorik]

Доброта Цветаевой

В Праге Цветаева бедствовала, главным образом в силу своей доброты. Получив пенсию, она одалживала направо и налево, причём явно без отдачи, и постоянно нуждалась. Вообще она считалась человеком "не от мира сего". Её муж, Сергей Эфрон, был таким же непрактичным и тоже во всём нуждался. В Праге даже острили, что они вдвоём имеют одни выходные туфли.


Литературный вечер в Праге

Однажды в Праге князь Солнцев-Засекин читал свои высокопарные, но довольно корявые стихи. Аркадий Аверченко, прослушав их, воскликнул:

"Честное слово, не ожидал!"

Все стали хвалить поэта, но Аверченко уточнил:

"Не поняли. Это пародия, прекрасная пародия! Автору непревзойдённо удалось выпятить самые безграмотные места. Но кого он высмеивает? Себя?"

Все смешались, а Цветаева насупилась. М.И. Туган-Барановский (известный экономист) посмотрел на неё и подумал:

"Какая некрасивая красавица".

Всё в отдельности было у неё уродливым: нос толстым, рот губастым, цвет лица - тусклым, а вместе - очаровательным. Одета же она была не то в капот, не то в старое, утерявшее свой первоначальный фасон, выцветшее платье, безусловно, с чужого плеча.
Дмитрий Крачковский спросил, что думает Цветаева. Та резко его оборвала:

"То, что всё это возмутительно. С поэзией нельзя шутить, она - главное дело жизни!"

Поэтесса?

Однажды сидели в кафе Цветаева, Крачковский и кто-то еще. Они говорили о Маяковском. Крачковский его ругал, называл грубияном, злодеем, не поэтом, а громилой. Цветаева в ответ сказала:

"Мёртвые не имеют права осуждать живых".

Крачковский удивился и испугался:

"Да вы большевичка! Как не стыдно! Великая русская поэтесса, и говорит такое".

Цветаева резко переспросила:

"Поэтесса? Женский род для такого определения не годен. Ну, посудите сами: посол - послица, это вроде осёл - ослица, нельзя так. Поэт остаётся поэтом, если даже он женщина!"

Цветаева о стихах

Когда Цветаева прослушала стихи М.И. Туган-Барановского, она сказала:

"Так писать нельзя. Одно дело - творить, другое - рифмовать. Маляр - не художник. Стихи - это вопль души! Это шёпот сердца, а потому, слушая вас, нельзя быть добреньким. Тот, кто лжёт, - преступник!"

Постаревшие Мережковские

В Париже в кафе на улице Мира М.И. Туган-Барановский встретился с постаревшими Мережковскими. Зинаида Николаевна сразу же стала доказывать, или скорее кричать, о том, что кроме неё русская эмиграция не имеет поэтов, СССР - тоже, Цветаева - лишь кривляка, Маяковский - громила, а всякие другие - вообще не в счёт.
Всё это она говорила так громко и с таким пафосом, что на неё зашикали соседи с других столиков. Тогда она свистяще зашипела о том, что в эмиграции был только один великий - Борис Савинков, а в Европе один настоящий - Муссолини. Но всё, что творится сейчас, временное.
Мережковский молчал, а потом сказал, что мир сошёл с ума, что мы идём в преисподнюю. Происходит закономерное: комета вот-вот взорвётся. Причём это стало ясно для него сразу после революции. В мире победило зло, а оно погубит жизнь.
Сказал и словно ушёл из жизни. А Гиппиус тихо проговорила:

"Может, он и прав. Я чувствую себя, как в безвоздушном пространстве..."

Молодые у Мережковских

По воскресным дням одно время молодые русские литераторы встречались за чайным столом у Мережковских. Выходили все сразу около пяти часов и оседали на часок-другой в близком "извозчичьем" кафе. Там продолжали начатую ранее беседу, а чаще сплетничали.

"Заметили, как бывший верховный главнокомандующий взял меня за пуговицу и не отпускал?" -

спрашивал Иванов (Георгий), польщенный вниманием Керенского, но и считая долгом подчеркнуть свою независимость.

"А Закович по ошибке чмокнул руку Мережковского?"

"И Мережковский ничуть не удивился", -

подхватывал Поплавский.


Георгий Иванов

с удовольствием повторял слова Гумилёва:

"Войти в литературу - это как протиснуться в переполненный трамвай... А заняв место, вы в свою очередь норовите спихнуть вновь прицепившегося".

Бунин выпивал

бокал Клико и залихватски клялся, что в Москве и шампанское лучше! А стерлядь, а икра, а Волга...


Prix Nobel

Через год после получения Нобелевской премии Бунин раз поехал поездом на юг Франции. Он не успел запастись билетом и, будучи задержан кондуктором, не смог толком объясниться, а только нелепо кричал, тыча себя в грудь пальцем:

"Prix Nobel! Prix Nobel!"

Из всей французской литературы он по-настоящему усвоил только Мопассана, да и того предпочитал в русском переводе.


Известность в СССР

В 1961 году в доме крупнейшего поэта Уистена Одена побывала одна милая культурная дама, член советской литературной миссии, знаток англосаксонской поэзии. На вопрос, что она знает о русской зарубежной литературе, последовал вежливый ответ:

"Ну, как же, у вас были Аверченко, Игорь Северянин".

Больше она ничего не вспомнила.

[Yorik]

Данная подборка основана на воспоминаниях Василия Яновского. Василий Яновский юношей оказался в эмиграции. Дебютировал в Париже в 1930 году повестью "Колесо". В 1942 году перебрался в США. О его творчестве доброжелательно отзывались Георгий Адамович и Михаил Осоргин.


Зарисовки в парижском кафе

Вот Бердяев в синем берете, седой, с львиною гривой, судорожно кусает толстый, коротенький, пустой мундштук для сигар.
Вон Ходасевич нервно перебирает карты больными, обвязанными пластырем зелёными пальцами.
Федотов пощипывает профессорскую бородку и мягким голосом убедительно картавит.
Фондаминский, похожий на грузина, смачно приглашает вас высказаться по поводу доклада.
Бунин, поджарый, седеющий, во фраке, с трудом изъясняется на одном иностранном языке.


Бунин говорил:

"В зале, где много зеркал, всегда чувство, точно сидишь на сквознячке!"

Чаепитие у Ремизова

В начале 30-х годов по вечерам молодые литераторы собирались ещё у Ремизова.

"Там в доме царила всегда напряжённая, ложная, псевдоклассическая атмосфера; Алексей Михайлович притворялся чудаком, хромым и горбатым, говорил таким чеканным шёпотом, что поневоле душа начинала оглядываться по сторонам в поисках другого, тайного смысла. Предполагалось вполне доказанным, что у него много врагов, что Ремизова ужасно мало печатают и все обижают!
Чай Алексей Михайлович разливал из покрытого грязным капором огромного чайника. Серафима Павловна - тучное, заплывшее болезненным жиром существо с детским носиком - неловко возвышалась над столом, тяжело дыша, постоянно жуя, изредка хозяйственно, зорко улыбаясь. К чаю ставили тарелку с фрагментами сухого французского хлеба или калачей, даже бубликов, но всё твердокаменное. Поплавский, умевший и любивший посплетничать, уверял, что его раз угощали там пирожными, но их поспешно убрали, когда раздался звонок в передней; впрочем, нечто отдалённо похожее передавал и Ходасевич".

"Ты" и "вы"

В русском Париже было не принято переходить на "ты". Однажды в удушливом подвале на пляс Сен-Мишель Борис Поплавский в течение целой ночи говорил Фельзену "ты", а тот вежливо, но твёрдо отвечал на "вы". Через много лет Фельзен, оправдываясь, объяснял, что он не любит, когда его заставляют!


Шутки Поплавского

О каждом из своих друзей Поплавский знал что-то сокровенное или злое; впрочем, преподносил он это почти всегда снисходительно и мимоходом. Он любил придумывать разные забавные, а иногда и злые ситуации, а потом распространял их как действительно имевшие место. Шутки и выдумки Поплавского запоминались, как-то прилипали, даже если не совсем соответствовали истине.
Однажды Яновский спросил у Поплавского, действительно ли фамилия одного русского литератора чисто итальянская, имея в виду Терапиано. На что Поплавский, сладко и болезненно жмурясь, отвечал:

"Он кавказский армянин. Знаешь, как Тер-Абрамианец, Тер-Апианец..."

Имя в печати

Однажды Бунин сказал Яновскому:

"даже теперь ещё... а сколько было... как только увижу своё имя в печати, и вот тут", -

он поскрёб пядью у себя в области сердца, -

"вот тут чувство, похожее на оргазм!"

Русские джентльмены в Париже

Среди парижских писателей было несколько заведомых джентльменов: Осоргин, Фельзен. Яновский отмечал:

"И какое это было отдохновение с ними общаться..."

Субсидии

В те годы получить субсидию или подачку считалось лестным. Случаев гордого отказа от таких денег почти не было. Впрочем, все знали, что Осоргин и Алданов никогда ни от каких "обществ" или частных жертвователей субсидий не получали и не желали получать. Но это вызывало только циничные замечания Иванова...


О героях и гражданской добродетели

Яновский с горечью писал:

"Нам в детстве твердили про героев, затыкавших пальцем пулемёт, бросавших бомбы в генерал-губернаторов, или о святых, раздавших мужичкам своё заложенное имение. Но о том, чтобы трудиться целую неделю, а в пятницу, получив чек, заплатить по счёту, гордо заявив:

"Я, слава Богу, никому ничего не должен и ни в чьей помощи не нуждаюсь..." -

о таком варианте гражданской добродетели мы не слышали. А жаль".

Точно "котлета"

Однажды Адамович выделил строку Поплавского:

"Город спал, не зная слов, как Лета..." -

и остроумно указал, что последние слова звучат точно "котлета". На что Борис в истерике заявил, что он опозорен навеки.


Культ недотёп

Ещё из мыслей Яновского:

"Ещё одна черта восточного Гамлета: культ недотёп, мстительное презрение к удаче!... Но иногда мы натыкались на тревожный парадокс: удачные удачники. И талантливы, и умны, и мистически подкованы, а жар-птица им всё-таки даётся в руки. Тогда мы не знали, как себя вести, выдумывая разные отговорки, кидаясь от одной крайности в другую: перехамив и перекланявшись! На этом, в сущности, была основана безобразная травля в Париже "берлинца" Сирина".

["Сирин" - псевдоним Владимира Набокова. - Прим. Ст. Ворчуна.]

[Yorik]

Павел Тимофеевич Горгулов

Поэт-медик

Однажды в знаменитом кафе "Ла Боллэ", где бывали Верлен и Оскар Уайльд, Горгулов (литературный псевдоним Павел Бред) читал свою поэму, где чёрный кот всё хотел кого-то или что-то умять. Он уверял, что задумал свою поэму как оперу и уже нашёл соответствующего композитора. Горгулов был очень высоким и мощным человеком (человечищем), так что казалось очень странным, зачем он пишет поэмы? Он окончил медицинский факультет в Праге и затем прибыл в Париж. Горгулов интересовался возможностью практики для иностранцев, не сомневался в своём литературном призвании, а заслуги прочих литераторов попросту игнорировал.


Три мага

Той же ночью Горгулов, Поплавский и Яновский гуляли по Парижу. Вдруг Поплавский резко остановился под лучшею аркою Парижа - Карусель - и начал облегчаться. За ним, сразу поняв и одобрив, Горгулов и Яновский. Там королевский парк и Лувр со всеми сокровищами...
А трое магов, прибывших с Востока, облегчались в центре культурного мира. Наш ответ Европе: лордам по мордам.


Непонятный убийца

Через несколько месяцев Горгулов застрелил президента Республики старичка Думера. Никто так и не понял, зачем он это сделал? Когда Горгулова казнили на гильотине, процесс очень затянулся, так как его крупное тело не умещалось в ложе гильотины.


Георгий Петрович Федотов

Общий вид

Георгий Петрович Федотов: худое, моложавое лицо, густые византийские брови. Доцент с ленинской бородкою; вкрадчивый, мягкий, уговаривающий голос с дворянским "р". Общее впечатление уступчивости, деликатности, а в то же время каждое слово - точно гвоздь: прибивает мысль - ясную, предельную, смелую.
В Федотове внешне всё было переменчиво, противоречиво и неустойчиво, всё, кроме его вселенского православия и формально демократических убеждений. Это был чуть ли не единственный религиозный философ, который признавал ответственность православия за Русскую историю. Впервые в русской мысли православие сопрягалось, в идеале, с формальной демократией, доказывая этим на деле, что нет никаких канонических причин обязательно цепляться за кесаря, наместника или главу.


Одежда

Внешне Федотов со своей бородкою всегда выглядел профессором среднего возраста, серьёзным мыслителем, публицистом. Одевался он совсем не романтически, вернее, неряшливо, скверно одевался. Новое платье себе в Париже русские эмигранты покупали очень редко. Главным местом снабжения был Блошиный рынок, где иногда можно было купить замечательные вещи, но Георгию Петровичу и это не подходило. Костюмы, которые дарили ему различные меценаты, были все как на подбор тёмные, скучные. А, главное, не по мерке.


Убеждения

Однажды Поплавский в виде упрёка сказал Федотову:

"Вот Вы, если бы это понадобилось, никак не согласились бы ради своих убеждений взорвать Шартрский собор!.."

Сидевший тут же Мережковский обрадовано поддержал:

"Вот, вот, видите, в чём дело".

Велосипеды

Летом Федотовы уезжали на дамских велосипедах к Луаре и дальше, по долине реки, мимо рыцарских замков и средневековых церквей.


Еженедельные приемы

Раз в неделю, кажется, по вторникам, Федотовы принимали у себя в "студии". Там вокруг девиц, дочки Нины и её подруг, собирались семинаристы православной академии, бывали там и монпарнасцы. Георгий Петрович вёл себя подчёркнуто наставником и отцом, только на минутку позволяя себе увлечься разговором, сразу стихая и поблёскивая своими глазами.


Оригинальность взглядов

Федотов мог написать статью в поддержку Пассионарии (Долорес Ибаррури), признавая за ней историческую правду, а потом поддержать Мюнхенские соглашения. Последнего ему долго не могли простить, но Федотов полагал, что современная глобальная война приведёт к окончательной гибели старой неповторимой Европы, независимо от победы или поражения. Так что лучше отсиживаться за линией Мажино и продолжать молиться, строить соборы, писать стихи - пока ещё есть малейшая возможность этим заниматься.


Неприязнь к СССР

Федотов на всю жизнь сохранил неприязненное отношение к Советскому Союзу, даже в пору Сталинграда! Нет, немцев он тоже ненавидел, но даже война не могла примирить его с коммунистами. В ответ на такую позицию философа либеральные круги его игнорировали и не приглашали печататься в своих изданиях.
Однажды, уже очень больной Федотов пришёл к Елене Извольской, одной из издательниц журнала "Третий час", и немного побеседовал с оказавшимися там литераторами. Прощаясь, он сказал:

"Теперь между нами настоящих разногласий ещё нет. Вы хотите разгрома немцев и торжества сил демократии, того же и я жажду. Наши расхождения начнутся на следующий день после победы".

Взгляд на Россию

Как и Черчилль, но только значительно раньше, Федотов утверждал, что советскую Россию надо держать подальше от Европы, а Европу целиком временно заморозить, иначе все прогнившие части развалятся, и не будет больше Европы!
Он считал:

"Россия должна вернуться в Европу школьницей, младшей сестрою, или её спеленают, отбросят на Восток, расчленят!"

[Yorik]

Оратор Фондаминский

Илья Исидорович Фондаминский считался у эсеров блестящим оратором, при Временном правительстве был комиссаром Черноморского флота, и матросы после многочасовых речей комиссара носили его на руках. Впрочем, перед летним наступлением 1917 года солдаты также пьянели от речей Керенского...
Яновский писал о нем:

"Все тогда считались Жоресами русской революции. Что это было: наваждение, глупость? Глупость отдельных людей или целой эпохи? Но в эмиграции слушать Керенского или Фондаминского было неловко, точно перед голым королём - вот-вот народ догадается об этом. Оба они был эмоционально талантливы, но по-своему ограничены или просто неумны".

Добровольная бедность

В кругах эмигрантской интеллигенции эмиграции царил культ добровольной бедности. В русском Париже никто не сомневался, что деньги - это грех (но от денег и прочих подачек никто не отказывался).
Однажды Фондаминский появился в новом коверкотовом костюме и долго потом оправдывался:

"Друзья заставили заказать... Мне это совсем не нужно, но они говорят:

"Стыдно вам щеголять в рубищах!"

Брюки и подтяжки

Поплавский в тему любил злословить:

"Дай русскому интеллигенту пояс к брюкам, и он всё-таки напялит ещё помочи, ибо нет у него ни уважения, ни веры к собственному брюху".

Действительно, когда в летнюю жару Федотов снимал пиджак, на нём красовались и пояс, и подтяжки. Но это объяснялось тем, что брюки были чужие и совсем не по мерке.


Виктор Мамченко

Виктор Мамченко: поэт, тяготеющий к философии, впрочем, довольно косноязычной. Его стихи похвалил Адамович, сочувственно к его творчеству относились Гиппиус и Мочульский, но Ходасевич и Поплавский над ним посмеивались.
Мамченко одним из первых среди эмигрантской молодёжи сделался вегетарианцем. Он на неделю впрок готовил себе малороссийский борщ, разводил в ящиках на подоконнике укроп и петрушку, свёклу и спаржу, даже табак, но рыбу тоже ел. Он считал, что холоднокровные менее или совсем не страдают.
Дружил Мамченко преимущественно с такими людьми, как Шестов, Мочульский, Гиппиус. К концу оккупации только он один из "приличных" людей продолжал посещать Мережковского.
Адамович уже давно разочаровался в его стихах, но никогда открыто его не бранил.
Ходасевич зло издевался над Мамченко и ему подобными, называя их голыми, беспомощными, но отнюдь не королями.
После войны Мамченко стал издавать какие-то брошюры в помощь патриотических возвращенцев, но сам в СССР возвращаться не спешил.


Керенский о Гитлере

В 1939 году на одном из собраний Керенскому задали вопрос:

"Не думаете ли вы, Александр Фёдорович, что Гитлер, помимо эгоистических видов на Украину, искренне ненавидит коммунизм и хочет в корне его уничтожить?"

Кокетничая своим беспристрастием, Керенский ответил:

"Я допускаю такую возможность".

Керенский в Нью-Йорке

В Нью-Йорке Керенский уже часто болел, вынес несколько операций и почти ослеп. Его партийные и идеологические друзья с ним постепенно разошлись, до того изменились его взгляды, а кто-то даже обвинил его в антисемитизме.

[Yorik]

Федотов. Адамович

В самый разгар бытовых или житейских передряг Федотов норовил незаметно ускользнуть, скрыться с поля боя, так как отдавал себе полный отчёт в своей деловой беспомощности.

После начала Второй мировой войны иностранцам было запрещено разъезжать по Франции без особого разрешения - так накрылись поездки на велосипедах.

Федотов:

"То, что вы находите у апостола Петра элементы гностицизма, это хорошо. Вот если бы их было много, тогда плохо".

На замечание о том, что в блаженном Августине больше манихейской ереси, чем в Тертуллиане - монтанисской, Федотов отвечал:

"Тут важно направление. Первый шёл от ереси к церкви, а второй, наоборот, удалялся. Мне все "африканцы" [Федотов так называет ранних христианских писателей, живших в Северной Африке. - Прим. Ст. Ворчуна.] напоминают Дзержинского".

Федотов о русской интеллигенции:

"Это наша принципиальность тому виною. Наше несчастье - принципиальность русской интеллигенции. Эта принципиальность делает из культурных, благородных людей цензоров и жандармов".

Анекдоты с одеждой преследовали Федотова до самой смерти. Однажды, уже в Нью-Йорке, после какого-то собрания Федотов застрял у вешалки и не мог толком объяснить, как выглядит его пальто. Даже когда весь народ разошёлся Георгий Петрович встретил своё пальто с ноткой недоверия: ведь он только этим утром получил его в дар от какого-то благотворительного общества и не успел толком разглядеть.


В эмиграции Георгий Викторович Адамович обладал шармом в большей степени, чем кто-либо другой. Его можно считать создателем парижского тона русской эмигрантской литературы. Да, и без него, существовали бы те же писатели и поэты, но Адамович явился для них объединяющим началом.

Адамович - неженка и шалун, ухитрялся жить с эмигрантской литературы и "вести" молодёжь за собою, не ссорясь ни с Буниным, ни с Милюковым, ни с другими эпигонами...
Адамович ошибался сплошь да рядом, капризничал, хвалил романы Алданова, ругал Сирина, высмеивал каждого, кто старался на своё творчество смотреть серьёзно.

Адамович ставил на карту виллы и драгоценности, проигрывал свои и чужие деньги, грешил сверхъестественно, уверял, что "литература пройдёт, а дружба останется", казался часто только ловким шаркуном, оппортунистом. И всё же в решительную минуту он всегда был в строю, на самых ответственных местах.

Вернувшись из Ниццы после каникул, Адамович занял деньги у какого-то мецената якобы для лечения парализованной тётушки и спустил всё в баккара. Потом он объяснял:

"Вы думаете, мне деньги нужны были для докторов, ха-ха-ха, я их профукал в клубе..."

При этом Адамович с определённой антипатией относился к Достоевскому.

[Yorik]

В самом начале Второй мировой войны Адамович, в возрасте под пятьдесят лет, записывается волонтером в Иностранный легион. Капитан его спрашивает:

"Скажите, почему вы попали в легион?"

Адамович:

"Я ненавижу Гитлера!"

Капитан:

"Да, да, я понимаю, но у вас уголовное прошлое?"

Кадровый офицер не мог себе представить, чтобы кто-нибудь в здравом рассудке и с не просроченным паспортом, по своей воле пошёл рядовым в легион.
В боевых действиях его группа не участвовала, а после развала фронта Адамович в тяжелейших башмаках французской пехоты "прошлой" войны бежал назад в Ниццу.

Ни статьи Адамовича, ни его стихи, ни его очаровательная болтовня не исчерпывают его роли в русской эмигрантской литературе. Одним словом его вклад можно определить так:

"Свобода!"

Он помог полюбить, усвоить и переработать непривычный для русских дух французской свободы. С этой стихией свободы природно был связан Адамович - при всех своих мелочных, вздорных, капризных слабостях. Он редко и очень невнятно писал о свободе, но само его присутствие освобождало.

"Критические услуги" Адамович оказывал не только друзьям, а иногда просто так ("просто так" было одним любимых выражений Адамовича, выражавшее чувство свободы от причинно-следственных связей), знакомым или даже врагам.
Врагов у него было много, но друзей намного больше - спасал шарм.
Многие недостатки Адамовича вытекали из того, что при почти идеальном слухе, он боялся взять фальшивую ноту, а потому предпочитал писателей, которые вообще молчали.

Ещё одним из любимых оборотов Адамовича был:

"Кстати, где-то когда-то, кажется, Розанов сказал..."

Это "кажется" должно было спасти его от всякой сознательной неточности, и Яновский называл это "приблизитилизмом" Адамовича.

На Адамовича, как на критика, большое влияние оказали Розанов и Леонтьев. Адамович на редкость мало по-настоящему читал, а свое образование закончил вундеркиндом ещё в Петербурге.

Возвращаясь из Ниццы с каникул и попадая в людное собрание, Адамович часто повторял:

"Ах, как хорошо, что здесь всё по-прежнему! Иногда, на юге, мне представляется: я вернусь в Париж, а там уже всё изменилось..."

Было в Адамовиче некое чрезмерное понимание слабостей человека и готовность прощать всем всё. Он мог сойтись с человеком, только вчера совершившим подлость, даже оклеветавшим его, например Г. Ивановым, и отделаться усмешкою или шуткой.

Однако были у Адамовича и настоящие враги - литературные или метафизические - Ходасевич, Сирин, кое-кто ещё. Им он не отпускал вины никак или очень неохотно.
Внешне ссора с Ходасевичем была основана на уездной сплетне. Кто-то пустил слух, что Горький прогнал Ходасевича из Сорренто, потому что застал поэта роющимся в бумагах его письменного стола. На это последовал ответ, что "оба Жоржа" перед отъездом из Петрограда убили и ограбили богатую старушку. Такая болтовня и поссорила двух поэтов, так что лет десять они не раскланивались и не разговаривали друг с другом.
С Ходасевичем Адамовича всё-таки году в 36-м свёл Фельзен.

Адамович был страстным игроком, мог в любую минуту поставить на карту много, но за неимением лучшего увлёкся бриджем, по маленькой...
Азартничал Адамович совсем как дитя. Его явно восхищал сам процесс игры: результаты, обычно, весьма плачевные, он воспринимал вполне стоически. Однажды в клубе он проиграл в баккара огромную сумму денег, всю долю своего наследства. Передавая подробности этого опыта, он странно закатывал вверх большие, тёмные, детские глаза с тяжелыми ресницами и улыбался, точно переживая застарелую зубную боль:

"Крупье почему-то слишком высоко поднимал карты, слишком высоко", -

недоумевающе повторял Георгий Викторович, -

"Зачем поднимать так высоко карты? Вероятно, передергивал?" -

задумчиво осведомлялся он, не ожидая, впрочем, от собеседника ответа.

[Yorik]

Ходасевич

Ходасевич в эмиграции играл уже только в коммерческие игры. Пару раз на Монпарнасе всё же играли в покер. Однажды Яновский заметил, как Владислав Фелицианович начал рыться в уже отброшенных картах после сдачи дополнительных, и поспешно отвернулся.

В связи с этим наблюдением он с сожалением писал о том,

"что не совсем чёткая игра Некрасова в клубе не нашла себе более полного выражения в нашей биографической литературе; мне кажется несправедливым говорить об этих мелочах шепотом и обиняками".

[Ну, не любят наши литературоведы говорить о том, что Н.А. Некрасов был карточным шулером, притом, довольно искусным. И где только научился?]

Ходасевич играл в бридж серьезно, без отвлечённых разговорчиков и ценил только хороших партнеров. Кривясь, он дёргался:

"Ну, что это за игра? Только шлёпание картами".

При нём беседа невольно становилась суше, прозаичнее, скучнее, пожалуй, добросовестнее.

Ходасевич, мастер, труженик, прежде всего требовал дисциплины и от других; он мог быть мелочным, придирчивым, даже мстительным до безобразия. Но зато как он расцветал, когда натыкался на писателя, достойного похвалы.

Горечь Ходасевича ещё усугублялась правой газетой "Возрождение", в которой он был вынужден сотрудничать. Держал он себя там вполне независимо, писал свой четверговый "подвал" о литературе, ни во что больше не вмешиваясь. Всем было ясно, что сидит он там потому, что больше некуда ему податься.
Заработка в 300-400 франков в неделю хватало только на самые главные бытовые нужды; о летнем отдыхе нельзя было и мечтать.

В последние годы своей жизни Ходасевич просто задыхался от нудной работы. Он перестал писать стихи, что для поэта равносильно смерти.

Благодаря своей прирожденной сухощавости и подвижности Ходасевич всегда выглядел моложе своих лет. Андрей Белый в воспоминаниях сравнивает его с гусеницей, очевидно, имея в виду его нездоровый, зеленоватый цвет лица. Маленькая костлявая голова и тяжелые очки придавали ему скорее сходство с муравьем.

Жил Ходасевич обособленно, гордо и обиженно. На собрания молодых литераторов он почти не приходил; был не в ладах или даже в ссоре с Гиппиус, Адамовичем, Ивановым, Оцупом, поддерживая связь, пожалуй, только с Цветаевой.
Молодёжь его, в общем, уважала, "Тяжелую лиру" ценили все, но не любили ни его самого, ни его стихов в целом.

[Yorik]

Ходасевич с насмешливым презрением относился к постоянным разговорам о "самом главном" в литературе. По словам Ходасевича, все молодые литераторы напоминали ему одного знакомого, с которым он в жару как-то поехал на подмосковную дачу. Тот приятель все время восторгался тишиной, прохладой, ароматом леса:

"Ах, какая тишина, ах, какая прелесть!" -

повторял он без конца, мешая, уничтожая в зародыше эту самую пресловутую тишину. Этот эпизод Ходасевич неизменно вспоминал, когда при нём заходил разговор о честности или подлинности в литературе, а говорили на такие темы тогда в Париже очень часто.

Ходасевич страдал особого рода экземой: симметрично на двух пальцах каждой руки, и бинтовал их. Этими изуродованными пальцами, сухими, тоненькими, зеленоватыми червячками, он проворно перебирал карты. В тридцатые годы его единственным утешением был бридж. Играл он много и серьезно, на деньги, для него подчас большие, главным образом в подвале кафе "Мюрат". Но мог засесть и с молодежью на Монпарнасе. К тому времени он уже разошелся с Берберовой, а новая жена, впоследствии погибшая в лагере, тоже обожала карты.

В день юбилея Ходасевича друзья устроили обед по подписке. Яновский не присутствовал на трапезе, но пришёл с кем-то в ресторан позже. Ходасевич был определённо рад. Все пошли на Монпарнас и засели в бридж. По какому-то поводу зашёл разговор о теореме "сумма углов треугольника равна 2d", и Ходасевич усомнился, что кто-нибудь из взрослых способен ещё доказать эту теорему.
Яновский вытащил из кармана Ходасевича блокнот, подаренный Цветаевой - с пожеланием писать стихи, и тут же набросал простое доказательство. Внизу страницы он приписал:

"Пора, пора, покоя сердце просит..."

Закончив свои четыре пики, Ходасевич заглянул в записную книжку и сердито обратился к Адамовичу:

"Молодежь не умеет себя вести! Вот Яновский, не спросясь, пишет в чужом блокноте, и если геометрия еще имеет какое-то отношение к разговору, то остальное совершенно неуместно".

Любопытный Адамович живо спросил:

"А что он написал?"

Ходасевич прочитал вслух строку, написанную Яновским, и добавил:

"А ведь он думает, что цитирует Пушкина..."

Незадолго до смерти Ходасевича вышла его книга "Некрополь".
В своем отчете в "Иллюстрированной России" Яновский похвалил отличные главы о Брюсове и отметил ряд скучных и серых мест книги.
Через несколько дней Ходасевича хоронили. По дороге с кладбища к Яновскому подошёл взволнованный Сирин и сказал:

"Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать..."

Яновский сослался на то, что никто не предвидел его близкой смерти. Сирин же упрямо повторял:

"Всё равно, так нельзя писать о Ходасевиче!"

Ходасевич-критик занимал свое особое место: он ни разу в жизни не похвалил заведомой дряни, и всегда первым спешил отметить то новое, что он считал хорошим, даже если это исходило из враждебного ему лагеря. Это можно сказать далеко не о всяком русском критике.
Он первый, если не единственный, недвусмысленно отметил Сирина, назвав его труд подвигом. И это в то время, когда "Числа" во главе с Ивановым травили автора "Подвига" самым неприличным образом.

Ходасевич был единственным в эмиграции критиком, разругавшим романы Алданова. Он прямо заявил, что такому писателю нет пути в русскую литературу. Ходасевич считал, что об этом надо говорить внятно, не считаясь с литературной политикой.
Адамович же хвалил романы Алданова, полагая, что большого греха в этом нет, ведь через пятьдесят лет всё равно лопух вырастет.

Ходасевич полагал, что Георгий Иванов вышел из двух-трех строф Фета и ловко жонглирует ими.

[Yorik]

Георгий Иванов

Георгий Иванов, несмотря на нравственное уродство (именно так оценивало Г. Иванова большинство знакомых), был одним из самых умных людей на Монпарнасе. Яновский писал о нём:

"Трудно понять, в чём заключался шарм этого демонического существа, похожего на карикатуру старомодного призрака…
Худое, синее или серое лицо утопленника с мёртвыми раскрытыми глазами, горбатый нос, отвисшая красная нижняя губа.
Подчёркнуто подобранный, сухой, побритый, с неизменным стеком, котелком и мундштуком для папиросы. Кривая, холодная, циничная усмешка, очень умная и как бы доверительная: исключительно для вас!
...существо его, насквозь эгоистическое, было совершенно безразлично к любому визави...
Но стихи он любил и для них, пожалуй, жертвовал многим (indirectement, т.е. косвенно).
Такого сорта монстры встречаются на каждом шагу в искусстве; в Париже того времени Иванов не являлся исключением; он становился чем-то единственным только благодаря высокому классу своих стихов...
Иванов – человек беспринципный, лишенный основных органов, которыми дурное и хорошее распознаются".

Иванов оказывал большое влияние на молодых поэтов: его боялись, уважали и слушались. Большую роль тут играла ловкость его литературной кухни. Лаской и таской он упорно добивался своего. Так по требованию Иванова Варшавский, имевший репутацию "честного" писателя, написал в "Числах" ругательную статью о Сирине (Набокове). Через двадцать лет Варшавский сокрушенно удивлялся:

"И зачем я это сделал? Не понимаю".

В годы Второй мировой войны Иванов говорил, что

"в Москву я готов вернуться даже в обозе Гитлера".

Вот немцы в Париже, и Иванов начинает их использовать по старому рецепту, только до войны он обходил богатых евреев и занимал у них деньги, а теперь их место в его жизни заняли немцы.
Но вот немцы бегут, и Иванов готов немедленно записаться в Союз Советских Патриотов - еле его отговорили от этого.

Иванов уверял, что лесть всегда действует положительно, даже если ей не верят.

Иванов не играл ни в какие игры, азартные или коммерческие. Его сексуальная жизнь – довольно сумрачная картина.

Тяготел Иванов скорее к "реакционному" сектору в своих взглядах, хотя убеждений, принципов у него почти не было. Бессознательно любил и уважал только сильную власть и великую державу; требовал порядка и, главное, иерархии при условии, что он, иванов, будет причислен к элите.

Единственно, стихи свои он воспринимал как настоящую реальность и тут не жалел себя.

Встречи с Керенским действовали на Иванова тонизирующе:

"Верховный главнокомандующий", -

насмешливо, но с петербургским трепетом, повторял Иванов, -

"Вы заметили, как он держал меня за пуговицу и не отпускал? Подумайте, Верховный великой державы во время войны".

Когда цитировали знаменитый стих Ходасевича:

"Я руки жал красавицам, поэтам, вождям народа..." -

Иванов неизменно объяснял:

"Это он Керенского имел в виду, других вождей народа он не знал".

[Yorik]

Мережковский

В двадцатых годах и начале тридцатых гостиная Мережковских была местом встречи всего русского зарубежного литературного мира. Причём молодых писателей там предпочитали маститым.

Мережковский не был в первую очередь писателем, оригинальным мыслителем, он утверждал себя, главным образом, как актёр , может быть, гениальный актёр...
Стоило кому-нибудь взять чистую ноту, и Мережковский сразу подхватывал. Пригибаясь к земле, точно стремясь стать на четвереньки, ударяя маленьким кулачком по воздуху над самым столом, он начинал размазывать чужую мысль, смачно картавя, играя голосом, убеждённый и убедительный, как первый любовник на сцене. Коронная роль его – это, разумеется, роль жреца или пророка.
Поводом к его очередному вдохновенному выступлению могла послужить передовица Милюкова, убийство в Halles, цитата Розанова-Гоголя...
Мережковскому все равно... Чуял издалека острую, кровоточащую, живую тему и бросался на неё, как акула, привлекаемая запахом или конвульсиями раненой жертвы. Из этой чужой мысли извлекал Дмитрий Сергеевич всё возможное и даже невозможное, обгладывал, обсасывал её косточки и торжествующе подводил блестящий итог-синтез: мастерство вапира! (Он и был похож на упыря, питающегося по ночам кровью младенцев.)

Проведя длинную жизнь за письменным столом, Мережковский был на редкость несамостоятелен в своём религиозно-философском сочинительстве. Популяризатор? Плагиатор? Журналист с хлестким пером?.. Возможно. Но главным образом, гениальный актёр, вдохновляемый чужим текстом... и аплодисментами. И как он произносил свой монолог!.. По старой школе, играя "нутром", не всегда выучив роль и неся отсебятину, - но какую проникновенную, слезу вышибающую отсебятину!

Мережковского несли "таинственные" силы, и он походил на отчаянно удалого наездника... Хотя порою неясно было, по чьей инициативе происходит эта бравая вольтижировка: джигит ли такой храбрый или конь с норовом?

Собирались у Мережковских пополудни, в воскресенье, рассаживались за длинным столом в узкой столовой. Злобин, злой дух дома Мережкоских, подавал чай. Звонили, Злобин отворял дверь.
Разговор чаще велся не общий. Но вдруг Дмитрий Сергеевич услышит кем-то произнесённую фразу о Христе, Андрее Белом или о лунных героях Пруста... и сразу набросится, точно хищная птица на падаль. Начнёт когтить новое имя или новую тему, раскачиваясь, постукивая кулачком по воздуху и постепенно вдохновляясь, раскаляясь, импровизируя, убеждая самого себя. Закончит блестящим парадоксом: под занавес, нарядно картавя.

Однажды дама правых взглядов сообщила Мережковскому, что встретила Керенского в русской лавчонке, где тот выбирал груши. Она вопила:

"Подумайте, Керенский! И ещё смеет покупать груши!"

В другой раз обсуждалась тема очередного вечера "Зелёной лампы". Мережковский с обычным блеском сформулировал её так:
"Скверный анекдот с народом Богоносцем..."
Узнав о предстоящей теме вечера, объединились почти все: правые и эсеры, либералы и народники. Та же правая дама возмущалась:

"Мы придём и забросаем вас тухлыми овощами. А может быть, и стрелять начнём".

Из трусости пришлось уступить "общественному" мнению.

Из старших у Мережковских бывали Керенский, Цетлин, Алданов и Бунин. Присутствие Керенского всегда создавало в гостиной праздничную атмосферу, но стоило ему заговорить, как его несло, но неизвестно куда и на небольшой глубине. Создавалось впечатление, что он попросту неумён. Как случилось, что его выпустили "уговаривать" солдатскую или мужицкую Русь, оставалось загадкой. Возможно, это объяснялось глупостью или недогадливостью целой эпохи.

Мережковский был в своё время дружен с такими выдающимися революционерами, как Савинков. Считалось, что он борется с большевиками, но во время нэпа Мережковский вел переговоры об издании своего собрания сочинений в Москве.

[Yorik]

Мережковский и Гиппиус

В 1942 году Юрий Фельзен (1894-1943) [настоящее имя - Николай Бернгардович Фрейденштейн] прислал в Ниццу Адамовичу открытку из оккупированной зоны:

"Я теперь не бываю у Мережковских. Там теперь бывают совсем другие люди".

Почему он так написал? Что произошло?

Мережковский ездил к Муссолини и получил аванс под биографию Данте. О своей встрече с дуче Мережковский рассказывал так:

"Как только я увидел его в огромном кабинете у письменного стола, я громко обратился к нему словами Фауста из Гёте:

"Кто ты такой? Wer bist du denn?.."

А он в ответ:

"Piano, piano, piano…"

Как же вопил от восторга Мережковский, если дуче вынужден был его немного осадить.
Мережковский собрался написать биографию Данте и под этот заказ начиная с 1936 года несколько раз получал деньги.

О своих дальнейших отношениях с Муссолини Мережковский рассказывал так:

"Пишешь – не отвечают! Объясняешь – не понимают! Просишь – не дают!"

Эта фраза стала весёлой поговоркой на Монпарнасе применительно к текущим делам.

В своей книге Мережковский сравнивал Данте с Муссолини, и даже в пользу последнего.

Немного позднее с таким же пылом Мережковский полетел на нюрнбергский слет (1938). Идея была чрезвычайно простой: в Росси восторжествовал режим дьявола, предсказанный ещё Гоголем и Достоевским… Гитлер борется с коммунизмом. Марксизм – антихрист; антимарксизм – антиантихрист…

Когда Владимир Злобин (1894-1967) заменил в хозяйстве Мережковских Дмитрия Философова (1872-1940), на недоуменные вопросы Фельзен стал добродушно отвечать:

"Мне сообщали осведомленные люди, что у Зинаиды Николаевны какой-то анатомический дефект…"

Снисходительно посмеиваясь, он добавлял:

"Говорят, что Дмитрий Сергеевич любит подсматривать в щёлочку".

Встречая гостей, Зинаида Гиппиус милостиво подавала свою сухую ручку и, улыбаясь, говорила любезность:

"А я вас читала сегодня", -

или, -

"Хорошее стихотворение ваше…"

Впрочем, кое-кому она молча совала лапку – почти с ожесточением.

Покидая дом Мережковских, в общей сутолоке, среди перепутавшихся рук, прощаясь, поэт Борис Закович (1907-1995) будто бы однажды поцеловал кисть Мережковского, чему последний отнюдь не удивился.

В тридцатые годы Зинаида Гиппиус была уже сухой, сгорбленной, вылинявшей, полуслепой, полуглухой ведьмой из немецкой сказки, на стеклянных негнущихся ножках.
Страшно было вспоминать её стишок:

"И я, такая добрая,
Влюблюсь – так присосусь.
Как ласковая кобра, я
Ласкаясь обовьюсь…"

Несмотря на её поэтическую самостоятельность Гиппиус (это первично недоброе существо, по словам Василия Яновского) можно было рассматривать в порядке "Душечки" Чехова.

Она любила молодёжь и поощряла некоторых поэтов.

Когда немцев начали колотить, Мережковские остались совсем одни. Даже единомышленники вроде Вячеслава Иванова куда-то скрылись. В это время гордая Гиппиус записала:

"Одно утешение осталось – Мамченко".

[Имеется ввиду крупный поэт русского зарубежья Виктор Андреевич Мамченко (1901-1982).]

[Yorik]

Бунин

Однажды в Париже на большом собрании Иванович (Талин) громил зарубежную литературу, утверждая, что у нас осталось всего два стоящих писателя, но один устремлен исключительно в прошлое, а другой видит в жизни только дурное. Председательствовавший Мережковский оживился:

"Может быть автор, обращённый в прошлое, ищет там ответа на современные вопросы?" -

полагая, что речь идёт о нём.
На что Талин крикнул:

"Меня заставляют назвать трёх писателей, тогда как я имел в виду только двух: Бунина и Алданова".

Зал единодушно захлопал, заулюлюкал, а Гиппиус, тоже сидевшая на эстраде, грустно сказала мужу:

"Видишь, а ты думал, что о тебе…"

Потом Бунина начали считать явным конкурентом Мережковского на Нобелевскую премию, и он стал реже появляться у них.

Сила Бунина была в ясных предметных образах. Об одном известном политическом деятеле Бунин как-то сказал:

"Это бритая лошадь!"

И все сразу стало ясно: действительно, лошадь и бреется!
Но как только разговор заходил об отвлечённых понятиях, Бунин сразу же терял почву под ногами.
Повторяю, что это мнение В. Яновского.

Яновский также отмечал личный шарм Бунина:

"Коснется слегка своим белым, твёрдым, холодноватым пальцем руки своего собеседника и словно с предельным вниманием, уважением сообщит очередную шутку… А собеседнику мерещится, что Бунин только с ним так любезно, так проникновенно беседует. Да, колдовство взгляда, интонации, прикосновения, жеста…"

На собраниях или в гостиных Бунин был всегда наряден и любезен. Тщательно выбрит, с белым лицом, седой, иногда во фраке, подчёркнуто сухой и подтянутый, дворянин, европеец. Иванов не упускал случая позлословить:

"Это он после того, как ему вырезали геморрой, начал себя так держать!"

Боже упаси было заикнуться при Бунине о его личных знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилёв. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам.
Он уверял, что всегда презирал Горького и его произведения. Однако лучшая поэма Бунина "Лес точно терем расписной"… была посвящена в первом издании Максиму Горькому. В эмиграции Бунин перепечатывал эту поэму уже без посвящения.

Натуральной склонностью Бунина было высмеять, обругать, унизить. Когда богатый купец, например, угощал Бунина хорошим обедом, он, показывая независимость, привередничал, браковал вина, гонял прислугу, кричал:

"Да если бы мне такую стерлядь в Москве подали, так я бы…"

Яновский писал о Бунине:

"Глядя на него, можно было легко поверить, что в России неплохие люди, единственно, чтобы показать самостоятельность, мазали горчицей нос официантам и били тяжелые зеркала. А ресторатор это понимал не хуже Фрейда или Адлера".

Однажды в "Мюра" сидели Алданов, Бунин и Яновский. Аладнов как раз в это время писал какую-то пьесу для театра Фондаминского, систематически прочитывал все известные пьесы, новые и классические, и сообщил с некоторой печалью:

"Хороших пьес нет!"

Бунин только что вернулся из Италии и с радостью повторял слова Муссолини о том, что он не позволит разделить Испанию на две части. Но тут он вмешался и рассказал, что тоже когда-то начал писать трагедию, но неудачно, и поэтому уничтожил рукопись. Алданов его хозяйственно упрекнул:

"Вот этого я не понимаю. Ну, отложите в сторону, спрячьте. Когда-нибудь пригодится!"

Бунин стал неохотно поучать приятеля:

"Это бы меня беспокоило. А сжёг, конец!"

[Yorik]

Иногда Галина Николаевна Кузнецова утром выходила из комнаты Ивана Алексеевича и обращалась к Вере Николаевне, слегка заикаясь:

"Иван Алексеевич получил очень интересное письмо из Парижа…"

На что Вера Николаевна, если это происходило при посторонних людях, сдержанно отвечала:

"Ну, если оно интересное, то он сам мне расскажет".

Встречая Бунина после полуночи на Монпарнасе, Яновский обычно интересовался:

"Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном?"

На что следовал обычный же ответ:

"Вот дам между глаз, тогда узнаешь".

При разговоре об изображении женщин в литературе Яновский как-то раз попытался зацепить Бунина:

"Иван Алексеевич, ведь вы только знаете русских старорежимных женщин. Сознайтесь, ведь у вас никогда не было романа с европейкой…"

На что последовал тот же незамысловатый ответ:

"Вот стукну между глаз, тогда узнаешь!.."

В современной прозе Бунину ничего не нравилось, похваливал он только одного Алданова. Алексея Толстого Бунин, конечно, ругал, но талант его (стихийный) ставил высоко. Всерьёз он любил, пожалуй, только Л.Н. Толстого.

По своему характеру, воспитанию и общим влечениям Бунин мог бы склониться в сторону фашизма, но он этого никогда не делал, и свою ненависть к большевикам он не подкреплял симпатией к Гитлеру. Считается, что от обоих режимов Бунина отталкивало их хамство.

Когда Бунин ездил в Германию проведать Кузнецову, его на границе обыскали эсэсовцы, и даже залезали пальцем в анус. Позднее Бунин с бешенством про это рассказывал.

На балу русской прессы 13 января 1939 года Яновский подошёл к Бунину, смотревшему на проносящиеся пары, и спросил:

"Иван Алексеевич, вам не кажется, что мы, в общем, профуфукали жизнь?"

Бунин не удивился этому странному вопросу, не обиделся на фамильярное "мы", подумал и трезво ответил:

"Да, но ведь ЧТО мы хотели поднять?"

Ирина Одоевцева с чужих слов рассказала о Бунине такой анекдот.
Один врач, не знаю, из каких соображений, рекомендовал Бунину есть ветчину за завтраком. Прислуги у Буниных не было, и Вера Николаевна, чтобы не вставать рано утром, покупала ветчину с вечера. Но до утра ветчина не доживала, так как Бунин съедал ее ночью. Как только Вера Николаевна ни прятала ветчину, в какие укромные и неожиданные места ни убирала ее, Бунин всегда находил ветчину и съедал ее. Однажды Вере Николаевне все-таки удалось спрятать ветчину так, что Бунин не мог ее найти, но легче ей от этого не стало, так как Бунин посреди ночи разбудил ее:

"Вера, где ветчина? Черт знает что такое, полтора часа ищу!.."

Пришлось Вере Николаевне вставать и доставать ветчину из-за рамы картины.

"Злая" Нина Берберова рассказала другой сюжет про Бунина и еду, будто бы произошедший в августе 1945 года:

"8-го было моё рождение. С трудом достала полфунта чайной колбасы. В столовой накрыла на стол, нарезала двенадцать кусков серого хлеба и положила на них двенадцать ломтиков колбасы. Гости пришли в 8 часов и сначала посидели, как полагается, в моей комнате. Чайник вскипел, я заварила чай, подала сахар, молоко и бутылку красного вина и решила, что именинный стол выглядит вполне прилично. Пока я разливала чай, гости перешли в столовую. Бунин вошёл первым, оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы. Так что, когда остальные подошли к столу и сели... им достался только хлеб. Эти куски хлеба, разложенные на двух тарелках, выглядели несколько странно и стыдно..."

[Yorik]

Алданов

Василий Яновский дает такую оценку творчества Марка Александровича Алданова (1886-1957):

"Чудом литературной карьеры Алданова было то, что, за исключением Ходасевича, его ни разу не выругали в печати. Даже Л.Н. Толстого ловили на грамматических ошибках. За синтаксис доставалось даже Пушкину, Лермонтову и Гоголю. Но Алданова никогда и ни в чём не упрекали".

Алданов перед войной неизменно делал комплименты Мережковскому:

"Вас, Дмитрий Сергеевич, считают в германии первым русским писателем, но реакционером. "Берлинер Тагеблатт" так и пишет: Эйнгефлайштер реакционэр".

Мережковский польщенно улыбался и горько повторял:

"Эйнгефлайштер реакционэр…"

Он себя таковым не считал.

Когда начали печатать огромную трилогию Алданова Ключ, в одном из углов гостиной Мережковских произошёл следующий любопытный разговор.
Гиппиус:

"Марк Александрович, я собираюсь выругать "Ключ", вам это будет очень неприятно?"

Алданов:

"Очень, Зинаида Николаевна. Вы даже себе не представляете, как это будет мне неприятно".

Гиппиус о "Ключе" так и не написала.
Вертя лорнет, Гиппиус затем спрашивает, не глядя на Алданова:

"Это, собственно, что же такое ваш роман, авантюрный?"

Алданов начинает вкрадчиво объяснять:

"Это психологический роман…"

Галина Кузнецова в своем "Грасском дневнике" вспоминает:

"Всю дорогу туда и обратно он [Алданов] расспрашивал. Это его манера. Разговаривая, он неустанно спрашивает, и чувствуется, что всё это складывается куда-то в огромный склад его памяти, откуда будет вынуто в нужный момент. Расспрашивал он решительно обо всём: как мы здесь живём, охотятся ли здесь, ездят ли верхом, почему не охотится Иван Алексеевич, почему не ездит верхом, почему не ловит рыбу…"

По словам Яновского, это всё напоминало знаменитый ларчик, куда Чичиков "имел обыкновение складывать всё, что ни попадалось".

Если Алданову посылали новую книгу, то уже с обратной почтой можно было получить летучку или открытку с благодарностью и пожеланием успеха.
Бунин же, если отвечал, то только предварительно перелистав или прочитав книгу.

При встрече с молодым литератором Алданов неизменно спрашивал:

"Над чем теперь изволите работать?"

А получив ответ, также вежливо продолжал, задавая совершенно бессмысленный в условиях эмиграции вопрос:

"У кого предполагаете издавать?"

Утверждали, что Алданов много пьёт и пишет свои произведения в кафе, совсем как "проклятые поэты".

Алданов понимал, что Пруста надо хвалить, но сам его произведений не читал, и Пруст не оставил никаких следов в творчестве Алданова.

Алданов часто повторял, что не может простить себе двух роковых ошибок:
не съездил в Ясную Поляну и не видел живого Пруста, хотя обе эти возможности были ему доступны.
Для Алданова это было характерно: читать Пруста не обязательно, а вот поглядеть на него из угла кафе…

[Yorik]

Посланник

Весной 1921 года в Париже, как раз вскоре после подавления мятежа в Кронштадте, на одном из собраний выступил Мережковский и провозгласил:

"Мы не в изгнании - мы в послании".

Мережковские гуляют

В начале 20-х годов чету Мережковских в один и тот же определённый час можно было увидеть на одной из аллей, ведущих к Булонскому лесу. В прохладную погоду Мережковский в длиннополой шубе отнюдь не парижского покроя целеустремлённо несся по дорожке быстрыми шагами, словно старался выпрыгнуть из своей шубы.
Со стороны казалось, что Зинаида Гиппиус, обычно одетая в какой-нибудь экстравагантный, но безвкусный, наряд пытается одёрнуть своего супруга или сдержать его стремительность.


У Гиппиус

Адамович не раз говорил, что провести вечер с Гиппиус с глазу на глаз бывает на редкость "уютно и питательно", когда не надо говорить о высоких материях, а можно поболтать о том, о сём, вспоминать старое или посудачить о "младом племени" воскресных сборищ.

Однако, во время таких сборищ Гиппиус из-за своей близорукости часто направляла на собеседника свою лорнетку, так что создавалось впечатление, будто она хочет разглядеть его насквозь.


Мережковский как человек

Мережковский настолько был книжным человеком, что, по мнению Бахраха, не смог бы отличить дуб от клёна или рожь от овса. Его мир был ограничен полками собственной библиотеки.
Ирония была чужда Мережковскому, который не выносил анекдотов и едва ли он был способен понять их соль.
Разгорался Мережковский только при обсуждении какой-нибудь метафизической проблемы, и тут он мог даже вспыхнуть.
Блох говорил о Мережковском, как об "отвлечённом" человеке, и с годами эта отвлечённость только возрастала.


Перепутал!

Бунин рассказывает, что однажды на ночь он начал читать монографию Мережковского о Данте, но вскоре заснул. Проснувшись, Бунин возобновил чтение и не сразу понял, что за ночь Данте превратился в Наполеона. Оказалось, что он взял со своего ночного столика другую книгу Мережковского, но всё – строй фраз, словарь, ритм повествования – было настолько однотонно, что он не сразу заметил свою оплошность.

Да, но всё-таки на столике у Бунина было, как минимум, две книги Мережковского.


“Образы Италии”

"Арбатский" европеец Павел Муратов прославился в Росси как автор двухтомного труда "Образы Италии". Третий том был издан в Берлине в 1923 году. Эта увлекательно написанная книга приобщила тысячи русских людей к сокровищам Итальянского Возрождения и направила толпы русских экскурсантов в эту самую Италию, в те места, о существовании которых они узнали из книги Муратова. Да и нам не следует забывать эту прекрасную книгу, благо она уже несколько раз переиздавалась в России. В СССР книгу почему-то не жаловали, как и её автора.


Муратов на бегах

В 1923 году в Берлине Павел Муратов, Патя – как его звала вся литературная Москва, несколько раз встречался с Бахрахом.
Однажды Муратов как специалист по бегам повёл Бахраха на ипподром, чтобы заполнить пробел в его образовании. В паддоке они долго рассматривали лошадей, потом Муратов ненадолго исчез, а после поинтересовался, поставил ли Бахрах на ту лошадь, которая, мол, не могла не победить.
Узнав, что нет, он посоветовал:

"Бегите, авось вы еще успеете поставить до звонка".

Тон Муратова был настолько убедительным, что Бахрах рванулся к окошечку и впопыхах поставил чуть ли не все свои деньги на "17".
Обычно спокойный Муратов, узнав об этом, закричал:

"Безумец, что вы наделали! Я же говорил вам, что нужно ставить на "семерку"!"

Но было уже поздно что-либо менять. К финишу, однако, вопреки всем прогнозам пришла именно 17-я лошадь, и Бахрах получил поистине астрономическую выдачу.
Это был период бешеной инфляции в Германии, когда деньги обесценивались за одну ночь, так что приятелям пришлось кутить до рассвета.
Но Муратов всегда был врагом случая, так что неожиданное везение Бахраха на какой-то момент даже озлобило его.


Муратов-популяризатор

В Париже Муратов посвятил себя популяризации древнерусского искусства, которое на Западе было практически никому не известно. Его книга о русских иконах была прекрасно иллюстрирована и вполне доступна по цене, так что вскоре европейцы узнали не только имена Андрея Рублёва и Феофана Грека. Внимание западного мира на древнерусские иконы, как на предметы искусства и коллекционирования, обратил именно Муратов.


Указатель имён

Адамович Георгий Викторович (1892-1972).
Бахрах Александр Васильевич (1902-1985).
Блох Абрам Моисеевич.
Бунин Иван Алексеевич (1870-1953).
Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945).
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866-1941).
Муратов Павел Павлович (1881-1950).

[Yorik]

“Птичка” для Тэффи

Незадолго до своей смерти Тэффи во время одного из своих "файв-о-клоков" обратилась к Бахраху:

"Слушайте, дорогой мой, в конце концов, кто написал "Птичка Божия не знает"? Я перерыла всего Пушкина, хоть у меня и хромое берлинское издание, - ан нету. Затем перелистала всего Лермонтова, - опять нет. Не мог же это написать Плещеев?!"

Бахрах удивлённо ответил:

"Надежда Александровна, ведь это из “Цыган”".

Растроганная Тэффи даже поцеловала Бахраха:

"Ангел! Вы спасли меня! Мне эта "птичка" была до зарезу нужна, а я никак не могла её поймать".

“Тэффи” как аббревиатура

К сборнику своих "Юмористических рассказов" в 1910 году Тэффи в качестве эпиграфа выбрала афоризм Спинозы:

"Смех есть радость, потому сам по себе – благо".

Уже в эмиграции кто-то, вспомнив этот эпиграф, пошутил, что слово "Тэффи" является аббревиатурой для двух отвлечённых понятий:
"тэ" для теологии и "фи" для философии.


Тэффи о русском Париже

Книга Тэффи "Городок", изданная в 1927 году, была посвящена уже уходящему русскому Парижу. В этой книге Тэффи писала о том, как

"скученно жило население этого городка, занималось промыслами, молодежь большей частью извозом — служила шофёрами, а люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты в качестве цыган или кавказцев, блондины — малороссами. Женщины шили друг другу платья и делали шляпки, мужчины делали друг у друга долги.
Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть занималась извозом, большая преимущественно долгами и мемуарами. Мемуары писали для возвеличения собственного имени и для посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что одни писались от руки, другие на пишущей машинке..."

Поэт в третьем лице

В эмиграции Бальмонт в обществе говорил мало и вступал в бой, только, если по его мнению, разговор становился слишком прозаическим и касался только повседневных тем.
О себе Бальмонт говорил только в третьем лице:

"Поэт считает… Поэт жаждет… Поэт проголодался…"

Реакция Бальмонта на рецензию

В 1923 году в Берлине Бальмонт издал свой автобиографический роман "Под новым серпом", а Бахрах написал довольно благожелательную рецензию на этот роман. На одном из литературных вечеров Бальмонт подошёл к Бахраху и вполголоса сказал:

"Поэт хочет отблагодарить вас за тёплые слова о его романе. Мне хотелось, чтобы именно вы отметили его появление, потому что я оценил то, что вы написали о цветаевском "Ремесле". Ведь вы знаете, что она мой друг, а в поэзии она моя..."

Тут Бальмонт замялся и что-то пробормотал, - то ли падчерица, то ли союзница.
Оправившись от запинки, Бальмонт продолжил:

"Мы связаны с ней тем, что мы оба "зовём мечтателей".

[Книга Марины Цветаевой "Ремесло" вышла в том же 1923 году в Берлине.]


Обидчивость Бальмонта

С Бальмонтом в эмиграции было очень трудно общаться, так как он мог принимать на свой счёт и по-своему перетолковывать самые нейтральные и безобидные слова.


Бальмонт у Толстого

У Бальмонта было несколько излюбленных историй, которые он рассказывал при каждом удобном случае. Он очень любил рассказывать о своём посещении Ясной Поляны, хотя эти воспоминания и были им уже опубликованы. Суть этой истории заключалась в том, что Бальмонт стал читать Толстому свои стихи "Запах солнца", а Лев Николаевич не мог скрыть своего недоумения. Бальмонт, рассказывая эту историю, всегда добавлял:

"Лев Николаевич умело притворился, будто мои стихи ему не понравились".

100 томов

Бальмонт любил говорить своим слушателям о том, как много он трудится, главным образом – по ночам, и утверждал, что посмертное собрание его сочинений займёт не менее ста томов.


Солнце и дождь

Ещё до революции Бальмонт написал:

"Я буду петь о солнце — в предсмертный час".

В эмиграции Бальмонт вёл полунищенское существование, усугубляемое душевными болезнями и семейными неурядицами.
Умер он в 1942 году в оккупированной немцами Франции, всеми забытый, и хоронили его под проливным дождём, а за его гробом шли только жена и дочь.


Отзывы современников о Бальмонте

Я оставляю в стороне многочисленные насмешки над стихами Бальмонта и над ним самим.
Александр Блок об авторе сборников "Горящие зданья" и "Будем как солнце" писал как о "замечательном русском поэте".
По словам Валерия Брюсова, друга Бальмонта, "нежный Лионель" не всегда мог совладать с "демоном поэзии".
Осип Мандельштам говорил о "серафической поэтике" Бальмонта, а Марина Цветаева – о его "непреодолённом даре", о его "заморсхости, океанскости, райскости и неприкреплённости", и уподобляла Бальмонта "плавучему острову".


Указатель имён

Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867-1942).
Бахрах, Александр Васильевич (1902-1985).
Блок, Александр Александрович (1880-1921).
Брюсов, Валерий Яковлевич (1873-1924).
Мандельштам, Осип Эмильевич (1891-1938).
Плещеев, Алексей Николаевич (1825-1893).
Спиноза, Бенедикт (1632-1677).
Тэффи, Надежда Александровна (Лохвицкая, 1872-1952).
Цветаева, Марина Ивановна (1892-1941).

[Yorik]

Специалист по себе самому

Бальмонт несколько раз принимал приглашения выступить на вечерах Союза Молодых Поэтов. Не отказался он и от выступления на вечере, посвящённом Боратынскому, на котором произнёс речь под названием “Высокий Рыцарь” или с каким-то похожим названием, типично бальмонтовским.
Во время своего выступления Бальмонт цитировал Боратынского по памяти и в двух местах допустил ошибки. Пушкинист Гофман тут же громко его поправлял. Первый выпад Гофмана Бальмонт проигнорировал, но во второй раз он уже рассерженно обратился к нему со словами:

"Вы всё время поправляете меня, но я, ведь, специалист по Бальмонту, а не по Боратынскому!"

Модест Людвигович Гофман (1887-1959) — русский поэт и пушкинист.
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) — русский поэт-символист.
Евгений Абрамович Боратынский (1800-1844) — русский поэт.


Призвание Бальмонта

Открытие, что он должен стать поэтом, Бальмонт сделал в 1874 году:

"Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом".

Немного о Зинаиде Гиппиус

Зинаида Гиппиус, как поэт, была типичным поэтом-одиночкой. Она была настолько серьёзно погружена в свои переживания, что довольно плохо разбиралась в чужих стихах. Она искала в них какого-либо сходства со своими стихами, и если не находила, то оставалась совершенно холодной к такой поэзии.
Так она не понимала и не принимала поэзии Иннокентия Аннеского и вполне искренне удивлялась:

"Что вы в нём находите?"

Однако это не мешало Гиппиус частенько делать очень меткие и злые определения и характеристики, вроде знаменитого “Ягнёнок подколодный”, которые немедленно расходились по всему Парижу.
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945) — русская поэтесса, писательница, драматург и т.д.
Иннокентий Фёдорович Анненский (1855-1909) — русский поэт, драматург, переводчик и т.д


С кем вы?

На одном из собраний "Зелёной лампы" у Мережковских обсуждалась тема: умирает ли христианство?
В пылу дискуссии Мережковский сильно рассердился на возражавшего ему Адамовича и пафосно обратился к аудитории:

"Скажите прямо, с кем вы — со Христом или с Адамовичем?"

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865-1941) — русский писатель, поэт, философ и т.д.
Георгий Викторович Адамович (1894-1972) — русский поэт и литературный критик.


Омар Хайям по-русски

В 1926 и в 1928 годах Тхоржевский опубликовал свои первые переводы из Омара Хайяма, точнее, это были не переводы из Хайяма с фарси, а вольный перевод переложения английского поэта Э. Фитцджеральда на латынь и на английский язык стихов Омара Хайяма. Первые издания переводов Тхоржевского изобиловали большим количеством ошибок, что породило множество шуток.
Однажды, например, Ходасевич пожаловался:

"Сегодня я проснулся в холодном поту — мне снилось, что я был персидским поэтом и что меня переводил Тхоржевский".

Иван Иванович Тхоржевский (1878-1951) — русский поэт и переводчик.
Эдвард Фитцджеральд (1809-1883) — английский поэт и переводчик.
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) — русский поэт, критик и историк литературы.


“Сны” Ремизова

Тема сновидений занимала значительное место в творчестве Ремизова, но в какой-то момент он начал видеть в своих “снах” современных ему литераторов в самых неожиданных и смешных положениях, а потом пересказывал свои сны всем желающим.
Рассказывают, что в какой-то момент Ходасевич сказал Ремизову:

"Я запрещаю вам видеть меня во сне".

Ходасевич в качестве литературного критика был очень хорошо известен в эмигрантских кругах, но по каким-то причинам Алексей Михайлович Ремизов действительно никогда не видел в своих “снах” Владислава Фелициановича.

Алексей Михайлович Ремизов (1877-1957) — русский писатель.


По-французски?

Однажды в Париже был устроен вечер представителей старшего поколения российских литераторов, которые должны были выступать на французском языке. При этом организаторы вечера упустили из виду, что среди литераторов старшего поколения лишь единицы могли говорить по-французски без акцента.
Следует отметить, что на этот вечер пришло очень много французов, которые остались недовольны тем, что только некоторые из русских писателей говорили по-французски, а остальные — на каком-то своём языке.


Отповедь Мережковского

На одном из философских выступлений Мережковского, кто-то из публики недовольно крикнул со своего места:

"Мы вот уже сорок лет слышим от вас о тезе и антитезе!"

Мережковский сразу же спокойно отреагировал:

"Сорок лет Мережковский одно и то же твердит: теза и антитеза. Умный человек был Гераклит, умней Мережковского, а и у него: теза и антитеза. Библия — умней Гераклита люди писали, а и там: теза и антитеза. Скучная книга — Библия — для скучных людей!"

Рецензия Ходасевича

Однажды некий поэт прислал на отзыв Ходасевичу книгу своих стихов, в которой была такая строка:

"Я в вечности уже стою одной ногой".

Эта строка навязчиво привязалась к Ходасевичу, так что он несколько дней не мог избавиться от неё, пока, наконец, его не осенило:

"Хвостова внук, о, друг мой дорогой,
Как муха на рогах, поэзию ты пашешь:
Ты в вечности уже стоишь одной ногой —
Тремя другими — в воздухе ты машешь".

Святые русского зарубежья

Отец Дмитрий Клепинин в годы Оккупации был настоятелем церкви на улице Лурмель и одним из главных помощников матери Марии в деле спасения евреев от нацистов. Его арестовали в самом начале февраля 1943 года, за несколько дней до ареста матери Марии.
В Гестапо ему предложили освобождение

"при условии, что он больше не будет помогать евреям".

Отец Дмитрий отказался дать подобное обещание, и в 1944 году погиб в лагере Бухенвальд.
Мать Мария погибла в Равенсбрюке 31.03.1945, за неделю до освобождения лагеря Советской армией.

Дмитрий Андреевич Клепинин (1904-1944) — причислен к лику святых в 2004.
Мать Мария (1891-1945) — в миру Елизавета Юрьевна Скобцева, по первому мужу Кузмина-Караваева, канонизирована в 2004.