16 ответов в теме

[Yorik]

Знаменитый русский драматург и писатель Денис Иванович Фонвизин (до середины XIX века писали фон Визин) (1745-1792) совершил два продолжительных путешествия в Европу. Об этих поездках мы узнаем из его писем к сестре Федосье Ивановне и графу Никите Ивановичу Панину. В результате получился своеобразный путевой дневник, из которого мы можем извлечь интересные сведения не только о том, что видел Фонвизин, но и о личности самого Дениса Ивановича.

Коротко все впечатления Фонвизина о загранице можно сформулировать одной фразой: в Европе почти все плохо. Вот так! Но мы отбросим в сторону наше удивление и посмотрим, что же конкретно не понравилось Фонвизину в тогдашней Европе? Может, он просто придирался из обычного русского чванства?

Первое большое путешествие за границы Российской Империи Денис Иванович предпринял в августе 1777 года, когда потребовалось лечение для его жены, Екатерины Ивановны, урожденной Роговиковой, на водах в Монпелье.

Фонвизины смогли совершить такое путешествие потому, что к этому времени Денис Иванович стал если не состоятельным, то достаточно обеспеченным человеком. Нет, гонорары за литературные произведения здесь совершенно ни причем! Просто в 1773 году, когда его покровитель граф Никита Иванович Панин получил в дар от императрицы 9000 душ, он почти половину своего дара разделил между тремя своими секретарями. Так Денис Иванович Фонвизин стал обладателем более 1000 душ. Он теперь стал как бы "новым русским" и мог себе позволить такое путешествие.

От Петербурга до Монпелье путь был немалый, но вплоть до Варшавы Фонвизин не увидел ничего интересного, кроме грязи, плохих дорог и отвратительной еды. И обедать, и ночевать нашим путешественникам приходилось в карете, которая заменяла им дом. Останавливаться в избах Фонвизины не решались, так как в них было полно всякой гадости, начиная от клопов, тараканов и блох, и заканчивая лягушками.

Особенно запомнился Фонвизиным прием в городе Красном, где городничий Степан Яковлевич Аршеневский принял их очень дружески, но угостил таким обедом, что Фонвизин в своем письме сестре обозвал повара отравителем:

"Повар его прямой empoisonneur [отравитель (фр.)]. Он все изготовил в таком вкусе, в каком Козьма, Хавроньин муж, состряпал поросенка".

Варшава Фонвизина приятно удивила, так как он обнаружил в ней большое (Фонвизин пишет "невероятное") сходство с Москвой, да и приняли секретаря могущественного Панина весьма учтиво и доброжелательно.
Посол Стакельберг в знак большого уважения провел у Фонвизиных полдня, а король Станислав Понятовский заявил, что он знает Фонвизина по репутации и сожалеет о том, что Фонвизин так недолго пробудет в Польше – король не успеет оказать ему все положенные почести. Фонвизин оправдался тем, что спешит на воды для лечения жены.

О польских нравах и обычаях Фонвизин отозвался коротко и насмешливо:

"Женщины одеваются как кто хочет, но по большей части странно. В ассамблеи ездят иногда в шляпках, иногда в турецких чалмах; а если одета в волосах, то на голове башни. Развращение в жизни дошло до крайности. Часто в компании найдешь мужа с двумя женами: с тою, с которою живет, и с тою, с которою развелся. Развестись с женою или сбросить башмак с ноги — здесь все равно. Дуэли здесь всечасные. За всякое слово выходят молодцы на пистолетах. A propos, надобно сказать тебе нечто и о польских спектаклях. Комедий видели мы с десяток, переводных и оригинальных. Играют изрядно; но польский язык в наших ушах кажется так смешон и подл, что мы помираем со смеху во всю пиесу; да правду сказать, странно и видеть любовника плешивого, с усами и в длинном платье".

Вот почти все, что нашел нужным сказать Денис Иванович о поляках, хотя принимали его в Варшаве, даже по его словам, очень хорошо и душевно.

Да еще подъезжая к Варшаве Фонвизин отметил чрезвычайную суеверность поляков. Вот уж, как говорится, чья бы корова...

Затем последовали многочисленные немецкие города и государства, в большинстве из которых Фонвизин и не подумал останавливаться для представления их правителям. Исключение он сделал только в Мангейме, где представился курфюрсту пфальцскому. Фонвизину был оказан в Мангейме очень любезный прием, и город ему понравился.

Больше в этом путешествии в Германии ему ничего не нравилось: везде грязь, клопы и тараканы, странные, т.е. смешные и предосудительные, обычаи и плохие дороги. На германских дорогах Фонвизин останавливается особо:

"Дороги часто находил немощеные, но везде платил дорого за мостовую и когда, по вытащении меня из грязи, требовали с меня денег за мостовую, то я осмеливался спрашивать: где она? На сие отвечали мне, что его светлость владеющий государь намерен приказать мостить впредь, а теперь собирает деньги. Таковое правосудие с чужестранными заставило меня сделать заключение и о правосудии с подданными".

Если Мангейм Фонвизину понравился, то о других городах он говорит мало хорошего.
Лейпциг Фонвизин нашел очень скучным, потому что в нем живут преученые педанты. Одни из них, по мнению Фонвизина, считают главным достоинством умение говорить по-латыни, "чему, однако ж, во времена Цицероновы умели и пятилетние дети", а другие возносятся на небеса, не обращая внимания на то, что делается на земле. В общем, скучно, господа!
Как видим, наука Фонвизина не очень интересует.

Памятники старины его тоже не слишком заинтересовали.
Во Франкфурте-на-Майне Фонвизин осматривал различные древности и остался к ним совершенно равнодушным, так как все это имеет только

"древность одним своим достоинством".

Знатный путешественник был допущен в имперский архив, где мог увидеть множество древних документов. Ему показали Золотую буллу императора Карла V, а Фонвизин пишет:

"Все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба, где хранятся знаки невежества". (Sic!)

Так отзывается знаменитый русский писатель о письменных памятниках старины других стран.

Словом, Фонвизин поспешил проехать Германию.
Вот он вырывается из немилой страны и оказывается во Франции. Ох, и достанется же от него и стране, и людям. Вот только первые впечатления Фонвизина:

"Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, — все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет".

Ладно, это был заштатный городишко, но вот Фонвизин приезжает в Страсбург, и что же он видит:

"Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает".

Но все же в Страсбурге не все так уж и плохо:

"Правду сказать, что в сем городе для вояжеров много есть примечательного. Мы видели мавзолею du Marechal de Saxe [маршала Морица Саксонского] — верх искусства человеческого".

Понравилось в Страсбурге Фонвизину еще одно сооружение:

"Между прочими вещьми примечательна в Страсбурге колокольня, уже не Ивану Великому чета. Высота ее престрашная, она же вся сквозная и дырчатая, так что, кажется, всякую минуту готова развалиться".

Но это скорее исключение.

А вот нравы и обычаи у этих французов заслуживают если не осуждения, то, по крайней мере, осмеяния. Вы только представьте себе, уважаемые читатели, как заходит Фонвизин в собор и, о, ужас, что же он там видит?

"При нас была отправляема у них панихида по всем усопшим, то есть наша родительская. Великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом — целая комедия".

Вот до чего докатились эти французы!

Правда, качество дорог во Франции приятно удивило нашего путешественника:

"Надобно, однако ж, отдать справедливость французам, что дороги щегольские, мостовая, как скатерть".

Но отзывы Фонвизина о проезжаемых городах довольно однообразны:

"Безансон, город большой, но также темный...
Потом приехали мы в Бресс (Bourg en Bress). Город изрядный, коего жители также по уши в нечистоте.
Напоследок Лион остановил нас на целую неделю. Город превеликий, премноголюдный и стоит внимания. Я поговорю о нем побольше".

Что же примечательно нашел Фонвизин в Лионе?

Первые впечатления о городе неутешительны. Вот Фонвизины ночью останавливаются в рекомендованном им отеле, и им там не нравится:

"Хотя почтмейстер уверял нас, что мы в этом отеле будем divinement bien (божественно хорошо), однако мы нашлись в нем diablement mal (дьявольски скверно), так, как и во всех французских обержах (постоялых дворах), которые все перед немецкими гроша не стоят. [Оказывается, Фонвизину надо было попасть во Францию, чтобы начать похваливать Германию. – Прим. Старого Ворчуна.] Во-первых, французы почивают на перяных, а не на пуховых тюфяках и одеваются байкою, которая очень походит на свиную щетину. Представь себе эту пытку, что с одной стороны перья колют, а с другой войлок. Мы с непривычки целую ноченьку глаз с глазом не сводили".

В целом, однако, Лион и его окрестности Фонвизину очень понравились. Город ему напомнил Петербург, так как

"по берегу Роны построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского".

Прекрасные монастыри, горы и виноградники вокруг Лиона произвели на Дениса Ивановича самое благоприятное впечатление. Но больше всего Фонвизина поразили картины старых мастеров:

"Как за городом, так и в городе все церкви и монастыри украшены картинами величайших мастеров. Мы везде были и часто видели то, чего, не видав глазами, нельзя постигнуть воображением. Я не знаток в живописи, но по получасу стаивал у картины, чтоб на нее наглядеться".

[Yorik]

Понравились в Лионе Фонвизину площадь Людовика XIV и ратуша,

"которая амстердамской в красоте не уступает. Здание огромное и украшенное картинами драгоценными".

Отметил Фонвизин и городской госпиталь, и славные лионские мануфактуры:

"Видели мы славные лионские шелковые фабрики, откуда привозят парчи и штофы, и всякие шелковые материи. Надлежит отдать справедливость, что сии мануфактуры в своем совершенстве".

Хвалит Фонвизин и городской театр, который

"после парижского, во всей Франции лучший".

Но это он пишет с чужих слов, так как сам в Париже еще не был.

В общем, Лион вроде бы произвел на Фонвизина самое благоприятное впечатление:

"Словом сказать, Лион стоит того, чтоб его видеть".

Но и в нем Фонвизин находит существенные недостатки.

Да, окрестности города очень красивы и живописны, но сам Лион не так хорош, как показался сначала:

"Город изрядный, коего жители по уши в нечистоте".

Сестре он об этом же пишет немного подробнее:

"Во-первых, надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город. Улицы так узки, что самая большая не годится в наши переулки, и содержатся скверно".

Его возмущает не столько простая уличная грязь, которой русского человека удивить довольно трудно, а обычай французов вываливать прямо на узкие городские улицы содержимое своих ночных горшков.

Но особенно возмутило Фонвизина зрелище группы местных жителей, которые на центральной улице Лиона обжигали свиную тушу:

"Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!"

Правда, посещение казенного помещения вызывает у него весьма положительные эмоции:

"Здание это называется Gouvernements, похоже, следовательно, на нашу губернскую управу, но именем - не вещию; ибо в здешнюю можно войти честному человеку, по крайней мере, без оскорбления своих телесных чувств".

Да и климат Франции ему кое-где нравится:

"Коли что здесь прекрасно, то разве климат; но сию справедливость надобно отдать одному Лангедоку. В рассуждении климата здесь действительно рай; а во Franche-Comte, в Bresse, в Dauphine мы зубов не согревали".

Так что довольно быстро Фонвизин делает решительное суждение:

"Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере, я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду".

Вот так, ни больше, ни меньше!

Да и сами французы вызывают у Фонвизина если не насмешку, то презрение. Вот как он описывает этих аборигенов:

"Я хотел бы описать многие traits (черты) их глупости, ветрености и невежества, но предоставляю рассказать на словах по моем возвращении. Рассказывать лучше, нежели описывать, потому что всякое их рассуждение препровождено бывает жестами, которых описать нельзя, а передразнить очень ловко".

Но это только самые первые впечатления. Уже 1 декабря 1777 года он пишет сестре из Монпелье:

"Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха, ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше".

Странно, что это пишет автор "Недоросля"!

Впрочем, не все так плохо во французах, а кое-чем они даже напоминают и русских людей:

"Вообще сказать, что между двумя нациями есть превеликое сходство не только в лицах, но в обычаях и ухватках. Особливо здешний народ ужасно как на наш походит. По улицам кричат точно так, как у нас, и одежда женская одинакова. Вот уж немцы, так те, кроме на самих себя, ни на кого не походят".

В следующем письме от 11 января 1778 года Фонвизин все же суров к французскому народу, хотя, прочитав нижеследующее наблюдение трудно понять, что вызвало такое неудовольствие нашего ученого путешественника:

"Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится. По всем улицам найдешь кучу людей, а в средине шарлатана, который выкидывает какие-нибудь штуки, продает чудные лекарства и смешит дураков шутками. Часто найдешь на площадях людей около бабы или мужика, которые, поставя на землю род шкапа с растворенными дверцами, кажут в шкапу куколок. Баба во все горло поет духовные стихи, а мужчина играет на скрипке; словом, народ праздный и зазевывается охотно, а притом и весьма грубый".

Можно подумать, что в России Фонвизин ничего подобного не встречал? Или ротозеев у нас мало?

Достается от Фонвизина и французским дворянам, а особенно их лакеям и слугам:

"Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп… Правда, что и господа изрядные есть скотики. Надобно знать, что такой голи, каковы французы, нет на свете. Офицер при деньгах нанимает слугу, а без денег шатается без слуги. Но когда случится копейка в кармане, то не только сам спесив, но и слугу учит спесивиться".

Особое же возмущение Фонвизина вызывает экономность французов, которую он называет скаредностью. Впрочем, судите сами по тем критикам, которые перечисляет наш путешественник.

Во-первых, Фонвизина возмущает столовое белье и его состояние:

"Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто[т.е выстирано], что гадко рот утереть. Я не мог не изъявить моего удивления о том, что за таким хорошим столом вижу такое скверное белье. На сие в извинение сказывают мне:

"Так его же не едят", —

и что для того нет нужды быть белью хорошему. Кроме толстоты салфеток, дыры на них зашиты голубыми нитками! Нет и столько ума, чтобы зашить их белыми".

Что ж, тут Фонвизин, пожалуй, прав. Это - скаредность.

После настольного белья, Фонвизин в разговорах с аборигенами затронул и тему рубашек, которые у французов обычно были украшены прекрасными кружевами. Разочарованию путешественника не было предела:

"Разговаривая с ними, между прочим, о белье, опровергал я их заключение, представляя, что рубашек также не едят, но что на них они без сомнения, тонки и чисты; а притом, видя на них прекрасные кружевные манжеты, просил я их из любопытства показать мне и рукав, чтоб увидеть тонкость полотна. Не могли они отказать в том моему любопытству. Я остолбенел, увидя, какие на них рубашки! Не утерпел я, чтоб не спросить их: для чего к такой дерюге пришивают они тонкие прекрасные кружева? На сие, в извинение, сказали мне, que cela ne se voit pas (этого не видно снаружи)".

После таких наблюдений Фонвизин делает еще один быстрый вывод о французах:

"Вообще приметить надобно, что нет такого глупого дела или глупого правила, которому бы француз тотчас не сказал резона, хотя и резон также сказывает преглупый".

Ладно, скатерти и рубашки действительно не едят, так что, черт с ними, пусть носят, что хотят, и едят, на чем хотят. Но как они едят!

[Yorik]

Французская манера обслуживания за столом, которая весьма сильно отличалась, как от российской, так и от тех обычаев, которые он наблюдал в Польше и в Германии, вызвала у Фонвизина особенно сильное раздражение и позволила ему сделать еще несколько осуждающих выводов о французах.

Ведь каждое застолье, с точки зрения Фонвизина, начиналось вполне благопристойно и разумно:

"Как скоро скажут, что кушанье на столе, то всякий мужчина возьмет даму за руку и поведет к столу. У каждого за стулом стоит свой лакей".

А дальше начинаются отличия, причем не в лучшую сторону:

"...по здешнему обычаю, блюд кругом не обносят, а надобно окинуть глазами стол и что полюбится, того спросить чрез своего лакея. Перед кувертом не ставят ни вина, ни воды, а буде захочешь пить, то всякий раз посылай слугу своего к буфету".

Так что, если у тебя ест свой слуга, то ты сможешь поесть что-нибудь и немного выпить. А если своего слуги у человека нет?

И вот Фонвизин видит душераздирающие картины:

"...кавалеры святого Людовика, люди заслуженные, не имеющие слуг, не садятся за стол, а ходят с тарелкою около сидящих и просят, чтоб кушанье на тарелку им положили. Как скоро съест, то побежит в переднюю к поставленному для мытья посуды корыту, сам, бедный, тарелку свою вымоет и, вытря какою-нибудь отымалкою, побредет опять просить чего-нибудь с блюд. Я сам видел все это и вижу вседневно при столе самого графа Перигора".

Положение у таких людей просто безвыходное, ведь

"соседа твоего лакей, как ни проси, тарелки твоей не примет",

потому что он обслуживает только своего господина, и больше никому прислуживать не желает.

Поэтому часто Денис Иванович совершает поступки, которые никакому французу и в голову прийти не могли бы:

"Часто не сажусь я ужинать и хожу около дам, а своему слуге велю служить какому-нибудь заслуженному нищему. Фишер и Петрушка одеты у меня в ливрее и за столом служат. Я предпочитаю их двум нанятым французам, которых нельзя и уговорить, чтоб, кроме меня, приняли у кого-нибудь тарелку".

Описанная выше манера обслуживания столов вызвала у Фонвизина ряд вопросов к хозяевам:

"Спрашивал я и этому резон; сказали мне, что для экономии: если-де блюды обносить, то надобно на них много кушанья накладывать. Спрашивал я, для чего вина и воды не ставят перед кувертами? Отвечали мне, что и это для экономии: ибо-де примечено, что коли бутылку поставить на стол, то один всю ее за столом выпьет, а коли не поставить, то бутылка на пять персон становится".

Такая мелочная экономия удивляет Фонвизина:

"Подумай же, друг мой, из какой безделицы делается экономия: здесь самое лучшее столовое вино бутылка стоит шесть копеек, а какое мы у нас пьем — четыре копейки. Со всем тем для сей экономии не ставят вина в самых знатнейших домах".

Впрочем, кое-что достойно похвалы и у французов:

"Поварня французская очень хороша: эту справедливость ей отдать надобно..."

И сразу же следует суждение противоположного знака:

"...но, как видишь, услуга за столом очень дурна. Наша мода обносить блюда есть наиразумнейшая. В Польше и в немецкой земле тот же обычай, а здесь только перемудрили".

Просто жадины, эти французы!

Поэтому Денис Иванович с удовольствием сообщает своей сестре:

"У нас все дороже; лучшее имеем отсюда втридорога, а живем в тысячу раз лучше. Если б ты здесь жила так, как в Москве живешь, то б тебя почли презнатною и пребогатою особою".

Фонвизин все время в заметках к сестре и близким не перестает удивляться скаредности французов. Однажды он среди бела дня вернулся в дом, где они остановились. И вы представить себе не можете, что он там увидел! Хозяйка дома, маркиза, между прочим, вместе с сыном сидела на кухне и обедала вместе с прислугой. Кошмар! Свое недостойное поведение маркиза объяснила тем, что дрова у них очень дороги, и из экономии она решила пообедать на кухне, где огонь уже был разведен, и не топить в столовой. Ведь маркиза только на отоплении кухонного очага несет большие убытки.

Денис Иванович был этим искренне возмущен и удивлен:

"Правда, что дрова здесь в сравнении нашего очень дороги: я за два камина плачу двадцать рублей в месяц; но со всем тем в Петербурге, гораздо больше печей имея, больше еще на дрова тратил и не разорялся".

Фонвизин же и в Монпелье постоянно топит камин в своих апартаментах, из-за чего французы считают его весьма знатным и богатым русским вельможей.

С особой гордостью Денис Иванович пишет в Россию и о том, что его скромные по российским меркам одежда и украшения вызывают у французов и зависть, и восхищение его богатством:

"Перстень мой, который вы знаете, и которого лучше бывают часто у нашей гвардии унтер-офицеров, здесь в превеликой славе. Здесь бриллианты только на дамах, а перстеньки носят маленькие. Мой им кажется величины безмерной и первой воды. Справедлива пословица:

"В чужой руке ломоть больше кажется".

Что уж говорить о его собольем сюртуке или горностаевой муфте, которые вызывали у каждого француза желание их погладить. Еще бы, ведь и у самого графа Перигора нет собольего сюртука!

Постоянно посмеивается Фонвизин над легковерием и невежеством французов, правда, с оговорками:

"Я думаю, нет в свете нации легковернее и безрассуднее. Мне случалось на смех рассказывать совсем несбыточные дела и физически невозможные; ни одна душа, однако ж, не усомнилась; только что дивятся. Описывая сих простаков, говорю я о большей только части людей, ибо здесь хотя мало, однако есть очень умные люди, кои, чувствуя неизреченную глупость своих сограждан, сами над нею смеются и заодно со мною рассказывают небылицу".

Из таких рассказов и оценок может сложиться такое впечатление, что любой русский мещанин, не говоря уж о дворянах, являет собой чуть ли не образец образованности и богатства.

Но мы-то с вами, уважаемые читатели, знаем, что это было совсем не так. Да и сейчас образованность граждан России начинает вызывать уныние, так как средний уровень их знаний неуклонно снижается. Особенно это заметно на примере географии, которую в современных школах уже давно почти перестали преподавать. Раньше мы любили издеваться над видными иностранцами, которые путались в городах и странах. Но теперь и наши граждане стали не лучше. Недавно случайно наткнулся на какой-то конкурс для самых умных школьников, так девушка на вопрос о том, в какой стране находится Болонский университет, сказала, что во Франции. Случайность? Совсем нет. Несколько лет назад наши знатоки в передаче "Что? Где? Когда?" не смогли перечислить всех скандинавских стран. Если и раньше в этой передаче географические вопросы были редкостью, то после такого казуса они и вовсе исчезли. Мне кажется, что этой передаче уже пора сменить название, так как и вопросов "Когда?" участникам почти не задают.
Впрочем, я сильно отвлекся и хочу вернуться к Фонвизину.

Дениса Ивановича поразила убежденность французов в том, что они являются первой нацией в мире. Ведь если француз хочет похвалить чужеземца, то он с похвалой скажет ему, что тот совсем не похож на иностранца.

А сами-то, что собой представляют? Смех один:

"Мы приметили, что здесь женский пол гораздо умнее мужеского, а притом и очень недурны. Красавиц нет, только есть лица приятные и веселые; а мужчины, выключая очень малое число, очень глупы и невежды; имеют одну наружность, а больше ничего. Все в прах изломаны, и у кого ноги хотя и не кривы (что редко встречается), однако кривит их нарочно для того, что король имеет кривые ноги; следственно, прямые ноги не в моде".

И все это Фонвизин написал, еще не побывав в Париже, впрочем, он уже заранее предубежден:

"Остается нам видеть Париж, чтоб формировать совершенное заключение наше о Франции; но кажется, что найдем то же, а разница, я думаю, состоять будет в том, что город больше, да спектакли лучше; зато климат хуже".

А посему Денис Иванович делает вывод:

"Поистине сказать, немцы простее французов, но несравненно почтеннее, и я тысячу раз предпочел бы жить с немцами, нежели с ними".

[Yorik]

Следует заметить, что подобные наблюдения и оценки Фонвизин делает в письмах к своей сестре и родным, а брату своего шефа, П.И. Панину, он пишет совсем о других материях – ведь графу такие мелочи хорошо известны и поэтому неинтересны. Ему нужна другая информация, и Фонвизин старается не скупиться на нее.

Он тщательно перечисляет всех знатных лиц, которые собрались на les Etats de Languedoc, которые обычно продолжаются два месяца. Фонвизин также подробно описывает красочную церемонию открытия этих штатов: кто и где сидел, во что были одеты и т.д. Затем он коротко пересказывает содержание произнесенных речей наиболее знатными людьми из присутствующих на этих штатах и указывает сумму налога с провинции Лангедок.

Как видите, уважаемые читатели, в этих письмах уже нет никаких бытовых подробностей, а только деловые детали.

Далее Фонвизин отмечает, что образование во Франции очень дешевое. Так преподаватель философии попросил с него всего 2 руб. 40 коп. в месяц, за ежедневные лекции, но можно было и поторговаться.

Юридические науки там еще дешевле, ведь

"юриспруденция, как наука, при настоящем развращении совестей человеческих ни к чему почти не служащая, стоит гораздо дешевле", -

а римское право французы вообще преподают только за кормежку.

Впрочем, эти низкие цены Фонвизин объясняет влиянием на французские нравы повсеместной покупкой и продажей должностей:

"Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко".

Это происходит из-за того, что

"нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной".

Невежество французов, по мнению Фонвизина, сопровождается еще их глубоким суеверием, которое проистекает из того, что воспитание всецело находится в руках попов. Такие выводы Фонвизин делает после многочисленных бесед с французами из разных сословий, анализируя как их вопросы к нему, так и их ответы на его расспросы.

С неприязнью отмечает Фонвизин тягу образованных французов к современным философским теориям:

"...те, кои предуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философиею".

У этой части французов Фонвизин отмечает «наглость разума», а у остальных – рабство.

Особое внимание обращает Фонвизин на систему законов Франции, которая складывалась в течение столетий,

"но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно".

Отдельно отмечает Денис Иванович свободу французов, их вольность:

"Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов".

Россию после таких рассуждений Фонвизин почему-то не вспоминает и никаких сравнений не делает. А жаль! Мне кажется, что автору «Бригадира» и «Недоросля» было что сказать и о России по перечисленным выше темам. Но Денис Иванович благоразумно молчит.

Вместо этого Фонвизин переходит к американским делам и пишет о том, что двор признал Франклина послом от американской республики (позднее Фонвизин признал, что слух оказался ложным), о массовом выезде англичан из Франции, и о бурных приготовлениях к близкой войне, так что в порту Тулона, например, работают без праздников и выходных.

В середине января 1778 года Фонвизин пишет П.И. Панину, что заседания местных штатов закончились, богачи уехали в Париж, а малосостоятельные люди вернулись в свои хозяйства. Теперь провинция оказалась в руках бессовестных грабителей, которые обирают ее тем более жестоко, чем дороже они заплатили за свое место. В этом месте своего письма Фонвизин допускает сравнение с Россией:

"Здешние злоупотребления и грабежи, конечно, не меньше у нас случающихся. В рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз — добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою".

Мол, у нас тоже грабят население, но не так жестоко. Каково?

Чтобы выправить ситуацию, Денис Иванович тут же обрушивается на нечестность французов, на их стяжательство, и на снисходительное отношение к жуликам во Франции вообще:

"...деньги суть первое божество здешней земли. Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением; честнейшие действительно люди не имеют нимало твердости отличить бездельника от честного человека, считая, что таковая отличность была бы contre la politesse francaise [нарушением французской учтивости]".

Очень поразила Дениса Ивановича манера французов вести свои беседы. Во-первых, его удивила манера слушателя подстраиваться под собеседника и стараться не спорить с ним. Фонвизин пишет о том, как он экспериментировал в таких беседах. Сначала, например, Фонвизин восхищался французской вольностью, и его собеседник с гордостью заявлял, что француз рождается свободным и готов умереть за свою свободу. Тогда Фонвизин переходил к тому, чтобы свобода во Франции не была пустым словом, и тот же собеседник начинал горячо уверять его, что французы – рабы.

К такой манере вести беседы Фонвизин отнесся критически:

"Если такое разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большего разума. Можно, кажется, быть вежливу и соображать притом слова свои и мысли".

Отмечает Фонвизин и то, что французы большие мастера вести пустые беседы, состоящие из большого количества заранее заготовленных фраз, штампов, как говорят в наше время. В основном, это пустые и ничего не значащие комплименты, которыми французы владеют просто мастерски. Содержательную беседу вести трудно, так как здесь

"обыкновенно отворяют рот, не зная еще что сказать; а как затворить рот, не сказав ничего, было бы стыдно, то и говорят слова, которые машинально на язык попадаются, не заботясь много, есть ли в них какой-нибудь смысл".

Правда Фонвизин тут же оговаривается:

"Справедливость, конечно, требует исключить некоторых честных людей, прямо умных и почтения достойных; но они столь же редки, как и в других землях".

Могут спросить нашего путешественника: стало быть, друг Фонвизин, и в России дело обстоит не лучше? Так чего же ты ругаешься? На подобный вопрос Денис Иванович объясняет свою позицию просто:

"Чтоб сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своими образцами почитает".

После успешного лечения жены в Монпелье Фонвизины собирались продолжить лечение на водах в Спа, но перед этим они совершили поездку по нескольким южным провинциям Франции, в том числе по самым плодородным землям – Провансу и Лангедоку. Вывод Фонвизина был весьма категоричен:

"Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим".

Этому Фонвизин находит две причины: неограниченность налогообложения, которое достигло немыслимых размеров, и голод, который он наблюдал в этих благословенных землях. На каждой почтовой станции их карету окружали толпы нищих, которые просили даже не денег, а куска хлеба. Вот это и убедило Фонвизина в своей правоте:

"Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду".

Можно подумать, что в России крестьяне никогда не голодали.

Своей сестре Фонвизин посылал еще письмо из Марселя, но оно, к сожалению, до нас не дошло. Сохранился только отзыв Дениса Ивановича об этом южном городе в другом письме:

"Вот город, в котором можно жить с превеликим удовольствием и который мне несравненно лучше и веселее Лиона показался. Спектакль прекрасный. Общество приятное и без всякой претензии".

Завершив поездку по провинциям, Фонвизины, наконец, прибыли в Париж 20 февраля 1778 года. Увидев этот город, Фонвизин вынужден был признать:

"Что же до Парижа, то я выключаю его из всего на свете. Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром. Нельзя себе представить, как бесконечно он велик и как населен".

Но разговор о Париже, о том, каким его увидел Фонвизин, и с кем он там встречался, нам придется отложить до следующего раза.

[Yorik]

В Париж Денис Иванович прибыл в начале марта 1778 года, и вскоре в письмах к своим корреспондентам, сестре и П.И. Панину, описывает свои первые впечатления о столице Франции и ее обитателях.

Первое письмо из Парижа к сестре Фонвизин как раз и начинает с его обитателей:

"Руссо твой в Париже живет, как медведь в берлоге; никуда не ходит и к себе никого не пускает. Ласкаюсь, однако ж, его увидеть. Мне обещали показать этого урода. Вольтер также здесь; этого чудотворца на той неделе увижу. Он болен и также никого к себе не пускает".

И только после этого Фонвизин переходит к своему впечатлению о Париже:

"Что же до Парижа, то я выключаю его из всего на свете. Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром. Нельзя себе представить, как бесконечно он велик и как населен".

Но словно устыдившись своей первой реакции, Фонвизин переходит к описанию своих встреч с русскими, обитающими в Париже. Чуть позже он вообще оставляет мысль описывать Париж:

"Парижа описывать вам не хочу, потому что вы из книг так же его узнаете, как я; а скажу вам мое весьма справедливое примечание, что нет шагу, где б не находил я чего-нибудь совершенно хорошего, всегда, однако ж, возле совершенно дурного и варварского. Такая несообразность должна удивить каждого. Увидишь здание прекрасное и верх искусства человеческого, а подле него какой-нибудь госпиталь для дурных болезней; словом, то, что мы называем убогий дом, здесь среди города".

Этих прекрасных зданий, впрочем, Фонвизин не описывает вовсе, а предпочитает перечислять недостатки и язвы Парижа, так что советским журналистам было чему поучиться у Дениса Ивановича при написании статей о загнивающем Западе. То Фонвизин заметит ужасающую нищету бедняков, то винит в различных неустройствах ужасную многолюдность города и отмечает, что полиция в таких условиях мало что может сделать, и вместе с тем говорит о почти ежедневных казнях и колесованиях в городе.
Отмечает Денис Иванович и поразившую его любовь к праздности у парижан. Да еще бы им и не быть бездельниками: ведь ежедневно в городе дается четыре представления в театрах, ярмарка и гуляния! И везде полнешенько, везде толпы народа.
Кроме того, круглые сутки по улицам Парижа грохочут кареты.

Так что, подводя итог первым своим впечатлениям о Париже, Фонвизин приводит известную французскую поговорку о мосте Pont-Neuf – о том, что на этом мосту всегда встретишь проститутку, аббата и белую лошадь. Фонвизин ходил туда, чтобы лично проверить справедливость этой поговорки.

Сам мост, как и другие достопримечательности Парижа, Денис Иванович не описывает, зато вспоминает о случае, который на днях взбудоражил весь Париж. На маскараде граф д'Артуа, брат короля, по пьянке сорвал маску с герцогини де Бурбон. Герцог вызвал брата короля на дуэль и во время схватки поцарапал ему руку. После этого противники помирились и обнялись. Герцог де Бурбон отправился затем в Оперу, где ему устроили настоящую овацию:

"Весь народ оборотился к нему [герцогу], и я думал, что от битья в ладони театр развалится. Кричат тысячи людей:

"Bravo, bravo, достойная кровь Бурбона!"

Впрочем, на следующий день король выслал забияк на восемь дней из Парижа за нарушение закона о запрещении дуэлей.

Коснувшись мимоходом вопроса о надвигающейся войне между Англией и Францией, Фонвизин переходит к более важной и интересной теме – театру. Он начинает с восторженного комплимента:

"Могу тебя уверить, что французская комедия совершенно хороша..."

Денис Иванович в полном восторге от игры ведущих актеров:

"Когда на них смотришь, то, конечно, забудешь, что играют комедию, а кажется, что видишь прямую историю".

Однако и тут Фонвизин остается верен себе, наливая очередную ложку дегтя:

"А трагедию нашел я гораздо хуже, нежели воображал".

Не одобряет Фонвизин и бурных аплодисментов в театре, так как

"партер... состоит из парода самого невежественного".

Наш путешественник не утруждает себя доказательствами этого своего тезиса и тем принижает доброжелательность парижской публики.

Фонвизина вообще раздражает манера французов аплодировать по любому поводу:

"...здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру. Не могу никак сообразить того, как нация, чувствительнейшая и человеколюбивая, может быть так близка к варварству".

Отмечает Фонвизин и манеру французов "шпынять" друг друга остротами, а завершает он свое первое парижское письмо сестре таким обобщением:

"Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать. Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с тем, о чем мы, развеся уши, слушивали. Славны бубны за горами — вот прямая истина!"

Таскаться по заграницам Фонвизиным уже наскучило, да и в Париже бывает иногда скучненько, так что Денис Иванович начал слушать курс экспериментальной физики у Бриссона, а его жена стала брать уроки игры на клавесинах:

"Право, Париж отнюдь не таков, чтоб быть от него без памяти; я буду всегда помнить, что в нем, так же как и везде, можно со скуки до смерти зазеваться".

Совсем в другом тоне выдержано письмо Фонвизина к П.И. Панину, которому описывать достопримечательности Парижа не было необходимости. Поэтому с самого начала своего пребывания в этом

"мнимом центре человеческих знаний и вкуса"

Фонвизин главное внимание уделяет событиям, людям и нравам.

Денис Иванович сразу же отмечает, что во Франции

"весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного",

но тут же делает оговорку, что все увиденное

"не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же, или и больше, совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави".

Фонвизин в своем осуждении доходит до того, что рекомендует Панину следующий метод перевоспитания молодых людей, возмущающихся порядками и нравами в России:

"...для обращения его [такого молодого человека] на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию".

Там, мол, они собственными глазами увидят все недостатки и всю порочность хваленой Франции, и

"что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь".

Впрочем, уже в следующем письме Панину Фонвизин переменил свое мнение о необходимости посылки молодых людей во Францию для перевоспитания.

Сделав небольшой обзор англо-французских отношений, Фонвизин отмечает легкомысленное равнодушие французов к политике:

"Я не примечаю, чтоб приближение войны производило здесь большое впечатление. В первый день, как английский посол получил курьера с отзывом, весь город заговорил о войне; на другой день ни о чем более не говорили, как о новой трагедии; на третий — об одной женщине, которая отравилась с тоски о своем любовнике; потом о здешних кораблях, которые англичанами остановлены. Словом, одна новость заглушает другую, и новая песенка столько же занимает публику, сколько и новая война. Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того, всякие вести рассеваются по городу с восторгом и составляют душевную пищу жителей парижских".

Обличив в очередной раз французов, Денис Иванович сообщает Панину о двух важных событиях парижской жизни: дуэли между графом д'Артуа и герцогом де Бурбоном и о прибытии в Париж самого Вольтера.

Об этой дуэли Панину Фонвизин пишет более подробно, чем сестре, и приводит несколько дополнительных подробностей этого происшествия, на которых я останавливаться не буду.

[Yorik]

Уважаемые читатели попросили дать более подробное описание конфликта между герцогом де Бурбон и графом д'Артуа, братом короля.

Как вы помните, на маскараде граф д'Артуа в состоянии сильного алкогольного опьянения сорвал маску с герцогини де Бурбон. Герцог счел себя оскорбленным, но напрямую вызвать на дуэль члена королевской семьи он не мог. Тогда герцог стал настойчиво появляться во всех тех местах, куда приходил граф д'Артуа. Этим он показывал, что требует удовлетворения от брата короля. Несколько дней весь Париж оживленно обсуждал эту историю: все ждали, чем же она закончится. Наконец граф д'Артуа понял, чего добивается герцог де Бурбон, и чтобы не прослыть трусом в глазах общества согласился дать ему удовлетворение – на шпагах, разумеется.

Поединок двух высокопоставленных аристократов продолжался около пяти минут. Наконец, герцогу удалось слегка оцарапать своей шпагой руку графа д'Артуа, и секундант тут же приостановил поединок. Он заявил герцогу, что ранен не просто дворянин, а брат короля, и следует щадить столь драгоценную кровь. Поэтому, не пора ли прекратить дуэль? Тут вмешался граф д'Артуа и сказал, что обиженным считает себя герцог де Бурбон, поэтому ему и следует решать вопрос о продолжении дуэли.
Герцог заявил, что он полностью удовлетворен, после чего противники обнялись и вместе отправились в театр. Вместе, а не один герцог, как написал Фонвизин в письме к своей сестре.

Довольно об этой дуэли, перейдем лучше к Вольтеру.

О чествовании Вольтера в Париже Фонвизин также сообщает обоим своим корреспондентам, но сестре Денис Иванович описывает две встречи с Вольтером. Первую встречу с Вольтером Фонвизин в письмах к сестре и Панину описывает практически одинаково.

В письме к Панину наш путешественник сравнивает прибытие Вольтера в Париж с сошествием какого-нибудь божества на землю. Почести, оказываемые Вольтеру, и его всеобщее обожание достигли такого накала, что все увиденное позволило насмешнику-Фонвизину записать:

"Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился".

Множество литераторов и поэтов воспевают Вольтера в своих произведениях, а власти пошли еще дальше и

"правительство запретило особливым указом печатать то, что Волтеру предосудительно быть может".

Когда Вольтер оправился после своего путешествия, он посетил Академию, и на всем пути его сопровождали толпы ликующего народа. Все академики вышли навстречу 85-летнему старцу, а на торжественном заседании Вольтер был усажен в директорское кресло.

Вот Вольтер покидает Академию, садится в карету и едет к театру, где дают представление его новой пьесы "Ирена, или Алексий Комнин".
[Фонвизин справедливо замечает по этому поводу, что новая пьеса значительно уступает другим произведениям Вольтера, но публика все равно встречает ее с восторгом.]
На всем пути следования кареты народ требовал, чтобы все встречные снимали перед Вольтером шляпы. Так уже давно не встречали даже королей!

В театре тоже сплошные восторги и аплодисменты.
Вольтер входит в ложу – многократные аплодисменты.
Под несмолкающие аплодисменты Бризар, старейший актер, надевает на Вольтера венок. Вольтер тут же снимает его со словами:

"Ах, Боже! Вы хотите уморить меня!"

После окончания трагедии снова был поднят занавес, все актеры и актрисы окружили бюст Вольтера и украшали его лавровыми венками. И все это под аплодисменты, которые не смолкали четверть часа.

Затем госпожа Вентрис, которая играла Ирену, продекламировала стихи, прославляющие Вольтера, и возбужденная публика потребовала повторного чтения этих стихов.

Восторженные вопли и аплодисменты не смолкали.

Когда Вольтер вышел из театра и сел в карету, публика потребовала принести факелы, кучеру велели ехать шагом, и огромная толпа народа с криками "Vive Voltaire!" сопровождала его до самого дома.

Полный триумф!

Фонвизин считает, что это был наилучший день в жизни Вольтера,

"которая, однако, скоро пресечется".

С этим письмом Денис Иванович прислал Панину и портрет Вольтера, о котором пишет:

"Сколь он [Вольтер] теперь благообразен, ваше сиятельство увидеть изволите по приложенному здесь его портрету, весьма на него похожему".

Вторая встреча Фонвизина с Вольтером произошла в первый понедельник после Пасхи, когда открылись все театры. Фонвизин поехал с женой на представление пьесы Вольтера "Альзира", которую в молодости Фонвизин переводил на русский язык. Подъезжая к театру, Фонвизины увидели, что следом за ними едет Вольтер, которого сопровождало множество народа. Выйдя из экипажа, Фонвизины остановились на крыльце, чтобы посмотреть на великого человека. Вольтер был очень слаб, так что его почти несли на руках два лакея. Но, заметив, что он привлек внимание приличной женщины, Вольтер с видимым удовольствием подошел к ней и почтительно сказал с поклоном:

"Мадам, я ваш покорнейший слуга!"

Затем он сделал такой жест, как будто и сам удивляется своей славе.

В театре же публика не сразу приметила Вольтера. До четвертого акта он сидел в ложе мадам Лебер никем не узнанный. В перерыве перед пятым актом публика, наконец, углядела своего кумира, и тут началось...

основном, со всех сторон раздавались крики:

"Vive Voltaire!"

И это безумие продолжалось почти 45 минут. Мадам Вестрис четыре раза пыталась начать пятый акт, но все ее попытки оказались безуспешными – публика продолжала неистовствовать. Напрасно Вольтер вставал, поклонами благодарил публику и просил ее утихомириться, чтобы дать возможность продолжить представление. Когда Вольтер садился, на минуту крики стихали, мадам Вестрис начинала пятый акт, но тут же со всех сторон снова начинались крики в честь Вольтера. Казалось, что пьесу так и не удастся закончить.

Наконец представление возобновилось. Фонвизин отмечает, что актеры играли удивительно хорошо, и сам Вольтер несколько раз кричал "Bravo!" на игру Ларива.

После спектакля в ложу к Вольтеру вошел канцлер Лескюр и подал ему листки с будто сочиненными тут же стихами:

"Мы следуем примеру инков, детей солнца,
Которые в счастливые дни
Предавались сладостным восторгам,
Когда оно освещало их храм своими лучами".

Вольтер принял стихи и ответил на них стихотворным экспромтом:

"Таков характер французских рыцарей,
Их доблесть всегда была мне дорога".

Фонвизин отмечает, что всего он видел Вольтера три раза. В третий раз он видел Вольтера и внимательно наблюдал за ним, когда на заседании Академии сидел рядом с великим человеком.

Встречался в Париже Фонвизин и с "чудотворцем" Сен-Жерменом. Сен-Жермен пытался увлечь гостя из далекой России несколькими проектами, которые могли принести стране "золотые горы". Но Фонвизин учтиво посоветовал Сен-Жермену обратиться с этими столь полезными для России проектами к русскому поверенному в Дрездене. Тот их рассмотрит и даст надлежащий ответ.
Лекарство, которое Сен-Жермен рекомендовал госпоже Фонвизиной, также не принесло никакой пользы. Хоть не повредило, и ладно! Расстались Сен-Жермен и Фонвизин вполне дружески.

[Yorik]

Видел Фонвизин в Париже множество других знаменитых людей, но общее впечатление от этих встреч осталось крайне негативным:

"Я в них столько же обманулся, как и во всей Франции. Все они, выключая весьма малое число, не только не заслуживают почтения, но достойны презрения. Высокомерие, зависть и коварство составляют их главный характер. Сказывают, что в старину авторы вели войну между собою не иначе, как критикуя один другого сочинения; а ныне не только трогают честь язвительными ругательствами, но рады погубить друг друга вовсе, как какие-нибудь звери. И действительно, мало в них человеческого. Всякий ученый есть гонитель всех тех, кои розно с ним думают или сочинения его не находят совершенными".

И совсем уж неожиданным оказывается вывод Фонвизина:

"Не могу вам довольно изъяснить, какими скаредами нашел я в натуре тех людей, коих сочинения вселили в меня душевное к ним почтение".

Вот так огульно Денис Иванович обругал почти всех французских просветителей и ученых.

Вот, например, как Фонвизин описывает свои впечатления о д’Аламбере:

"Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премерзкую фигуру и преподленькую физиономию. Д'Аламберы, Дидероты [это Фонвизин о Дидро] в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я каждый день на бульваре".

Вот и все, что нашел нужным сказать Фонвизин об этом выдающемся ученом!

Отдельно пишет Фонвизин о своих литературных знакомствах, которые несколько примиряли его с Парижем, но и им изрядно достается от нашего путешественника:

"Мармонтель, Томас [это Антуан Тома (1732-1785), известный в свое время писатель] и еще некоторые ходят ко мне в дом; люди умные, но большая часть врали. Исключая Томаса, который кажется мне кротким и честным человеком, почти все прочие таковы, что гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе, как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу. Помнишь, какого мнения был о себе наш Сумароков и что он о своих достоинствах говаривал? Здесь все Сумароковы: разница только та, что здешние смешнее, потому что вид на них гораздо важнее".

В письме к Панину Фонвизин находит дополнительную характеристику для французских деятелей науки и искусства:

"Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки... нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести. Конечно, ни одни из них не поколеблется сделать презрительнейшую подлость для корысти или тщеславия. Я не нахожу, что б в свете так мало друг на друга походило, как философия на философов".

Но когда эти же люди, узнав от русских парижан, что Денис Иванович – русский литератор, пригласили Фонвизина на ежегодное собрание литераторов, он с удовольствием согласился. Вместе с Фонвизиным на это собрание были приглашены Бенджамин Франклин и какой-то английский физик.

Фонвизин на этом собрании сделал сообщение о свойствах русского языка. А гордился Денис Иванович данным приглашением больше, чем юный пионер – красным галстуком. Это легко увидеть из множества мелких фактов, например, Фонвизин гордится тем, что его очень учтиво принимали, а о собрании была даже публикация в газете с упоминанием его фамилии [газета прилагается].
Председателю собрания господину Бланшери так понравился доклад Фонвизина, что он пригласил его и на следующий год:

"Я посылаю его письмо, чтоб ты видела, в каком почтительном тоне ученый народ со мною обращается", -

по-мальчишески гордится Фонвизин. Мол, знай наших!

Получается, что хоть и подлецы все эти французы, но любая их похвала, даже мелкая, очень лестна Денису Ивановичу. А было их, судя по всему, не слишком-то и много.

Но все же и здесь насмешливость Фонвизина берет свое, и он трезво пишет:

"Кроме охоты моей к литературе, имею я в их глазах другой мерит [достоинство], а именно, покупаю книги, езжу в карете и живу домом, то есть можно прийти ко мне обедать. Сие достоинство весьма принадлежит к литературе, ибо ученые люди любят, чтоб их почитали и кормили".

Но так пишет Денис Иванович своей сестре, а Панину о своем посещении ежегодного собрания французских писателей Фонвизин сообщает очень кратко. Для крупного вельможи сей факт не слишком важен.

Завершая рассказ об интересных встречах Фонвизина в Париже, придется рассказать и о Руссо, с которым наш путешественник так и не встретился, но не по своей вине.

Уже была договоренность о встрече Фонвизина и Руссо, и назначена дата этой встречи, но за день до этого Фонвизину сообщили, что Руссо пропал и уже два дня не ночевал дома. Жена вся в страхе и в слезах. Она боялась, не посадили ли Руссо в тюрьму, но вскоре пришло сообщение о смерти Руссо в деревне у своего приятеля, и стали известны подробности его исчезновения.

Оказывается, Руссо писал мемуары, весьма откровенные, и хотел их оставить своей жене, чтобы она напечатала их после его смерти и имела от этого верный доход. Он предупредил жену, что мемуары нельзя печатать до его смерти, так как это может его погубить, но жадная женщина решила, что ждать придется очень долго. Поэтому она позволила снять копию мемуаров в те часы, когда ее муж спал или надолго отлучался из дому, и продала рукопись одному книгопродавцу за сто луидоров.

Вскоре Руссо получил письмо от издателя из Голландии, который сообщал, что приобрел рукопись мемуаров Руссо и интересуется, на какой бумаге и каким шрифтом ее печатать.

Руссо страшно перепугался и умолял издателя не публиковать рукопись мемуаров до его скорой смерти, но все было тщетно. Книгу напечатали, и ее экземпляры появились в Париже, где власти стремились конфисковать все поступившие экземпляры, правда, с очень небольшим успехом.

Руссо был разгневан на свою жену за ее жадность и вероломство. Кроме того, он опасался реакции властей и влиятельных лиц, многие из которых представали на страницах мемуаров не в самом приглядном виде. Поэтому он в страхе бежал из Парижа верст за пятьдесят в деревню Ermonovill, где и укрылся у своего приятеля маркиза Жерардена [Фонвизин не знал тогда имени маркиза], а вскоре, по слухам, и покончил жизнь самоубийством. Сестре Фонвизин сообщает, что Руссо зарезал или заколол себя, но в письме Панину уже говорится о принятии яда.

Фонвизин сильно осуждает жену Руссо и винит ее в преждевременной смерти великого человека.
Он также сообщает, что известный скульптор Гудон выехал из Парижа для снятия посмертной маски Руссо.

Фонвизин сокрушается:

"Итак, судьба не велела мне видеть славного Руссо! Твоя, однако ж, правда, что чуть ли он не всех почтеннее и честнее из господ философов нынешнего века. По крайней мере, бескорыстие его было строжайшее. Я так зол на жену его, что если б был судья, то бы велел ее повесить".

В письме к Панину Денис Иванович очень пространно описывает последние часы жизни Руссо, и делает это в духе чистого сентиментализма. Вот как Фонвизин описывает кончину Руссо:

"По возвращении его [Руссо] в дом хозяева приметили в нем необычайную бледность и хотели ему помочь, но он отвечал, что ни в какой помочи нужды не имеет, и, взяв за руку жену свою, просил позволения идти с нею в свою комнату, имея сказать ей нечто важное. Оставшись с нею, обнял ее, как человек, который расстается навсегда. Потом, отворив окно, смотрел на небо, говоря жене своей в превеликом исступлении, что он пронзается величеством создателя, смотря на прекрасное зрелище природы. Несколько минут продолжалось сие исступление, и потом упал мертвый".

Следует отметить, что версия последних дней жизни Руссо, изложенная Фонвизиным, несколько отличается от описания его смерти в научных биографиях Руссо. Впрочем, уважаемые читатели, возможность найти эти различия я предоставляю вам сделать самостоятельно, если, конечно, такая работа доставит вам какое-нибудь удовольствие.

[Yorik]

Вернемся, все же, к последним французским впечатлениям Фонвизина, которыми он делится со своими корреспондентами.

От сестры Денис Иванович получил письмо, в котором она сообщает мнения других путешественников по Франции, в том числе и те, где говорится о том, что во Франции множество ученых людей не находят себе средств к существованию. Такая наглая ложь вызывает искреннее возмущение Фонвизина:

"Видно, что сии господа вояжеры сами не весьма ученые люди, ибо смело вам скажу, что ни один из здешних прямо ученых и достойных людей не подумает ехать в Россию без великой надежды сделать фортуну свою и семьи своей. Видно, что они учеными людьми сочли каких-нибудь шарлатанов, которые за копейку обещают обучать всему на свете. Здесь нет ни одного ученого человека, который бы не имел верного пропитания..."

Все-таки нашел что-то положительное во Франции Денис Иванович!

Далее Фонвизин счел необходимым похвалить и патриотизм французов, с которого русским следовало бы брать пример:

"...все они так привязаны к своему отечеству, что лучше согласятся умереть, нежели его оставить. Сие похвальное чувство вкоренено, можно сказать, во всем французском народе. Последний трубочист вне себя от радости, коли увидит короля своего; он кряхтит от подати, ропщет, однако последнюю копейку платит, во мнении, что тем пособляет своему отечеству. Коли что здесь действительно почтенно и коли что всем перенимать здесь надобно, то, конечно, любовь к Отечеству и Государю своему".

Однако, похвалив патриотизм французов, Фонвизин тут же находит повод обругать их нравы:

"Вообще тебе скажу, что я моральною жизнию парижских французов очень недоволен. Сколько идея отечества и короля здесь твердо в сердца вкоренена, столь много изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему. Всякий живет для одного себя. Дружба, родство, честь, благодарность - все это считается химерою. Напротив того, все сентименты обращены в один пункт, то есть ложный point d'honneur (вопрос чести). Наружность здесь все заменяет. Будь учтив, то есть никому ни в чем не противоречь; будь любезен, то есть ври, что на ум ни набрело, - вот два правила, чтоб быть un homme charmant (прелестным человеком). Сообразя все, что вижу, могу сказать безошибочно, что здесь люди не живут, не вкушают истинного счастия и не имеют о нем ниже понятия. Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу".

Своих соотечественников, находящихся во Франции, Фонвизин, впрочем, тоже не щадит:

"Между тем, скажу тебе, что меня здесь более всего удивляет: это мои любезные сограждане. Из них есть такие чудаки, что вне себя от одного имени Парижа; а при всем том, я сам свидетель, что они умирают со скуки; если б не спектакли и не много было здесь русских, то бы действительно Париж укоротил век многие наших русских французов".

В этом месте своего послания Денис Иванович делает совершенно справедливый вывод:

"Кто тебя станет уверять, что Париж центр забав и веселий, не верь: все это глупая аффектация; все лгут без милосердия. Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе".

Русские в Париже общаются преимущественно между собой, особенно дамы, которых, правда, не так уж и много. Дело в том, что если француженки даже и принимают русскую даму, как, например, графиню Шувалову, то сами ответных визитов не наносят, что очень обидно.

Большинство же иностранцев в Париже составляют молодые мужчины, которых

"две вещи в Париж привлекают: спектакли да девки. Отними сии две приманки, то целые две трети чужестранцев тотчас уедут из Парижа".

К парижским спектаклям Фонвизин никаких претензий практически не имеет и поет им настоящую хвалебную оду, которую я приведу целиком:

"Спектакли здесь такие, каких совершеннее быть не может. Трагедия после Лекеня, Клеронши, Дюменильши, конечно, упала; но комедия в наилучшем цвете. Опера есть великолепнейшее зрелище в целом свете. Итальянский спектакль очень забавен. Сверх того, есть много других спектаклей. Все каждый день полнешеньки. Два примечания скажу тебе о здешних спектаклях, и поверь, что скажу сущую правду. Кто не видал комедии в Париже, тот не имеет прямого понятия, что есть комедия. Кто же видел здесь комедию, тот нигде в спектакль не поедет охотно, потому что после парижского смотреть другого не захочет. Не говорю я, чтоб у нас или в других местах не было актеров, достойных быть в здешней труппе: но нет нигде такого ensemble, каков здесь, когда в пьесе играют все лучшие актеры. Два дня в неделе играют дубли. Тогда действительно парижский спектакль гроша не стоит".

Парижских девок Фонвизин тоже не мог обойти своим вниманием. Эту главную приманку Парижа он описывает гневным пером сатирика:

"Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол - словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, то есть ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства. На страстной неделе последние три дня было здесь точно то, что в Москве мая первое. Весь город ездит в рощу и не выходит из карет. Тут-то видел я здешнее великолепие. Наилучшие экипажи, ливреи, лошади - все это принадлежало девкам! В прекрасной карете сидит красавица вся в бриллиантах. Кто ж она? Девка. Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки".

Правда, в письме к Панину Фонвизин уточняет, что это не просто уличные девки:

"С каким искусством они умеют соединить прелести красоты с приятностию разума, чтоб уловить в сети жертву свою!"

Получается, что это были достаточно образованные и воспитанные женщины. А кто же их жертвы? Это, как легко догадаться,

"по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколько можно больше, и если не всегда здравый ум, то, по крайней мере, часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно".

Так что вывод Фонвизина вполне ожидаем:

"Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гоморре".

Но этого мало:

"Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему не способным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть, не ездя во Францию".

Вот так!

Русские в Париже, по описанию Фонвизина, мало чем отличаются от прочих иностранцев, так что типичный день мужчины-иностранца в Париже списан, скорее всего, с соотечественников:

"Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно. Так здесь живут не только холостые, но почти все женатые; а разница в том, что женатые нанимают особенные дома для своих шалостей".

Затем Фонвизин возвращается к своим любимым сплошь осудительным чертам французов и Парижа.

Отметив чрезвычайную дороговизну жизни в Париже, Денис Иванович указывает и на огромное количество нищих, а также на ужасающую нищету бедных.

Порассуждав об отрицательных сторонах французского менталитета, Фонвизин вдруг вспоминает:

"Приметил я вообще, что француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно, в совершенном возрасте никогда не бывает".

Редкий француз не скажет о себе, что он "преразумен", но под словом "разум" они понимают только остроту ума,

"не требуя отнюдь, чтоб она управляема была здравым смыслом".

Судят все и обо всем, но спорить французы не любят и соглашаются с любым первым высказыванием:

"Из сего заключить можно, что за истиною не весьма здесь гоняются. Не о том дело, что сказать, а о том, как сказать".

Для француза нет ничего страшнее, как оказаться смешным. Фонвизин пишет, что французы очень точно подмечают смешное в других, но совершенно не видят ничего смешного в самих себе:

"Нет способнее французов усматривать смешное, и нет нации, в которой бы самой было столь много смешного".

[Yorik]

Мы приблизились к окончанию описания путешествия Дениса Ивановича во Францию, но ведь он съездил потом и в Италию.

В конце своих посланий сестре Фонвизин пишет, что он не пленился чужими краями, но очень рад совершенному путешествию:

«Много приобрел я пользы от путешествия. Кроме поправления здоровья, научился я быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой и что мы дома можем наслаждаться истинным счастием, за которым нет нужды шататься в чужих краях».

В августе 1778 года Фонвизины жили в Belair, месте, окруженном зеленью Елисейских полей и Булонской рощи, но, отмечая прелесть данного места, Фонвизин опять пишет о... Да, он опять пишет о нечистотах Парижа:

«...сам Париж немножко почище свиного хлева. Я вам наскучил уже описанием нечистоты града сего; но истинно, я так сердит на его жителей, что теперь рад их за то бранить от всего сердца. С крыльца сойдя, надобно тотчас нос зажать. Мудрено ли, что здесь делают столько благоуханных вод: да без них бы, я думаю, все задохлись».

Обобщая свои впечатления, Денис Иванович говорит о том, что во Франции есть и хорошее, и плохое, но

«...нас в России обманывают без милосердия Кары, Машковы и прочие, говоря о здешней земле, как о земном рае. Спору нет, много есть очень хорошего; но, поверь же мне, истинно хорошего сии господа, конечно, и не примечали; оно ушло от их внимания. Можно вообще сказать, что хорошее здесь найдешь поискавши, а худое само в глаза валит».

В последних строках своего последнего парижского письма Фонвизин пишет о том, что хочет поскорее оказаться дома, и что

«живучи здесь близ полугода, кажется, довольно познакомился я с Парижем и узнал его столько, что в другой раз охотою, конечно, в него не поеду».

Но так Фонвизин пишет сестре, а Панину он пишет несколько иначе:

«Не могу, конечно, сказать, чтоб я и теперь знал Париж совершенно, ибо надобно жить в нем долго, чтоб хорошенько с ним познакомиться. По крайней мере, в то короткое время, которое здесь живу, старался я узнать его по всей моей возможности».

Ведь Панина-то не проведешь на мякине!

В письмах Панину Фонвизин отмечает чрезмерный эгоцентризм и высокомерие французов, особенно, парижан:

«Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет - своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею. Француз, приехавший сюда из Бордо, и россиянин из Петербурга называются равномерно чужестранными. По их мнению, имеют они не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первый и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах как точно в сих:

«Monsieur, Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас!»

Далее Фонвизин подчеркивает основные, на его взгляд, черты характера французов, например, поверхностность, и отсюда делает вывод о малой способности французов к математике.

Рассуждая о праздности французов, Фонвизин пишет:

«Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду — скучно; а французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтоб избежать скуки, то есть, чтоб ничего не делать! И действительно, всякий день здесь праздник... Все столько любят забавы, сколько труды ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может».

И снова Фонвизин обращается к своей любимой теме:

«Зато нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха».

Правда, в Париже он немного по-своему анализирует причины этого явления:

«Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее, в другой, вывешена битая скотина с текущею кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одной улице, тот был в целом городе; а кто был в одном городе, тот все города видел. Париж пред прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше».

Ну, а что влечет в Париж иностранцев, так я об этом говорил в предыдущем выпуске о Фонвизине.

И покидая Францию, Фонвизин дает обобщенную характеристику французам:

«Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию. Выключа их из французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во французах доброта сердечная. Весьма редкий из них злопамятен — добродетель, конечно, непрочная, и полагаться на нее нельзя; по крайней мере и пороки в них не глубоко вкоренены. Непостоянство и ветреность не допускают ни пороку, ни добродетели в сердца их поселиться».

Довольно снисходительная оценка, не правда ли, и рядом шпилька:

«Приметил я вообще, что француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно, в совершенном возрасте никогда не бывает. Пока может, утопает он в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою».

В России письма Фонвизина стали более-менее широко известными только в XIX веке, то есть уже после Французской революции и краха Империи, и вызвали, в основном, негативную реакцию. При этом следует отметить, что хулители Фонвизина почти не имели никакого представления о Франции Бурбонов, а знали только «Письма русского путешественника», написанные Карамзиным, многочисленные свидетельства русских офицеров, воевавших во Франции, и впечатления русских путешественников о современной Франции. Они видели разные Франции и не могли придти к одинаковым выводам.

Например, Ф.Ф. Вигель пишет в своих записках:

«Опрятность есть одно из малого числа благодеяний, которыми, по мнению моему, Западу мы обязаны».

Но ведь Вигель видел уже совсем другую Европу. Ведь никто не будет сравнивать впечатления о России, полученные в 1900 году и в 1925 году. Это же две совсем разные страны!

Однако потомки оказались слишком суровы к Фонвизину и вынесли ему достаточно жестокий приговор. Примером того могут служить слова П.А. Вяземского:

«Странно кажется и об одном человеке произнести такой приговор, когда сей человек не обличен еще судом и разврат еще не доказан; но как позволить себе принять такие общие нарекания к целому обществу, целому народу? Не есть ли это род кощунства над человеком и клеветы на самое Провидение? Можно сострадать Жан-Жаку, когда он злословит общество и человека: в красноречивых доводах его мы слышим вопль больного сердца, чувствительности раздраженной, дикий ропот встревоженного воображения; но злословие Фонвизина холодно, сухо, оно отзывается нравоучением напыщенного декламатора, никого не убеждает и заставляет только жалеть, что и светлый ум имеет свои затмения».

Одновременно с Фонвизиным во Франции побывал и знаменитый историк Эдуард Гиббон (1737-1794), который оставил более благоприятный отзыв о французах:

«Говорите что вам угодно о легкомыслии французов, но я уверяю вас, что в 15 дней моего пребывания в Париже я слышал более дельных разговоров, достойных памяти, и видел больше просвещенных людей из порядочного круга, чем сколько случалось мне слышать и видеть в Лондоне в две-три зимы».

На это мы бодро возразим, что Гиббон сравнивал Париж с Лондоном, а какая-то там Англия нам не указ. Да и Петербург был в то время почище указанных городов.

На этом мы завершаем обзор путешествия Фонвизина во Францию. Но вскоре Фонвизин поехал в Италию.
Ждите обзора новых впечатлений.

[Yorik]

Денис Иванович Фонвизин едет в Италию.

В 1784 году Денис Иванович Фонвизин совершил свое второе длительное путешествие в Европу. На этот раз Фонвизин отправился в Италию, но путь туда лежал через Германию, так что впечатления нашего путешественника на этот раз не слишком сильно отличаются от тех, которые мы приводили в очерках о путешествии Фонвизина во Францию. Так что не удивляйтесь, уважаемые читатели, если вам иногда попадутся буквальные совпадения с впечатлениями, которые вы уже читали ранее.

В свое время Фонвизин задавался вполне разумным вопросом:

"Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудка? Первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо".

Мы уже знакомы с впечатлениями, полученными Фонвизиным при поездке во Францию, и знаем, что хорошего там он нашел крайне мало, почти во всем отдавая предпочтение России и всему русскому. Может, красоты Италии смогут настроить Дениса Ивановича на более благоприятные отзывы о чужих краях?

Но сначала Фонвизину пришлось вновь проехать через немецкие земли, и почти везде он выказывает свое недовольство.

Первое заграничное впечатление путешественник получает от таможни:

"Двадцать шестого июня, в тот же день, в который мы приехали в Мемель, осматриваемы мы были польскою, прусскою пограничною и мемельскою таможнями. От каждой отделались мы гульденом, или тридцатью копейками. Таможенные приставы не у одних у нас воры и за тридцать копеек охотно отступают от своей должности".

Так что пока ничего особенного.

Но вот после обеда Фонвизин решил посетить мемельский театр:

"Играли трагедию "Callas". Мерзче ничего я отроду не видывал. Я не мог досмотреть первого акта".

Поверим, что столичному драматургу и театралу профессионально не понравилось представление в провинциальном, хоть и заграничном, театре.

30 июня Фонвизин прибыл в Кенигсберг, который он посещал уже четвертый раз, но два посещения происходили по служебной надобности. Город ему решительно не нравится:

"Хотя я им и никогда не прельщался, однако в нынешний приезд показался он мне еще мрачнее. Улицы узкие, дома высокие, набиты немцами, у которых рожи по аршину. Всего же больше не понравилось мне их обыкновение: ввечеру в восемь часов садятся ужинать и ввечеру же в восемь часов вывозят нечистоту из города. Сей обычай дает ясное понятие как об обонянии, так и о вкусе кенигсбергских жителей".

Первые положительные впечатления Фонвизин получил, приехав утром 2 июля в "большой городок" Маприенвердер:

"...город недурен и чистехонек".

Однако эти впечатления были испорчены местной кухней и дороговизной:

"Тут обедали так дурно, как дорого с нас взяли".

Попутно достается и немецким почтальонам и извозчикам, которые достали Дениса Ивановича:

"Я отроду прусским и саксонским почталионам не кричал: тише! – потому что тише ехать невозможно, как они едут; разве стоять на одном месте".

И это не единственный такой отзыв Фонвизина. Немного ранее он уже ругал немецкие средства сообщения:

"Правду сказать, надобно быть ангелу, чтоб сносить терпеливо их скотскую грубость. Двадцать русских верст везет восемь часов, всеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом. Из корчмы не вытащить его до тех пор, пока сам изволит выйти. Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят. На почтах его скачут гораздо тише, нежели наши ходоки пешком ходят. В Саксонии немного получше; но также довольно плохо".

Достается от Фонвизина и почтовым дворам в Германии. В Обербартау, пишет Фонвизин, они

"не могли двух минут остаться на почтовом дворе: такая бездна сверчков, что от их крика говорить нельзя; мы друг друга разуметь не могли".

Но сверчки – это пустяк, а вот в "прескверной деревнишке" Росситен

"почтмейстер живет в избе столь загаженной, что мы не могли в нее войти".

Ладно, едем дальше, но впечатления не лучше.

Ночевка во Фракфурте-на-Одере доставила Фонвизину сплошные мучения:

"Никогда, с самого выезда, не имели мы такой мучительной ночи: клопы и блохи терзали нас варварски. Сверх того, и трактир попался скверный. Нас, однако ж, уверяли, что он лучший в городе".

Франкфурт вообще показался Денису Ивановичу очень мрачным и несносным городом, так что он удовлетворенно записывает:

"Надобно в нем родиться или очень долго жить, чтоб привыкнуть к такой тюрьме".

Все плохо, а тут еще при въезде в "городок" Фридланд сломалась передняя ось у кареты. Казалось бы, что может быть хуже? Досада и уныние охватили Фонвизина и его спутников, но тут Денис Иванович столкнулся с простыми немецкими жителями, которые усердно принялись помогать нашим путешественникам в их беде:

"В один миг сбежалось народу превеликое множество. Примчали кузнеца; нас самих отвели в дом Stadtrichter, или к городничему. Он имеет жену, дочь-невесту и сына; все они приняли нас с несказанною искренностию; отвели нам комнату, дали нам постель и угощали нас так, что мы вечно не забудем их гостеприимства".

К утру карету починили, и 8/19 июля Фонвизин расстался с этими "добродетельными людьми", будучи сильно тронут их "честностию". Ни о каких рожах он теперь уже не пишет. Пока.

Далее на пути Фонвизина лежал Лейпциг, который в прошлое путешествие показался ему очень скучным городом. На этот раз Денис Иванович отнесся к городу и его удобствам намного благосклонней и называет его наиболее "сносным" из увиденных городов. Особенно порадовали его местные бани:

"Устройство здешних бань отменно хорошо. Для каждого особливая комнатка с ванною. Вода проведена машиною к стене, к которой прикреплена ванна. У стены подле ванны два винта. Повернув один, пустишь воду теплую; повернув другой, холодную; так что сидящий в ванне наполняет ее столько и такою водою, как сам захочет. Чистота, услуга и удобности, можно сказать, неописанны. Жаль, что у нас нет такого приятного и для здоровья полезного установления".

Но не может Фонвизин так просто похвалить Лейпциг, не найдя в нем никаких недостатков, поэтому он теперь обратил внимание на калек и нищих:

"Я в жизнь мою нигде столько не видывал горбунов и горбуш, сколько в Лейпциге. На публичном гулянье, посидев на лавке с полчаса, считал я, сколько проходит горбунов мимо меня, и насчитал их девять. Нищих в Саксонии пропасть, и самые безотвязные. Коли привяжется, то целый день бродит за тобою. Одним словом, страждущих от всякия скорби, гнева и нужды в такой землишке, какова Саксония, я думаю, больше, нежели во всей России".

Что-нибудь, к чему можно прицепиться, Денис Иванович всегда найдет. И это в Германии. А что будет в Италии? Но пока Фонвизин подъехал к Нюрнбергу.

В Нюрнберг Фонвизин приехал на двух кибитках и восьми лошадях, и управляли этими кибитками русские мужики.
Случилось так, что в Лейпциге Денис Иванович повстречал профессора Христиана-Фридриха Матеи (1742-1811) из московского университета, который вернулся наконец на родину, и договорился с ним о найме мужиков до Нюрнберга перед отсылкой их на родину.

Кучером у Фонвизина был крестьянин Калинин, крепостной Льва Александровича Нарышкина (1733-1799). Он, кучер, обещал Фонвизину, что когда вернется в Москву, то навестит его родственников и расскажет им о совместном путешествии. Особенное внимание местных жителей привлекала огромная борода Калинина:

"Смотреть его сбиралось около нашей кареты премножество людей; маленькие ребята бегали за ним, как за чудом".

Этот Калинин был так зол на немцев, что, слушая его рассуждения, наши путешественники умирали со смеху. Чем же так их рассмешил Калинин? Ну, например, он полагал, что

"русских созидал Бог, а немцев - черт".

Более того, Калинин

"считает их наравне с гадиною, и думает, что, раздавя немца, бога прогневить нельзя".

Так считал простой русский мужик, но мы видим, что и просвещенный барин недалеко от него ушел в своем презрении ко всему чужеземному.

5 сентября Фонвизин прибыл в Нюрнберг и остановился

"в трактире, в котором безмерная чистота и опрятность привели нас в удивление. Все улицы и дома здешние так чисты, что уже походит на аффектацию".

Сплошной, вроде бы, позитив, и Фонвизин тут же припоминает тяготы пути и накопленные впечатления:

"...от самого Лейпцига до здешнего города было нам очень тяжко. Дороги адские, пища скверная, постели осыпаны клопами и блохами… Вообще, сказать могу беспристрастно, что от Петербурга до Ниренберга баланс со стороны нашего отечества перетягивает сильно. Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах - словом, у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы. Это удостоверение вкоренилось в душе моей, кто б что ни изволил говорить".

Да, быстро Денис Иванович позабыл такие простые вещи, как помощь горожан Фридланда, бани Лейпцига и прочее! Радушие местных жителей и фрукты, которыми его угощали, также позабыты. Долой позитив! И уже на следующий день Фонвизин отмечает узкие улицы города и множество народа на них, но вынужден все же признать, что

"внутри и снаружи домов чистота отменная".

Ну, хоть так, Денис Иванович!

[Yorik]

Нашел ли Денис Иванович в Нюрнберге что-нибудь хорошее? Представьте себе, уважаемые читатели, нашел! Несмотря на то, что

"Сей город положением своим очень странен: стоит весь на горах и с высокого места, каков тутошный замок, кажется не иным чем, как громадою набросанных ненарочно камней. Считают в нем до восьмисот улиц, что и не удивительно, если называют улицами все по горам закоулки, какие на ста шагах обыкновенно встречаются. Невзирая на узкие улицы и на множество народа, наблюдается внутри и снаружи домов чистота отменная".

Вот, чистота в городе! Это Фонвизин оценил.

Кроме того, Денис Иванович осматривал и местные достопримечательности.
6 сентября он с женой осмотрел местный замок и собранные в нем редкости:

"Тут казали нам модели святых вещей, ибо подлинные сохранены и никому, кроме коронованных глав, их не кажут. Художник, делавший сии модели, не имея, кажется, нужды ни в большом труде, ни в большом искусстве. Святые вещи состоят в копье, коим Христос прободен был на кресте, и крестном гвозде, в частице самого креста, в отломке яслей вифлеемских, в лоскутке скатерти, постланной на тайной вечере, и в лоскуточке лентия, коим Христос отирал ноги на умовении".

Все это не произвело на Фонвизина особого впечатления, как и многочисленные картины Альбрехта Дюрера, развешанные в замке:

"Мы осматривали в нем картины Альбрехта Дюрера, славного больше за старину, нежели за искусство, потому что в его время живопись в Европе была еще в колыбели".

Вот сноб, и Дюрер ему не угодил! Можно подумать, что в России в конце XVIII века живопись была на бОльшей высоте.

Затем Фонвизин пригласил к обеду своего банкира Брентания, и вот тут [при описании обеда, разумеется, - это вам не Дюрер!] наш путешественник не жалеет красок:

"Я нигде не видал деликатнее стола, как в нашем трактире. Какое пирожное, какой десерт! О пирожном говорю я не для того только, что я до него охотник, но для того, что Ниренберг пирожным славен в Европе. Скатерти, салфетки тонки, чисты — словом, в жизнь мою лучшего стола иметь не желал бы".

Пирожные! Скатерти! Конечно, это не чета картинам Дюрера!

После обеда Фонвизин посетил местную ратушу, которая опять же была вся украшена

"картинами Альбрехта Дюрера. Он родился в здешнем городе, работал много, и, куда ни обернись, везде найдешь его работу".

Кошмар, снова этот Дюрер, куда ни посмотри! Нет, его живопись определенно не понравилась Денису Ивановичу.

Вечером Фонвизины вместе со своим банкиром посетили местную комедию, чего, конечно, нашему путешественнику делать не следовало, ибо в Нюрнберге

"театришка мерзкий, и зала походит больше на чулан, нежели на залу. Жар и духота были такие, что я пяти минут не устоял, и вечер провели мы одни".

Вы можете подумать, уважаемые читатели, что Денису Ивановичу вообще не свойственен интерес к живописи, или он не умеет ее ценить. Отнюдь!
Фонвизин 7 сентября записывает, что

"в Ниренберге много хороших живописцев и других художников, но они умирают с голоду, потому что покупать некому".

Местные жители не ценят своих художников, но вот приехал настоящий ценитель живописи из далекой России, облазил жилища и чердаки этих бедолаг и накупил множество картин. Зачем? Да просто Фонвизин собирался торговать ими в России.

8 сентября Фонвизин посетил местный арсенал и осматривал снаряжение и вооружение рыцарей прошлых времен. Он остался доволен увиденным и поражался тому

"как могли они [рыцари] таскать на себе такую тягость. Я не совсем бессилен, но насилу поднял копье, которым они воевали".

Тем временем по Нюрнбергу разнесся слух, что заезжий русский богач скупает всякие картины, и 9 сентября к жилищу Фонвизина привезли множество картин для продажи. Денис Иванович ничего из этих картин не купил, но это дало ему повод с гордостью записать:

"Во всей Немецкой земле и, сказывают, также во всей Италии слова "русский" и "богач" одно означают".

10 сентября 1784 года Фонвизины покинули Нюрнберг и 11-го прибыли в Аугсбург,

"город, которого окрестности прекрасны".

Здесь Фонвизин опять лазил по чердакам "бедных художников" и отметил, что многие картины обладают большими достоинствами. Впрочем, картины местных художников никто не покупает, ибо

"мещане ничего не смыслят [в живописи], а больших господ нет".

Впрочем, и сам Фонвизин ничего у местных художников не купил, по крайней мере, он ничего об этом не сообщает.

В Аугсбурге жена Фонвизина посетила ситцевую фабрику, которую наш путешественник оценил, так как она

"одевает ситцем самую Италию".

Посетили Фонвизины и местное гуляние "называемое Семь столбов", но об этом Денис Иванович пишет очень сдержанно:

"Все немецкие гульбища одинаковы. Наставлено в роще множество столиков, за каждым сидит компания и прохлаждается пивом и табаком".

Почти, как и теперь, только в наши дни в таких заведениях практически не курят.
Фонвизин пить местное пиво не стал, а заказал

"кофе, который мне тотчас и подали. Таких мерзких помой я отроду не видывал — прямое рвотное!"

Это дало Фонвизину очередной повод, чтобы подчеркнуть достоинства русских обычаев:

"По возвращении домой мы потчевали компанию чаем, который немцы пили как нектар".

14 сентября Фонвизин осматривал в городе коллекции картин, а после обеда посетил местную ратушу

"великолепием своим любопытства достойную. Она первая во всей Германии. Зала преогромная, росписана [так у Фонвизина] прекрасно и раззолочена пребогато".

Вот изобилие позолоты Денису Ивановичу очень понравилось, в отличие от картин Дюрера.

Стоит отметить, что Фонвизин высоко оценил и клавесин, созданный местным органистом Штейном, и игру на нем его дочери.

16 сентября Фонвизины покинули Аугсбург и направились к видневшимся вдали Альпам, которые произвели на Дениса Ивановича очень сильное впечатление:

"Горы и пропасти столь ужасны, что волосы дыбом становятся".

В Альпах Фонвизин смог убедиться, что не все так плохо в чужих землях, и он это отражает в своем дневнике:

"Надлежит, однако ж, отдать правительству ту справедливость, что дороги сделаны и содержатся так хорошо, как я нигде не находил. Аспекты страшные, но нет ни малейшей опасности. Все опаснейшие места завалены каменьями, и дорога такова, что две кареты свободно разъехаться могут".

Вот как напугали горы Дениса Ивановича!

17 сентября, подъезжая к Инсбруку, Фонвизины увидели вершину Мартинсванда и услышали связанную с ней легенду. Будто бы император Максимилиан I (1459-1519) на охоте как-то погнался за горным козлом, стал подниматься на эту гору и заблудился. Двое суток скитался император по склонам Мартинсванда, и уже не было надежд на его спасение, но тут произошло настоящее чудо. Когда голодный и уже отчаявшийся император молил Бога о спасении, к нему подошел некий пастух и помог Максимилиану спуститься с горы.
Этого пастуха потом долго искали, но найти не смогли. Тогда все решили, что это посланец Бога, некий ангел, спас императора. Максимилиан по-своему отметил свое спасение:

"Император велел сделать дорожку на самую верхушку горы, и на самом том месте, на котором явился ему пастух или ангел, водружен превеликий крест, которого снизу за высотою видеть нельзя".

[Yorik]

Денис Иванович часто подчеркивал, что во время своих путешествий он не имел привычки представляться высокопоставленным особам, однако, описывая свое пребывание в Инсбруке, он большую часть дневниковых записей отвел описанию своего свидания с эрцгерцогиней Марией Елизаветой (1743-1808). Современники рассказывали, что Мария Елизавета была самой красивой из дочерей правительницы Марии Терезии (1717-1780). Ее ожидала блестящая партия, но, переболев оспой, Мария Елизавета приняла постриг и стала аббатисой в Инсбруке.

Во время остановки Фонвизиных в Инсбруке в местной полковой нормальной школе для солдатских детей проходил экзамен, которому предшествовал войсковой парад. Эрцгерцогиня Мария Елизавета со свитой присутствовала на этом мероприятии. Фонвизин также в толпе присутствовал на экзамене. Мария Елизавета уже знала от полицейских о русском путешественнике и велела привести Фонвизина в свое окружение. Денис Иванович описывает Марию Елизавету так:

"По календарю ей лет сорок, а по виду и по живости характера нельзя дать и тридцати. Она очень походит на сестру свою, королеву французскую [Марию Антуанетту]".

Гофмаршал поинтересовался у Фонвизина, будет ли тот представляться эрцгерцогине, но тот ответил, что утром уже выезжает из Инсбрука и сделает представление на обратном пути. Узнав о таком решении Фонвизина, Мария Елизавета без всяких церемоний подошла к нашему путешественнику:

"Хотя вы мне и не представлены, но я слышу, что вы едете в Италию. Прошу вас сказать мой поклон брату моему, великому герцогу Тосканскому [Леопольду (1752-1792), император Леопольд II с 1790 года], и сестре моей, королеве Неаполитанской [Марии Каролине (1752-1814)]".

Фонвизин отвечал, что для него такое поручение является высочайшим счастьем.
Затем Мария Елизавета долго беседовала с Фонвизиным

"о разных материях и весьма милостиво пожелала мне счастливого пути".

Свита эрцгерцогини уговаривала Фонвизина остаться еще на несколько дней в Инсбруке, но тот был тверд в своем намерении быстрее ехать в Италию.

После окончания экзамена Денис Иванович сопровождал Марию Елизавету и заметил, что та среди прочих дел расспрашивала о чем-то и проводника Фонвизина. Проводник сказал Фонвизину, что эрцгерцогиня интересовалась, с кем путешествует Фонвизин, и правда ли, что он уезжает на следующий день.
Фонвизин также отмечает, что

"эрцгерцогиня, сколько видно, имеет очень доброе сердце; все ею довольны, и она отменно здесь любима".

Хозяин гостиницы, в которой остановился Фонвизин, рассказал ему, что

"она [Мария Елизавета] около полугода огорчена своим братом [императором Иосифом II (1741-1790)], который, проведав об ее интриге с одним майором, удалил его из Инспрука".

19 сентября утром Фонвизины покидали Инсбрук, но пока посылали за лошадями, Денис Иванович наскоро ознакомился с достопримечательностями города:

"Успел я обежать церкви: францисканскую, соборную и Frares servites, дворцовый сад и торжественные ворота. Францисканская церковь знаменита великолепным монументом Максимилиана I и двадцатью восемью бронзовыми статуями погребенных тут государей. Все статуи выше человеческого роста".

Ничего плохого про Инсбрук Фонвизин не записал, отметив только "дурной трактир".

Пересекая Альпы, Фонвизины испытали немало неприятных минут. Хотя они ехали "по сделанной прекрасной дороге", но их экипажу пришлось двигаться и ночью, а

"в темноте быть между пропастьми на горах, каковы Альпийские, было нам не очень весело".

Но все же в ночь с 20-го на 21-е сентября Фонвизины благополучно прибыли в Боцен. Вот здесь, наконец, Денис Иванович отвел свою истерзанную Австрией душу.

Отметив, что в Боцене половина жителей немцы, а половина – итальянцы, но говорят все, в основном, по-итальянски, Фонвизин дальше чуть ли не с облегчением (после Германии и Австрии) пишет, что здесь:

"Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; белье мерзкое; хлеб, какого у нас не едят нищие; чистая их вода то, что у нас помои. Словом, мы, увидя сие преддверие Италии, оробели".

Похвалив далее местную "великолепную" ратушу, Фонвизин зашел к художнику Генрицию, а затем посетил местный театр. Последнее мероприятие не доставило нашему путешественнику никакого удовольствия:

"Театр адский. Он построен без полу и на сыром месте. В две минуты комары меня растерзали, и я после первой сцены выбежал из него как бешеный".

22 сентября Фонвизин ходил по церквям Боцена и рассматривал картины, среди которых нашел немало "прекрасных", а вечером на городской площади присутствовал не представлении театра марионеток.

23 сентября Фонвизины покинули Боцен и в тот же день прибыли в Триент,

"который еще более привел нас в уныние. В самом лучшем трактире вонь, нечистота, мерзость все чувства наши размучили".

Фонвизины сразу бы и покинули сей город, если бы не должны были в нем дожидаться лоцмана, чтобы плыть в Верону. Наши путешественники

"весь вечер горевали, что заехали к скотам".

Пришлось им оставаться в Триенте и осматривать местные достопримечательности.

24 сентября с утра Фонвизин ходил по местным церквям, рассматривая картины, и в соборной церкви был восхищен органом, который, судя по всему, он видел впервые в жизни:

"Он [орган] подражает совершенно многим инструментам и птичьему пению".

В этом же соборе Фонвизин с удовольствием рассматривал росписи художника Джироламо Романино (1485-1566), а так как он делал это под звуки органа, то все вместе привело нашего Дениса Ивановича в восхищение.
После обеда Фонвизин имел возможность осмотреть епископский дворец, который

"внутри убран великолепно и наполнен картинами великих мастеров".

Вроде бы все замечательно, и 25-го с утра Фонвизин повел свою жену слушать орган, а затем осматривать епископский дворец. Осмотр дворца

"кончился тем, что показали нам погреб его преосвященства, в котором несколько сот страшных бочек стоят с винами издревле. Меня потчевали из некоторых, и я от двух рюмок чуть не с ног долой".

Казалось бы, прекрасное окончание осмотра, но Фонвизин в этом нашел повод для брюзжания:

"...в духовном состоянии таким изобилием винных бочек больше стыдиться, нежели хвастать надлежало; но здесь кажут погреб на хвастовство".

Все в этот день стало раздражать Фонвизина. После обеда банкир отвез Фонвизиных в свой загородный дом, где его веселое семейство очень учтиво обходилось с гостями и угощало их всякими вкусностями. Радуйся, Денис Иванович, что итальянцы так радушно тебя встречают, ведь ты в гостях! Но наш путешественник решительно недоволен веселостью и шумливостью своих гостеприимных хозяев и делает суровое обобщение:

"Глупый обычай непрестанно хохотать и, говоря, изо всей силы кричать свойствен итальянцам. Трое итальянцев в комнате нашумят гораздо больше двадцати немцев".

В ночь на 28 сентября Фонвизины прибыли не без приключений в Верону, где остановились в довольно дорогом трактире. Немного поворчав про итальянскую дороговизну, -

"надобно отдать справедливость Немецкой земле, что в ней житье вполы дешевле и вдвое лучше", -

Фонвизин очень обрадовался тому обстоятельству, что они, наконец, покинули горы, которые как-то подавляли Дениса Ивановича:

"Целые десять дней быв в горах, мы очень обрадовались, выехав на ровное место. Нам казалось, что нас из тюрьмы выпустили".

[Yorik]

Два дня, 28 и 29 сентября 1784 года, Фонвизины осматривали достопримечательности Вероны, а также собрания картин, статуй и древностей, находящиеся в городе. Большое впечатление на Дениса Ивановича произвел древний амфитеатр, вмещавший 22000 человек, и картины Паоло Веронезе (1528-1588), хранившиеся в Георгиевском монастыре.

На Piazzo del crucifixo Фонвизины подивились игре в мяч ракетками. Осмотрев несколько садов, Денис Иванович отмечает, что

"сады на севере несравненно лучше", -

но на этот раз он поясняет свою оценку:

"Здесь оставляют все натуре, которая иногда требует помощи и от искусства; а у нас на севере искусством и радением награждают недостатки натуры и подражают красоте ее".

Но и в прекрасной Вероне, наполненной картинами замечательных мастеров, Фонвизин находит недостатки:

"Весь сей день [29 сентября] наслаждались мы зрением прекрасных картин и оскорблялись на каждом почти шагу встречающимися нищими".

От нищеты Фонвизин переходит к недостаткам правления:

"Не понимаю, за что хвалят венециянское правление, когда на земле плодоноснейшей народ терпит голод".

Алчностью местных правителей Денис Иванович объясняет и качество местного хлеба:

"Мы в жизни нашей не только не едали, даже и не видали такого мерзкого хлеба, какой ели в Вероне и какой все знатнейшие люди едят. Причиною тему алчность правителей. В домах печь хлебы запрещено, а хлебники платят полиции за позволение мешать сносную муку с прескверною, не говоря уже о том, что печь хлебы не смыслят".

Выражать же недовольство властями местные жители не рискуют, ибо это сурово карается законом и теми же властями.

Напоследок, рассказывая о Вероне, Фонвизин пишет о мучивших его запахах:

"Верона город многолюдный и, как все итальянские города, не провонялый, но прокислый. Везде пахнет прокислою капустою. С непривычки я много мучился, удерживаясь от рвоты. Вонь происходит от гнилого винограда, который держат в погребах; а погреба у всякого дома на улицу, и окна отворены".

Да, везде в Европе, Дениса Ивановича достают запахи, и только в России он ничего неприятного не чувствует. Недаром говорят, что свое г... не пахнет.

30 сентября Фонвизины покинули Верону, но произошло это только перед самым обедом, так как с утра они "успели сбегать" в Георгиевский монастырь, чтобы еще раз насладиться картинами Паоло Веронезе.

Ужинали наши путники в Мантуе, но переночевать там они не решились,

"потому что в Италии в трактирах по местечкам ночевать мерзко".

Рано утром 1 октября Фонвизины прибыли в Модену и все утро проспали. Днем Фонвизин осмотрел местную картинную галерею, которая произвела на Дениса Ивановича самое благоприятное впечатление. А ночью на город обрушился сильнейший ураган и перебил в домах множество стекол. Денису Ивановичу казалось, что и дома могут обрушиться, но обошлось.
На следующий день Фонвизин отвез в картинную галерею и жену. Кроме картин путешественникам показали и редкие манускрипты XV и XVI веков. Особенно понравились Фонвизину Библия, молитвенник и произведения Данте:

"На полях каждого листа миниатюры прекрасные, и колорит такой яркий, как будто бы сегодня писаны были".

После обеда Фонвизины покинули Модену и под вечер уже были в Болонье. Пока они ужинали местные музыканты устроили под окнами такой концерт, что путешественники заслушались, и Денис Иванович дал музыкантам четверть рубля. Забегая немного вперед, скажу, что после такой щедрой оценки своего мастерства болонские музыканты стали давать Фонвизиным концерты под окнами каждый вечер.

3 октября Фонвизины посетили Болонский университет, от которого Денис Иванович пришел в полный восторг. Он считает, что про это учреждение можно написать целую книгу, но сам провел там всего 3.5 часа, правда, с большим удовольствием и пользой. Особенно ему понравился анатомический кабинет.
Из университета Фонвизины поехали в кафедральный собор, в церковь Мендиканти и далее по всем наиболее известным дворцам и церквям

"и везде находили сокровища неизреченные".

Фонвизин сообщает, что они имели счастье видеть картину Гвидо Рени (1575-1642) "Распятие апостола Петра" и отмечает, что

"многие знатоки почитают сию картину первою в свете, потому что в ней все части искусства соединены совершенно".

Однако своего отношения к этой картине Фонвизин более явно не выразил. Скорей всего, он не разделял мнение этих знатоков.

Дворцы Болоньи принадлежат знатным частным лицам или сенаторам и наполнены огромным количеством старинных картин. Все эти сокровища передаются из поколения в поколение по строго установленному порядку:

"Они сохраняются в фамилиях по завещаниям, ибо великих мастеров картины владельцы оставляют своим наследникам по духовным, кои утверждены судебным порядком и в коих именно изъяснено запрещение не выпускать сих картин из фамилии".

Так как это был канун дня св. Петрония, то Фонвизины зашли в церковь этого святого, которая является одной из крупнейших в Италии. На вечерне присутствовали сразу два кардинала, а слух радовала органная музыка.
Из церкви Фонвизины поехали в Оперу Буфф, а оттуда домой, где их уже поджидали вчерашние музыканты.
Насыщенный выдался денек у Дениса Ивановича!

4 октября Фонвизин с утра осмотрел 6 церквей и дворец Грасси, а потом вместе с женой они осмотрели еще несколько дворцов, посетили праздничную обедню, но особое восхищение у них вызвал дворец Рануцци.
Вечер Фонвизины провели дома и слушали уже традиционный концерт.

5 октября прошло в осмотре многочисленных церквей и дворцов, а также прочих достопримечательных мест. Отвезя жену домой, Фонвизин снова посетил Болонский университет, а после обеда они осмотрели еще один дворец и отправились гулять загород. За день Фонвизины так нагулялись, что спали как убитые и никакой музыки уже не слышали.

6 октября Фонвизины отдыхали, переваривая увиденное, а 7-го Фонвизин посетил еще несколько церквей и мастерских местных живописцев.

После обеда наши путешественники покинули Болонью, которая Фонвизину очень понравилась, но вы, уважаемые читатели, уже хорошо знаете Дениса Ивановича, так что вас не слишком удивит его следующий отзыв:

"Сей город вообще можно назвать хорошим, но люди мерзки. Редкий день, чтоб не было истории. Весьма опасно здесь ссориться, ибо мстительнее и вероломнее болонезцев, я думаю, в свете нет. Мщение их не состоит в дуэлях, но в убийстве самом мерзостнейшем. Обыкновенно убийца становится за дверью с ножом и сзади злодейски умерщвляет. Самый смирный человек не безопасен от несчастия. Часто случается, что ошибкою вместо одного умерщвляют другого. Болонья подвержена также землетрясениям. Четыре года назад город потерпел много".

Интересно, где Фонвизин почерпнул такую информацию?
Удивляет также и то, что в Болонье Фонвизина не раздражали никакие запахи.

Отмечу все-таки, что наш любимый Денис Иванович не очень хорошо разбирается в живописи. Поясню это на простом примере. Гете, который первый раз посетил Болонью в 1786 году, помимо живописи Гвидо (к которой великий поэт отнесся очень снисходительно), значительно больше внимания уделил святой Цецилии кисти Рафаэля и картинам Пьетро Перуджино (1452-1523). В Болонью ведь многие известные путешественники прибывали только для того, чтобы иметь возможность своими глазами увидеть один из самых известных шедевров Рафаэля, а Фонвизин этих имен,– Перуджино и Рафаэля, – даже не упоминает. Странно!

[Yorik]

27 сентября (8 октября) 1784 года Фонвизины приехали во Флоренцию, в которой прожили несколько дней. Описание своего пребывания во Флоренции Фонвизин начинает с климата и комаров:

"Климат здешний можно назвать прекрасным; но и он имеет для нас беспокойнейшие неудобства: комары нас замучили так, что сделались у нас калмыцкие рожи. Они маленькие и не пищат, а исподтишка так жестоко кусают, что мы ночи спать не можем. И комары итальянские похожи на самих итальянцев: так же вероломны и так же изменнически кусают. Если все взвесить, то для нас, русских, наш климат гораздо лучше".

Надо понимать, что и русские также лучше итальянцев!

Описывая местные достопримечательности и нравы, Фонвизин на это раз отходит от ежедневной датировки событий, так что до самого отъезда нашего путешественника из Флоренции мы больше никаких дат не встретим. Фонвизин объясняет это тем, что здесь

"один день так походит на другой, что различить их почти ничем невозможно".

По утрам Фонвизины ездили по картинным галереям или памятным местам. Вечерами посещали "конверсации" или ходили в оперу. Обедали и ужинали Фонвизины обычно дома.

Итальянцы, по мнению Фонвизина, живут ужасно скучно:

"На конверсацию съезжаются поговорить; да с кем говорить и о чем? Изо ста человек нет двух, с которыми можно б было, как с умными людьми, слово промолвить. В редких домах играют в карты, и то по гривне в ломбер".

Тоже мне, игроки!

По этим причинам Фонвизины не стали во Флоренции обзаводиться обширным кругом знакомств. (Немного позднее Фонвизин запишет иное.)
На обеды здесь не принято приглашать, как считает Фонвизин, из-за скаредности итальянцев, а когда их пригласил на обед знакомый банкир, то Фонвизину было стыдно за хозяина:

"...званый его обед несравненно был хуже моего вседневного в трактире".

В общем,

"здесь живут как скареды, и если б не дом нунция, английского министра и претендента, то есть дома чужестранные, то б деваться было некуда".

Вот тебе и Флоренция!

Но это Денис Иванович написал о местном обществе, а художественные сокровища города произвели на него очень большое впечатление.
Почти каждый день Фонвизин заходил в галерею великого герцога, соединенную с Palazzo Pitti. Денис Иванович не без основания написал, что она

"есть одна из первых в Европе".

Недаром Фонвизин считал, что

"нельзя нигде приятнее провести утро, как в сей галерее. Как часто в нее ни ходи, всегда новое увидишь".

В галерее много сокровищ, но наибольшее впечатление на Фонвизина произвели

"Рафаэлева Богородица, картины дель Сартовы, Венера Тицианова и прочих великих мастеров работы и статуя Venus de Medicis",

которые

"составляют прямые государственные сокровища".

В особой восьмиугольной комнате, называемой Трибуна, расположенной на самом верху, находятся двадцать четыре лучшие картины и Венера Медицейская "удивления достойная". Окна здесь расположены на самом верху, так что на картины попадает необходимое количество света.

Перечисляя сокровища галереи, Фонвизин отмечает две комнаты, наполненные автопортретами великих живописцев, собрание древних ваз, но вскоре останавливается:

"Не описываю здесь всех комнат, принадлежащих к галерее, но скажу только то, что можно одною ею целый год заняться".

Palazzo Pitti

"дом не весьма большой, но великолепно меблированный",

с прекрасными фресками. В этом дворце также собраны картины великих мастеров, но отдельную залу украшает

"прекрасная Рафаэлева Богоматерь, известная под именем Madonna della Sedia".

Это произведение Рафаэля произвело на жену Фонвизина такое впечатление, что она заказала не только масляную копию картины, но еще миниатюру и рисунок с нее.

Посещал Фонвизин и другие достопримечательные места Флоренции: сад Boboli, соборную церковь, баптистерий и множество церквей, - но очень сильное впечатление на него произвел Госпиталь. Нет, совсем не архитектурой, а царящим в нем порядком:

"Больные пользуются присмотром и крайнею чистотою. Не только в Италии, где живут по-свински, но и у нас многие зажиточные люди не спят на таких хороших и чистых постелях, на каких и госпитале лежат больные нищие".

Денис Иванович отмечает, что только расположен этот Госпиталь на не совсем надлежащем месте, так как

"по одну сторону театр серьезной оперы, а по другую театр комический".

С такого невинного вроде бы замечания начинает Фонвизин пространное обличение итальянских нравов. Но начинает это обличение Денис Иванович не сразу, а постепенно, начиная с похвалы местным театром:

"Театры во Флоренции великолепны как для серьезной, так и для комической оперы. Жаль только того, что не освещены. Ни в одной ложе нет ни свечки".

И вот тут Фонвизин наносит свой удар:

"Дамы не любят, чтоб их проказы видны были. Всякая сидит с своим чичисбеем и не хочет, чтоб свет мешал их амуру".

Описывая итальянские нравы, Фонвизин находит их более развращенными, чем даже во Франции. Позволю себе привести довольно обширную цитату из путевого журнала Фонвизина:

"Как скоро девушка вышла замуж, то тут же надобно непременно выбрать ей cavaliere servente, который с утра до ночи ни на минуту ее не оставляет. Он с нею всюду ездит, всюду ее водит, сидит всегда подле нее, за картами за нее сдает и тасует карты, — словом, он ее слуга и, привезя ее один в карете к мужу в дом, выходит из дома тогда только, как она ложится с мужем спать. При размолвке с любовником или чичисбеем первый муж старается их помирить, равно и жена старается наблюдать согласие между своим мужем и его любовницею. Всякая дама, которая не имела бы чичисбея, была бы презрена всею публикою, потому что она была б почтена недостойною обожания или старухою".

Подобные нравы, считает Фонвизин, лежат в основе бедности и невежества итальянского дворянства, ведь никто не может быть уверен в отцовстве своих детей, и поэтому легко проматывает свое состояние, ежели оно у него есть. А молодым людям, ставшим чичисбеями, уже просто некогда повышать свой образовательный уровень.

Фонвизин отмечает, что многие дамы в Италии, любя своих мужей, тяготятся таким положением, но ничего не могут поделать, а в некоторых городах, например,

"в Генуе сей обычай дошел до такого безумия, что если публика увидит мужа с женою вместе, то закричит, засвищет, захохочет и прогонит бедного мужа".

Завершая рассказ об итальянских нравах, Фонвизин отмечает, что

"Во всей Италии дама с дамою одна никуда не поедет и никуда показаться не может".

После этого Денис Иванович плавно переходит к рассмотрению скаредности итальянцев и начинает с княгини Санта-Кроче, у которой

"весь город бывает на конверсации".

Фонвизин отмечает, что помещения дворца княгини освещаются скудными лампадками, а у входа во дворец вообще освещение отсутствует. Во дворце тесно и душно, но гостей ничем не угощают, даже воды не напиться. Для хлебосольного русского путешественника это было дико и необычно.

Еще больше Фонвизина поразило "нищенское скаредство слуг", так как после любого визита к итальянцам, на следующий день из того дома приходили слуги просить денег. Это Фонвизин объясняет тем, что господа платят своим слугам нищенское жалованье, а потому не только потворствуют в их попрошайничестве, но часто даже входят в долю.
Сёмка, слуга Фонвизина, докладывал об этих попрошайках так:

"Пришли, сударь, нищие".

Фонвизин пробыл во Флоренции шесть недель, и обзавелся множеством знакомых, так накануне его отъезда целый день к нему ходили лакеи с пожеланием доброго пути, то есть за милостыней.

Но "беспримерная" бедность видна в Италии на каждом шагу: везде встречаются нищие, у которых нет одежды, обуви и хлеба:

"Все почти наги и так тощи, как скелеты".

Огромное количество нищих Фонвизин объясняет тем, что работающий человек, проболев три недели, совершенно разоряется. Ведь за это время он вынужден залезать в долги, а, выздоровев, расплатиться не может, ибо заработка хватает только на еду. Вот и приходится человеку распродавать все свое имущество вплоть до одежды и идти просить милостыню.

Бедность порождает преступность, так что по всей Италии встречается множество воров и мошенников, а

"убийства здесь почти вседневные".

Убийца может укрыться в церкви, где он становится недоступен гражданским властям и может оставаться там хоть несколько месяцев, а за это время его родственники находят способ купить преступнику прощение за не очень большие, по меркам Дениса Ивановича, деньги.

Если дворянам в Италии, как и везде, положено носить оружие, то большие ножи у большинства простолюдинов удивили Фонвизина; эти ножи носят как для защиты, так и для нападения.

Эти ножи приводят Фонвизина к интересным выводам и обобщениям:

"Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие. На дуэль никогда не вызывают, а отмщают обыкновенно бездельническим образом".

Мало того, что все итальянцы злы, так и вообще:

"Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить".

Последний тезис Фонвизин распространяет даже на знатных людей и подкрепляет его историей, приключившейся с ним именно во Флоренции.

[Yorik]

Маркиз Гвидани предложил Фонвизину купить картину якобы кисти Гвидо Рени (1575-1642), переходившую у них из поколения к поколению, за тысячу червонцев.
Фонвизин показал эту картину нескольким специалистам, которые оценили ее не более чем в пять червонцев, причем никто из них не признал кисти Рени. Денис Иванович сообщил об этой оценке маркизу Гвидани, который, вспылив, обозвал этих специалистов "скотами и невеждами". Впрочем, перед отъездом Фонвизина из Флоренции маркиз был готов уступить данную картину всего за десять червонцев:

"Вот какой бездельник находится здесь между знатными! Не устыдился запросить тысячу, а уступить за десять".

Но Фонвизин отказался от покупки предлагаемой картины.

Только побывав в Италии, Фонвизин понял, что

"немцы и французы ведут себя гораздо честнее",

хотя и между ними можно найти много "бездельников", но не таких "бесстыдных" и не в таком количестве. Ведь в Италии, полагает Фонвизин, происхождение и титул не имеют никакого значения, так что

"непотребные дома набиты графинями",

а наворовавший себе много денег

"тотчас покупает тебе титул маркиза".

Фонвизин отмечает, что

"банкиры здесь почти все маркизы",

но это не мешает им жульничать и обманывать.
В общем, обо всех жульнических проделках итальянцев можно, по мнению Фонвизина, написать целую книгу.

Хоть Денис Иванович и познакомился во Флоренции с большим количеством людей, но больше всего ему досаждала скука:

"Мы живем только с картинами и статуями. Боюсь, чтоб самому не превратиться в бюст. Здесь истинно от людей отвыкнешь".

Фонвизин имеет в виду, что нигде в Италии нельзя достать французских газет и узнать, что происходит в мире.

Не лучше здесь обстоит дело и с литературой: Вольтер, Руссо и

"почти все умные авторы запрещены",

так что

"французская литература, можно сказать, здесь вовсе неизвестна".

Еще бы, ведь во всей Италии очень мало людей, говорящих по-французски, так что и Фонвизины здесь

"принуждены болтать кое-как по-итальянски".

Из Флоренции Фонвизин захотел быстро проехать в Неаполь, чтобы полюбоваться бурлящим Везувием, но узнав, что вулкан успокоился, решил переменить свои планы и неспешно двинулся в сторону Рима. Фонвизины покинули Флоренцию 8 ноября после обеда, а в час ночи уже прибыли в Пизу. Денис Иванович был очень рад тому обстоятельству, что можно обойтись без представления ко двору Великого Герцога, который был в городе совершенно незаметен.

Фонвизин был поражен тем, что великий некогда город пришел в полное запустение: улицы заросли травой и совсем не видно людей. Площадь, на которой стоит соборная церковь, показалась пораженному Денису Ивановичу каким-то волшебным местом:

"Вообрази себе храм великолепнейший; превысокую висящую башню, которая, кажется, валится совершенно. Вообрази себе огромное здание Batisterio, где крестят младенцев, и Campo Santo, то есть галерею, прелестную своею архитектурою, где 650 мертвых тел погребены под монументами в земле, привезенной из Иерусалима рыцарями. Все это на одной площади, заросло травою, и в будни нет тут живого человека. Мы ходили тут точно так, как в обвороженном месте".

В часе езды от Пизы Фонвизин обнаружил теплые бани, которые к его большому удивлению оказались чистыми и содержались в полном порядке. Объяснилось все довольно просто: герцог, будучи немцем, завел бани со всеми удобствами, а доход с них брал себе.

Зато неприятно поразил Фонвизина Пизанский университет. Профессора университета совершенно не знают иностранных языков, а многие из них ничего не знали о Лейбнице. В общем, пизанская профессура ничего не знала о том, что происходит за Альпами, так что Денис Иванович с полным правом мог записать:

"Бог знает, что тут делают..."

В России Фонвизин слышал о Пизе много хорошего, но на месте убедился в том, что более трех дней делать в этом городе совершенно нечего - страшная скука.

В Пизе Фонвизины обнаружили Семена Романовича Воронцова (1744-1832), который третий месяц оплакивал смерть своей жены и никого к себе не допускал.

Несколько слов нашел Фонвизин и для пизанских театров, но это была отнюдь не похвала. Французский театр очень любит герцогиня, которая не пропускает ни одного спектакля, но кроме двора других зрителей в зале нет, так как итальянцы не знают французского языка [в отличие от русских!], и, по мнению Дениса Ивановича,

"не могут иметь терпения слушать что-нибудь со вниманием".

Кроме того, Фонвизин

"гаже комедиантов нигде не видывал".

Местная опера, наоборот, заполнена зрителями, но в зале постоянно стоит такой шум и крик, как на базарной площади. У местных дам считается хорошим тоном перекрикиваться из ложи в ложу и мешать другим слушать. Певцы и певицы есть очень хорошие, но ни руками, ни ногами не владеют и стоят столбом. В опере очень красивые декорации, но плохое освещение из-за скупости местного антрепренера. Одну оперу могут играть сорок раз подряд, так что Денис Иванович делает вывод о том, что

"в Петербурге ни серьезные, ни комические итальянские оперы не хуже здешних".

Из Пизы Фонвизин съездил в Лукку, но не для осмотра местных достопримечательностей, - достойных там нет, - а потому, что из этого города вышли предки Никиты Ивановича Панина, покровителя Фонвизина. Кроме того, Фонвизин с удивлением узнал, что Лука является республикой, хотя все другие окружающие ее города уже дано потеряли свою вольность.

11 ноября Фонвизины съездили в Ливорно, в котором провели два дня, и где консул дал в их честь большой званый обед. Ливорно - маленький город, и осмотр местных достопримечательностей не отнял у Фонвизиных много времени. Второй вечер Фонвизины провели в местном театре.
Многолюдность Ливорно объясняется тем, что он расположен на морском берегу и имеет большую пристань. В городе всегда много иностранцев, да и сами горожане живут веселее, чем в других итальянских городах.

Из Ливорно Фонвизины вернулись в Пизу, из которой выехали уже 14 ноября и в три часа ночи следующего дня прибыли в Сиену. Лег Фонвизин очень поздно, но встал ни свет ни заря, ибо очень ему хотелось осмотреть сей город. Он побывал и в соборной церкви, и в августинской, везде любуясь прекрасными картинами, посетил консисторию и затем вернулся домой, где застал уже одетую жену. Вместе с женой Фонвизин опять съездил в соборную церковь, чтобы полюбоваться фресками, сделанными по рисункам Рафаэля.

Однако, отобедав, Фонвизины уже в 4 часа покинули Сиену [вот почему Фонвизин так спешил!], ехали всю ночь и завтракали уже в городке Аквапенденте, где их поразили такая грязь и мерзость, которой и в хлевах Скотинина не бывает.

Пришлось Фонвизиным опять ехать весь день и всю ночь. Утром 17 ноября наши путешественники наконец прибыли в Рим, но Денис Иванович был совершенно измучен бессонницей, запахом горючей серы по дороге и холодом. Да, господа, в Италии стояли сильные морозы, а шубы наши путешественники оставили в Петербурге, так что

"поутру 17/28 ноября приехали мы в Рим чуть живы".

Немного придя в себя, Фонвизин записывает краткое резюме об увиденном в Италии:

"...доселе неприятности и беспокойства превышают неизмеримо удовольствие. Рады мы, что Италию увидели; но можно искренно признаться, что если б мы дома могли так ее вообразить, как нашли, то, конечно бы, не поехали. Одни художества стоят внимания, прочее все на Европу не походит".

Неизгладимое впечатление в Риме на Фонвизиных произвели не художественные ценности, а огромное количество нищих, больных и калек, причем, самого ужасного вида.

Римские музеи и соборы очень понравились Денису Ивановичу, так что он назвал современных художников "ребятишками в сравнении с древними". Исключение Фонвизин сделал только для собора св. Петра, но и то только потому, что его возводили, подражая древним:

"В сей церкви найдешь купол, подражание Ротонде; найдешь статуи и живопись во вкусе древних. Я до сего часа был в ней уже раз тридцать: не могу зрением насытиться. Кажется, не побывав в ней, чего-то недостает".

Более всего в соборе св. Петра Фонвизина восхитили пропорциональность отдельных частей огромного сооружения и микроклимат церкви:

"В ней есть две вещи, которые похожи на волшебство: то, что при величине безмерной ничто не кажется колоссальным, напр., по бокам поставлено по два ангела, которые кажутся росту младенческого; но, подошед ближе, удивишься, какой они величины и огромности. Все так устроено пропорционально, что действие искусства выходит из вероятности. Второе то, что летом найдешь в церкви животворную прохладу, а зимою она так тепла, как бы натоплена была. Величина ее такова, что несколько приделов по бокам, и каждый больше Успенского собора".

На этом месте путевой журнал Фонвизина обрывается и возобновляется только 1 февраля 1785 года, когда наши путешественники вернулись в Рим из Неаполя. Где, кроме Неаполя, побывали Фонвизины за пропущенное время, и что они увидали, мне неведомо. Также как и почему Фонвизин не оставил никаких записей об этих поездках. Возможно, они были просто утеряны, или Денис Иванович по каким-то причинам не решился их опубликовать.
Не знаю.

[Yorik]

Вернулись Фонвизины в Рим 1/12 февраля 1775 года. Могли бы приехать на сутки раньше, но вышла задержка из-за итальянских почтальонов. Дело тут было вот в чём: в Папской области построили новую дорогу, так как по старой уже нельзя было проехать. За прогоны стали брать дороже, включая сюда плату

"за новую дорогу, по которой ездят, за старую, по которой не ездят, да за выставку лошадей со старой почты на новую".

Несмотря на дороговизну, лошадей Фонвизины ждали более пяти часов. Наконец, к полуночи лошадей доставили, но на этом неприятности Фонвизиных не закончились. Ехать пришлось в бурю с градом, и итальянским почтальонам такая погода не понравилась. Проехав около пяти вёрст, они выпрягли лошадей из кареты и смылись до утра, бросив путешественников замерзать. Вернулись почтальоны около половины восьмого утра, да ещё и нагрубили Фонвизиным.
Денис Иванович чуть не застрелил кого-то из итальянцев, да жена удержала, а сам он так прокомментировал этот эпизод:

"Здесь застрелить почталиона или собаку — все равно. Я обязан жене, что не сделался убийцею. По приезде моем сюда я принес жалобу, но никак не надеюсь найти правосудия. Сами судьи мне пеняют, для чего я сам не управлялся и никого не застрелил: вот бы и концы в воду. Англичане то и дело стреляют почталионов, и ни одна душа еще не помышляла спросить: кто кого за что застрелил?"

В Риме Фонвизины застали последние дни карнавала:

"Карнавал мы застали и четыре дня были свидетелями всех народных дурачеств, а особливо последний день, то есть погребение масленицы. Весь народ со свечами ее хоронил. Такой глупости и вообразить себе нельзя".

Ну, конечно! Только православные всё делают правильно, а Европа уже тогда загнивала.

Затем начался Великий пост. В первый день поста Фонвизины посетили церковь св. Сабины, чтобы посмотреть на процессию кающихся:

"Множество людей, в мешках на головах, с прорезанными глазами, босиком, в предшествовании двух скелетов, шли по улицам по два в ряд и пели стихи покаяния".

Эту процедуру Денис Иванович не осудил.

Но на второй день поста Фонвизины посетили прекрасный концерт у сенатора Роцениго, на третий день их пригласили также на концерт к кардиналу Бернису, что дало возможность Фонвизину язвительно заметить:

"Кажется, будто первый день поста был и последний".

Особо Фонвизин выделяет у итальянцев Страстную неделю, которая "вся посвящена богослужению". Вероятно, Денис Иванович уже предчувствовал свою болезнь, ибо написал, что

"если здоровы будем, то увидим все величество римской церкви".

Весь пост Фонвизины собирались осматривать Рим, так как Денис Иванович вынужден признать, что

"Чем больше его видим, тем, кажется, больше смотреть остается".

Предчувствие не обмануло Фонвизина, и он довольно серьёзно заболел, так что следующая его дневниковая запись датирована уже 1/12 марта. Денис Иванович ничего не хочет писать о своей болезни, только отмечает, что ему уже лучше: он может ходить по комнате и даже ездить по городу в карете, правда, не вылезая из неё.

Фонвизины уже начали строить планы возвращения на родину. Они собираются ехать через Вену со всеми возможными предосторожностями на двух экипажах:

"Все мы будем вооружены пистолетами и шпагами и надеемся проехать тем безопаснее, что, сказывают, и воров от Вены до нашей границы нет; а от Смоленска до Москвы, сами знаете, что бояться нечего".

Опасно ведь только в Италии!
[Да и в наши дни карманы там приходится беречь: чуть зазевался, и денежки – ту-ту, как ни прячь.]
Кроме того, жена Фонвизина взяла себе служанку, а в Вене они надеялись нанять ещё и повара.

Из-за перенесённой болезни Фонвизин свои дневниковые записи ведёт реже. Следующая запись сделана только через три недели – 22 марта/2 апреля. Денис Иванович доволен тем, что здоровье позволило ему всюду выезжать и в Страстную и в Святую недели. Только накануне они были на концерте у кардинала Берниса, а в день записи званы на обед и концерт к сенатору Роцениго. Теперь визиты совершены в обратном порядке.
Фонвизин считает, что он уже достаточно осмотрел Рим, и теперь ему следует осмотреть такие его окрестности, как Тиволи, Фраскати и прочее, на что потребуется около двух недель. После этого Фонвизины отправятся в Россию. Они бы, впрочем, выехали и раньше, но опасаются снежных обвалов в горах.
Денис Иванович ведёт теперь более здоровый образ жизни

"так что и кофе с молоком пить перестал".

Вот так-то!

Страстную неделю в Риме Фонвизин подробно описал только в письме к П.И. Панину, а не в письмах к родным. В этом письме Денис Иванович отмечает, что Рим наполнен иностранцами, желающими присутствовать на всех церковных церемониях:

"В нынешнем году столько их сюда съехалось, что почти жить негде, и всякий доволен только найти квартиру, не заботясь, хороша ли она или дурна. Герцог Курляндский живет в доме не лучше моего".

Все торжественные духовные церемонии начинаются в Вербное воскресенье:

"Поутру в девять часов в Сикстинской церкви папа роздал вербы кардиналам, с которыми около церкви была процессия. Потом один из кардиналов служил обедню. Музыка была вокальная, потому что инструментальной при самом папе не бывает. В сей день в церкви св. Петра все образа закрывают черными завесами, что делает вид печальный, и кажется, что красота храма помрачается с наступлением дней плачевных".

В понедельник и вторник Страстной недели не было ничего интересного.
В среду после обеда происходила торжественная служба в Сикстинской церкви, но без папы. Читались плач Иеремии, страстные главы из Евангелия, а затем пели Miserere Грегорио Аллегри (1582-1652). Чтение на голоса и слаженное пение произвели на Фонвизина сильное впечатление:

"Музыка столь проста, что те, кои видят ее написанною на бумаге, удивляются, откуда может произойти неизреченная красота ее".

Страстной четверг выдался очень тяжелым для иностранцев, так как им пришлось весь день провести на ногах.
В 8 часов утра в присутствии папы началась обедня в Chapelle Sixtine. Потом произошёл торжественный вынос святых даров в Chapelle Pauline. Затем папа из ложи св. Петра обратился к собравшемуся на площади народу, которого из-за дождливой погоды было совсем немного:

"Сперва произнес он проклятие нам грешным, то есть всем, не признающим его веру за правую, а потом дал народу благословение".

После этого папа омывал ноги 30 пилигримам и прислуживал им за обедом.
Вслед за этим повторилась служба предыдущего дня в Сикстинской церкви, но на этот раз в присутствии папы. Правда, Miserere исполняли другого автора, похуже.
По окончании службы Фонвизины ездили по различным церквям, осматривая плащаницы, но к 9 часам вечера вернулись в собор св. Петра. В церкви собралось множество народу:

"Сто лампад, обыкновенно день и ночь горящих пред гробом апостолов, равно как и все свечи, нарочно были погашены. Сей преогромный храм, обвешенный чёрным, освещаем был одним повешенным в средине церкви большим и великолепно иллюминованным крестом в знак того, что во время страдальческой Христовой кончины церковь его весь свой свет не могла заимствовать ни от чего иного, как от единого креста, - идея высокая и в христианском законе истинная!"

На этом тяжёлый день закончился.

Пятница уже не произвела на Фонвизина такого же сильного впечатления возможно просто потому, что он сильно устал накануне.
После обедни папа босиком приложился к лежащему на полу кресту, и всё высшее духовенство сделало то же самое.
После обеда – вечерня с Miserere Аллегри в Сикстинской капелле. Оттуда папа прибыл в собор св. Петра

"где, как вчера, один крест освещал всю церковь. Папа стал со всем народом на колена, а один из кардиналов вынес на высокий балкон часть истинного креста, истинный нерукотворённый образ и копьё, коим ребро Христово было уязвлено воином".

Этим закончилась пятница.

[Yorik]

Интересно описание дня Святой субботы, сделанное Фонвизиным:

"В Великую субботу, в самый полдень, пушечный выстрел с крепости св. Ангела дал знать, что Христос воскрес. Я думал, что народ в ту минуту с ума сошел. По всем улицам сделался крик преужасный! Со всех дворов началась стрельба, и самые бедные люди на всех улицах, набив горшки порохом, стреляли. Во всех церквах начался колокольный звон, который дня три уже не был слышен, ибо вместо колоколов в сие печальное время сзывали народ в церкви трещотками, как у нас на пожар. Необычайная радость продолжалась с час, потом все понемногу успокоились, и до другого дня во всем городе была такая тишина, как на Страстной неделе".

В Светлое воскресенье папа служил обедню в соборе св. Петра. В этом соборе папа служит только четыре раза в год:

"в Рождество, в Светлое воскресенье, в Троицин день и в Петров день".

Фонвизин оценил великолепие этой службы, но сделал свойственные всем православным высокомерные замечания. Мол, эта служба больше напоминает светское торжество, чем торжественное богослужение:

"Я видел более государя, нежели первосвященника, более придворных, нежели духовных учеников. Знатнейшие здешние особы, кардиналы, служат ему со всем рабским унижением и минуту спустя от подчиненных своих со всею гордостию требуют рабского пред собою унижения".

И вообще Денис Иванович осуждает весь ход службы, напоминающий обожание самого папы, и поведение папы во время этого богослужения:

"не папа приходит к престолу причащаться, но, освятя св. дары, носят их к нему на трон, а он навстречу к ним ни шагу не делает!"

Казалось бы, что Фонвизин полностью осуждает увиденное, но нет, торжественность церемонии производит всё-таки на него незабываемое впечатление:

"После обедни посадили его [папу] на кресла и понесли наверх, к тому среднему окну, из которого он в четверг, на Страстной неделе, давал народу благословение и ныне повторял то же. День был прекрасный. Сверх того, сия церемония нигде так чувства тронуть не может, как здесь, ибо потребна к тому площадь св. Петра, которой нигде подобной нет. Чрезвычайное ее пространство и великолепная колоннада, бесчисленное множество народа, который, увидев папу, становится на колена, глубокое молчание пред благословением, за которым тотчас следует гром пушек и звон колоколов, и самое действие, которое благодаря богобоязливых людей имеет в себе нечто почтенное и величественное, — словом, все в восхищение приводит!"

Это был апофеоз праздничных торжеств. В понедельник и вторник с замка св. Ангела был произведён праздничный фейерверк, чем и была завершена череда мероприятий на Светлой неделе.

Резюмируя всё увиденное, Денис Иванович, тем не менее, пишет:

"Сравнивая папскую службу с нашею архиерейскою, нахожу я нашу несравненно почтеннее и величественнее. Здешняя слишком театральна и, кажется, мало имеет отношения к прямой набожности".

Праздники закончились, и Фонвизины наметили план своего дальнейшего путешествия. Вначале они собирались посетить Лорето и осмотреть собранные там сокровища. Католики ведь верят в то, что домик, в котором проживала Богородица, был перенесён ангелами в это место.
Затем Фонвизины намеревались посетить Болонью, Парму, Милан и Венецию, нигде особо не задерживаясь. Оттуда их путь ляжет на Вену, и через Краков, Гродно и Смоленск – в Москву.

Из Рима Фонвизины выехали 19/30 апреля. По пути они

"кроме мерзких трактиров, ничем обеспокоены не были. Везде смирно, никто не грабит".

Это хорошо, но одновременно Денис Иванович в свойственной ему манере отмечает и недостатки:

"Италия доказывает, что в дурном правлении, при всем изобилии плодов земных, можно быть прежалкими нищими".

Иронизирует Фонвизин и над качеством местного хлеба:

"Теперь въезжаем в Венециянскую область, где доброго хлеба найти нельзя. И нищие и знатные едят такой хлеб, которого у нас собаки есть не станут".

21 апреля Фонвизины проехали город Нарни, причём ехать им пришлось

"такими страшными горами, что Тирольские перед ними несравненно меньше ужасны. Тут пропасти вдвое глубже Ивана Великого".

Ночевали Фонвизины в Фолиньи, откуда 22 апреля решили сделать крюк в двадцать вёрст, чтобы посетить Перуджу. Ехали они прекрасными долинами, которые благоухали весенними цветами. 24 апреля Фонвизины осматривали Перуджу, а 25-го вернулись в Фолиньи.
Здесь выяснилось, что везунчики Фонвизины избежали землетрясения, которое повредило в городе несколько зданий. Фонвизины поспешили покинуть Фолиньи, и до самой Лореты им встречались группы людей, покинувших свои дома и спавших в полях – они опасались новых толчков.

26 апреля Фонвизины прибыли в Лорету, уделили сутки на осмотр местных достопримечательностей и сокровищ, но все свои впечатления Денис Иванович выразил всего несколькими словами:

"могу уверить, что я нигде в одном месте столько богатства не видывал".

27 апреля Фонвизины выехали на берег Венецианского залива и заночевали в Римини, а 28-го они ночевали уже в Болонье. Денис Иванович отмечает красоту природы и бедность населения:

"Все места от Лоретты до Болоньи прекрасны, но обитаемы беднейшими людьми. Все без исключения милостыню просят".

И нищете итальянцев, и плохому хлебу Фонвизин находит одно объяснение:

"Всему причиною дурное правление. Ни в деревнях сельского устройства, ни в городах никакой полиции нет: всяк делает что хочет, не боясь правления. Удивительно, как все еще по сию пору держится и как сами люди друг друга еще не истребили... Я думаю, что итальянцы привыкли к неустройству так сильно, что оно жестоких следствий уже не производит, и что самовольство само собою от времени угомонилось и силу свою потеряло".

Правда, Денис Иванович сразу же оговаривается:

"Если б у нас было такое попущение [Фонвизин подразумевает правление. – Прим. Старого Ворчуна], какое здесь, я уверен, что беспорядок был бы еще ужаснее".

Хоть Фонвизины уже были в Болонье, но весь день 29 апреля и большую часть следующего дня они уделили осмотру города и его достопримечательностей.
Первым делом они съездили в церковь Basilica di Santuario di San Luca, которая в то время ещё находилась за пределами городской черты. Эта церковь знаменита тем, что в ней находится икона с ликом Богородицы, написанная по преданию самим евангелистом Лукой.

Остальное время Фонвизины уделили осмотру лучших церквей Болоньи и прочих интересных мест и вещей.

30 апреля Фонвизины ночевали уже в Модене, а 1/12 мая они прибыли в Реджио Эмилию. Жители города называют его просто Реджио.
Передохнув денёк, Фонвизины 3/14 мая приехали в Парму. Осмотру города они уделили время после обеда. Денис Иванович отмечает, что в Парме они осмотрели "многие церкви, академию, старинный театр и проч.", но особо выделяет наличие в городе большого количества картин "славного Корреджио".

4/15 мая Фонвизины побывали в Пьяченце, которую Денис Иванович на французский манер называет Plaisance, и вечером 5/16 они прибыли в Милан.
Здесь Фонвизины застряли на несколько дней, так как встретили свою старую знакомую маркизу Паллавичини, которая не желала с ними расставаться и, как пишет Денис Иванович, маркиза

"приняла нас как брата и сестру своих и, будучи здесь одна из первых дам, возит нас всюду".

Но всё-таки Фонвизиным удалось вырваться из гостеприимного Милана, и 17/28 мая они уже прибыли в Венецию. Ах, Венеция!

"Город пречудный, построен на море. Вместо улиц каналы, вместо карет гондолы. Большую часть времени плаваем".

Вроде бы, красота. Но Денис Иванович уже пишет, что

"скоро почувствовали мы, что из доброй воли жить здесь нельзя. Вообрази себе людей, которые живут и движутся на одной воде, для которых вся красота природы совершенно погибла, и которые, чтоб сделать два шага, должны их переплыть. Сверх же того, город сам собою безмерно печален. Здания старинные и черные; многие тысячи гондол выкрашены черным, ибо другая краска запрещена. Разъезжая по Венеции, представляешь погребение, тем наипаче, что сии гондолы на гроб походят и итальянцы ездят в них лежа. Жары, соединясь с престрашною вонью из каналов, так несносны, что мы больше двух дней еще здесь не пробудем".

Вот тебе и Венеция.
На этом итальянские впечатления Фонвизина закончились.
2/13 июня Фонвизин пишет уже из Вены, что они доехали туда 31 мая. Здесь Денис Иванович решил приостановить дорогу домой и по совету врача съездить на десяток дней в Баден, чтобы покупаться в тамошних целебных водах. А пока Денис Иванович посетил российского посла Д.М. Голицына и был у него на большом приёме. Там Фонвизин был посажен для игры в ломбер за один столик с дамами, которых он вчистую обыграл.
Купил Фонвизин в Вене и отличную коляску, в которой можно даже спать.

Но не уколоть Вену Денис Иванович просто не мог:

"Удивительнее же всего то, что в Вене, столице императорской, трактиры так мерзки, что гаже, нежели в доброй деревне".

12/23 июня Фонвизин пишет из Бадена, что там стоит отвратительная погода, и поэтому его лечение здесь затягивается. Гулять из-за погоды невозможно, так что из всех радостей земных у Дениса Ивановича остались только чтение книг [жена читала вслух] и пара чашек кофе в день, да и то

"жена много хлопочет, считая, что сие позволение у доктора я выкланял [каково словечко!], а не он сам на это согласился".

Сидит Фонвизин в Бадене на строгой диете, а ужин у него отняли ещё в Риме. Ну что за жизнь, и что хорошего можно написать в такой обстановке.
К тому же в Бадене царит страшная скука. Ещё бы:

"Людей здесь много, но все больные. У иного подагра в брюхе, иного паралич разбил, у иной судорога в желудке, иная кричит от ревматизма".

Жуть!

Осталось нам, уважаемые читатели, увидеть целебные ванны глазами Дениса Ивановича:

"Вообрази себе, что такое баня: в шесть часов поутру входим мы в залу, наполненную серною водою по горло человеку. Мужчины и женщины все вместе, и на каждом длинная рубашка, надетая на голое тело. Сидим и ходим в воде два часа. Правду сказать, что благопристойности тут немного и что жена моя со стыда и глядеть на нас не хочет; но что делать? Мы все как на том свете: стыд и на мысль не приходит. Всякий думает, как бы вылечиться, и мужчина перед дамою, а дама перед мужчиною в одних рубашках стоят без всякого зазрения. Сперва приторно мне было в одном чану купаться с людьми, которые больны, господь ведает чем; но теперь к этому привык и знаю, что свойство серной воды ни под каким видом не допустит прилипнуть никакой болезни. Сверх же того, зала так учреждена, что с одной стороны вода непрестанно выливается, а с другой свежая втекает".

На этом я заканчиваю описание путешествия Дениса Ивановича в Италию, так как описание лечения Фонвизина в Бадене и обратный путь, который начался уже в августе, особого интереса не представляют.