1 ответ в теме

[Yorik]

Революция во Франции произошла 22-24 февраля 1848 года. В Петербург известие об этом событии пришло, когда в кабинете у императора был танцевальный завтрак. А.С. Хомяков так пишет об этом:

"В самый разгар веселья телеграф сообщил о революции в Париже. Император объявил об этом всем, и новость в 8 вечера уже разнеслась по всему Петербургу. Она произвела необыкновенное впечатление, несмотря на то, что в происшествиях французских никто не видел продолжения того, что было в Италии и Швейцарии, и никто не предполагал, чтобы она так отозвалась в Германии. Говорили, что это пустяки, которые пройдут, и скоро, без важных последствий, что все это можно было предвидеть или предотвратить, если бы французы не были так глупы...
Каждый представлял собой Героя и собирался идти с мечом в руках поучить Европу, как следует ей жить и действовать".

Николай I потребовал свидания с прусским королем, но тот ответил, что одного этого уже будет достаточно, чтобы ему потерять корону.


Сидя в ложе великой княгини Марии Николаевны в театре Николай I сказал:

"Я не могу понять, как можно бежать из своего государства. Не сам я взял то место, на котором сижу, его дал мне Бог, оно не лучше галер, но я защищал бы его до последней степени. Если бы, наконец, пришлось уступить силе, я отказался бы от трона, но никогда не оставил бы России. Никто не может мне отказать в праве русского гражданина".

[Мария Николаевна (1819-1876) - дочь Николая I, была президентом Академии художеств.]


Николай I был напуган революцией еще в 1825 году, так что он нервозно относился ко всем революционным явлениям в Европе, но события в Германии и во Франции ошеломили его. Очевидец писал:

"Государь и вообще вся царская фамилия беспрестанно являлись на улицах, говорили с встречными, приглашали в службу".

Принимая депутацию петербургского дворянства, Николай I обратился к ней с речью:

"Я вас принял с тем, чтобы объявить вам мое благоволение за те чувства преданности ко мне, которые вы показали в настоящее время. Время таково, что мы взаимно должны забыть неудовольствия, если они могли быть между нами. Я с своей стороны забываю все, и вы должны сделать то же. Я знаю, что в последнее время вы были смущены слухами об освобождении крестьян; но эти слухи были ложны; я никогда не думал их освобождать и желал только уничтожить злоупотребления в их современном положении, которые и должны быть уничтожены. Что касается до внешней политики, в том положитесь на меня, я принял все меры. Что же касается до внутренних дел, в этом деянии вы должны мне помогать. При современном положении дел вы, разумеется, говорите о политике и, говоря о Европе, естественно, переходите к России. Вы можете говорить, у меня нет полиции. На вас и на народ я надеюсь. Но есть класс людей, который от народа отстал, а к образованным не пристал - это дворовые. При них будьте осторожны: они опасны...
Также журналисты вздумали было вольничать, но против них я принял меры".

Император в это время искал случаев говорить и говорил повсюду: и провожая войска из Петербурга, и в учебных заведениях, и на разводах. В течение нескольких недель он побывал во всех учебных заведениях, беспрестанно показывался на улицах и даже на толкучем рынке.
Ему передали подслушанный разговор двух бессрочных солдат. Один из них говорил:

"Да что же мы терпим, Государь один, а нас много: разве мы не можем с ним справиться?"

Через несколько дней на смотре Николай I проверил состояние духа своих солдат, остался доволен увиденным, а провинившегося простил и отправил на Кавказ.


Однажды во время доклада графа Блудова император сказал, что понимает только два возможные правительства: неограниченную монархию и республику.


В эти же дни императрица отправилась кататься и немного задержалась. Ее ожидала графиня Потемкина, которой было назначено. Возвратившись, императрица бросилась Потемкиной на шею со слезами на глазах:

"Вообразите, милая, все кланяются!"

Они боялись, что будет, как в Европе.


Власти подозревали студентов, молодых чиновников и журналистов в возбуждении народа, разжигании смуты и антиправительственных настроениях, особенно опасались студентов. Всех подозреваемых называли общим именем коммунисты. А.С. Хомяков вспоминал:

"Вы не можете себе представить, сколько разнородных мнений, часто совершенно противоположных, соединяли под этим названием, которое каким-то бессмысленным пугалом восстало перед обществом и несказанно его ужасало. Белинский и Краевский, конечно, никогда не думали достигнуть такой славы: их считали главными двигателями революции".

Тут Хомяков имел в виду разговоры о журнале "Отечественные записки".


На вечере у Карамзиных кто-то сказал:

"Как счастливы мы, что живем спокойно в то время, когда разрушается вся Европа".

Граф Блудов на это сказал:

"Не слишком надо полагаться на это спокойствие: и у нас есть люди, которые замышляют то же самое".

Его спросили:

"Кто же?" -

и он ответил:

"Журналисты".

Это было не высказывание оригинального взгляда.

"Каждый открывал что-то в старых книгах и журналах и рассказывал при всеобщем ужасе как примеры непозволительных мнений, которые позволяла печатать цензура".

Процветало доносительство самого разнообразного толка. Писатель Борис Михайлович Федоров, известный как доносчик и негласный агент III Отделения, составил целый фолиант выписок и представил его в "Комитет 2 апреля 1848 года" по печати.
Таких "общественных" доносов было великое множество.


Вовсю в верхах кипели интриги, в которых более всего доставалось графу Павлу Дмитриевичу Киселеву, министру государственных имуществ и главы секретного комитета по крестьянскому вопросу, и графу Сергею Семеновичу Уварову, министру народного просвещения. На их места было очень много желающих.


Дело обострялось еще и интригами графа Сергея Григорьевича Строганова, который в ноябре 1847 года был по инициативе Уварова уволен с должности попечителя Московского учебного округа. В начале 1848 года Строганов прибыл в Петербург и подал на Уварова донос под названием
"О либерализме, коммунизме и социализме, господствующих в цензуре и во всем министерстве народного просвещения"
с примерами и выписками из напечатанных сочинений.


Донос Строганова император оставил без последствий, так как считал доносителя довольно пустым человеком. Но после февральских событий во Франции подобные доносы посыпались лавиной.


Тут еще Федор Федорович Корф, двоюродный брат известного барона Модеста Андреевича Корфа, напечатал статью о Луи Блане, Мишле и Ламартине. Как писал Хомяков, он

"рассвистал их с наглостию Белинского и точки зрения Булгарина".

Журналы, особенно "Современник" и "Отечественные записки" подняли эту статью на смех, и оскорбленный Ф.Ф. составил выписку из двух этих журналов и передал ее брату.


Барон давно хотел свалить Уварова и занять его место и передал эту записку императору, разумеется, от своего имени. Он часто говорил при удобном случае, что дело можно исправить будет только тогда, когда министр просвещения будет смещен.


Но на это же место метил и Дмитрий Петрович Бутурлин, бывший директором Публичной библиотеки. Бутурлин делал постоянные нападки на просвещение вообще, на опасный образ мыслей молодого поколения, преимущественно на университеты, а особенно на неумеренное его распространение просвещения по всем сословиям. Он считал что образование, наряду с богатством, должно быть достоянием лишь высшего дворянства. Бутурлин рекомендовал закрыть все университеты, а вместо них основать в Петербурге одно высшее училище для дворян 6-й книги. Остальных, он считал, следовало учить только писать и читать.
Вот был бы министр народного просвещения!


Так как на Уварова нападали еще очень многие лица, то он усидел на своем посту, но был организован так называемый "Комитет 2 апреля 1848 года" по надзору за печатью или просто Цензурный комитет. В него вошли и Бутурлин, и Корф. Вначале председателем этого комитета был князь Александр Сергеевич Меншиков, но позднее его в этой должности сменил Бутурлин.


Комитет должен был рассмотреть направление литературы и принять меры к его изменению, сообразно с видами правительства, однако никто не потрудился объяснить, в чем же они, эти виды правительства, заключаются.


Деятельность комитета началась с того, что Меншиков поссорил Бутурлина с Корфом, которые, претендуя на одно и то же место, и так не очень ладили друг с другом.
Когда Корф немного опаздывал на одно из заседаний комитета, Меншиков подошел к Бутурлину и сказал ему:

"Что же это опаздывает наш счастливый товарищ?"

Бутурлин возразил:

"Почему же Вы называете его счастливым?"

Меншиков обронил:

"Да он будет министром просвещения, уже вчера его все поздравляли".

Этой шутки оказалось достаточно для создания хорошей рабочей атмосферы в комитете.


Николай I, впрочем, запретил принимать строгие меры к литераторам и издателям и рекомендовал комитету действовать с перспективой на будущее, чтобы литература впредь не могла принимать вредного направления.


В комитет поступали многочисленные доносы и выписки из произведений, но ревностнее всех действовал Булгарин, который получил за это денежную награду и орден.


Пострадал только один Михаил Евграфович Салтыков (Щедрин) из-за повести "Запутанное дело", опубликованной в "Отечественных записках" с одобрения цензуры. Его выслали в Вятку и определили канцелярским чиновником при Вятском губернском правлении с формулировкой за

"вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие".

Что же такое было в этой повести?
Вот ее герой размышляет:

"Россия - государство обширное, обильное и богатое; да человек-то глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве".

Или вот еще. Привычный взгляд, завещанный герою его отцом, подсказывает:

"Жизнь - лотерея".

"Оно так, -

отвечает какой-то недоброжелательный голос, -

но почему же она лотерея, почему ж бы не быть ей просто жизнью?"

Еще пару месяцев назад на такие рассуждения героя повести никто не обратил бы и внимания, но дело-то было в том, что повесть появилась на свет уже в МАРТЕ 1848 года, а тогда такие слова выглядели уже чуть ли не как призыв к революции.

[Yorik]

Другие отделались много легче. Издателей вызывали в комитет, зачитывали им выговор и поручали вперед соображаться с видами правительства. С них брали подписку, обещая в противном случае судить их как государственных изменников, но, как я уже говорил, никто не объяснял, в чем эти виды правительства заключаются.


Немного тяжелее пришлось издателю "Отечественных записок" Андрею Александровичу Краевскому и Александру Васильевичу Никитенке, которых вызвали к графу Алексею Федоровичу Орлову, шефу жандармов. Граф был груб и сказал, что не думал встретить такую дрянь.


Запрещено было пропускать все, что не в видах правительства.


После многочисленных заседаний Меншиков сделал доклад императору, в котором говорилось, что ничего слишком уж важного не оказалось, что следует лучше устроить цензуры, но это дело уже можно поручить и самому министру просвещения.
Николай I выслушал его и сказал:

"Я сам был уверен, что нет ничего важного".

Этот доклад спас Уварова, который во всё это время сказывался больным, нигде не показывался и жалел только о том, что без него просвещение в России погибнет. Уваров утверждал, что о себе он не заботится и охотно подал бы в отставку, если бы знал, что найдётся человек, который способен продолжать начатое им просвещение.


Император назначил Уварову личный доклад, а тот подал Николаю I записку, которая произвела на императора благоприятное впечатление и "тронула его". Сначала император накричал на своего министра, но потом успокоился и стал ободрять Уварова следующими словами:

"Впрочем, я знаю, как трудно следить за направлением умов, у меня вот двое", -

и император указал на присутствовавших здесь же наследника Александра Николаевича и великого князя Константина Николаевича, -

"да и то я не могу уследить за ними. Один пропустил книгу Арсеньева, а другой славянофил".

В 1848 году как раз вышла книга профессора Петербургского университета Константина Ивановича Арсеньева "Статистические очерки России" с посвящением наследнику. В этом посвящении говорилось, что наследник ожидает свободного развития народной жизни в России. Эта фраза наделала много шуму и была перепечатана. Пришлось императору сделать наследнику строгий выговор за необдуманные выражения.


После встречи с императором Уваров воспрянул духом. По поводу этой встречи граф Блудов заметил, что Уварову дали пощёчину, после которой можно бы выйти в отставку, но у всякого свой вкус, Уваров обтёрся, съездил в Дерпт и вышел чист.


В обществе уже начало было складываться мнение, что дело с цензурой тем и обойдётся, но тут активно проявил себя Бутурлин, который не разделял насмешливо-снисходительного отношения к этому вопросу князя Меншикова.


Ещё до доклада Меншикова императору Бутурлин встретился с обер-прокурором святейшего синода графом Николаем Александровичем Протасовым и говорил ему:

"Ну, граф, мы доберемся и до Вашей цензуры, а то в Ваших отцах церкви попадаются иногда такие вещи - не лучше коммунизма. Они хоть и отцы, но Россияне дороже".

Протасов спокойно отвечал:

"Теперь это Ваше дело, но вот какое затруднение: по соборным определениям, которые подтверждены Государями, слова нельзя выкинуть из отцов Церкви".

Бутурлин возмущался:

"Однако, граф, обстоятельства таковы, что можно испросить Высочайшее повеление и напечатать с выпусками".

Протасов же гнул своё:

"Помню, со мною несколько раз случалось, читая статьи для "Христианского чтения", нападать на мнения совершенно коммунистические. Сгоряча обмакнешь перо в красные чернила, да смотришь: внизу цитата: От Луки, глава такая-то; справишься: точно так. Что делать в этом случае?"

Бутурлин задумался:

"Да, из Св. Писания-то трудно что-нибудь выпустить".

Он немного помолчал, но потом на него нашла сверх-мысль:

"Вот мы умеем подражать всем иностранным журналам, а дельного заимствовать не умеем, ведь католики печатают те же библии для народа с выпусками".

О Бутурлине А.С. Хомяков написал, что

"такого рода человек, если пустится спасать Россию, то не скоро выпустит её из рук".

Бутурлин был крайне недоволен как содержанием, так и тональностью доклада князя Меншикова, слишком легкомысленной с его точки зрения. Он встретился с императором и как-то сумел его уговорить, что только он, Бутурлин, сможет лично и надежно наблюдать не только за печатью, но и за и цензурой.
Для этого комитет по печати, которым ранее руководил князь Меншиков, был преобразован в постоянно действующий комитет, но его председателем назначили уже Бутурлина.


Комитет стал наблюдать за литературой, читать её, делать выписки и представлять их императору.
Бутурлин получил личный доклад императору и мог, таким образом, безнаказанно вредить министру просвещения, скинуть которого он не смог.
Корф же остался совсем ни при чём: его включили в тот же комитет под началом Бутурлина.


Для правительства наступило золотое время, чего нельзя сказать о литераторах, которым теперь уже ровно ни о чем нельзя было писать. Как писал Хомяков:

"Правительство достигло того убеждения, что мысль о необходимости поощрять литературу или не препятствовать её развитию решительно вредна: ибо правительство должно создавать литературу, какая ему нужна. Запрещено делать какие бы то ни было намеки на строгость цензуры, а она между тем не пропускает статей "О нравах пчёл", замечая в их нравах коммунизм".

А что же общественность? Общество, в основном, радовалось принятым мерам, так как считало, что журналистику давно уже следовало взять под строгий контроль. Тем же, кто протестовал против принятых решений, говорили, что принятые меры могли бы иметь вредные последствия, если бы российская литература была хороша. А так как современная литература является дрянью, то и заступаться за неё излишне.


В этом отношении характерным является высказывание о журналистах директора императорских театров Александра Михайловича Гедеонова:

"И эти скоты вздумали стать между нами и народом!"

Но опасными в то время казались не только журналисты и литераторы: с опасением относились к учёным вообще, а также к различным обществам. Прошел даже слух, что закроют Географическое общество за то, что в нем слишком вольно говорят о географии.


Было много и всякого другого. Нападкам стали подвергаться все те, кто говорил о необходимости уничтожения крепостного права. Для изучения вопроса о том, насколько глубоко эта зараза проникла в народ, государственные мужи стали чаще ездить на извозчиках и заводить с ними разговоры на подобные темы. Других представителей народа в столице они себе представить просто не могли. Из сопоставления таких разговоров делалось два вывода: радостный - о глупости русского народа, и тревожный - о том, что зараза уже успела широко распространиться в народе.
Невежество народа доказывалось собранными ответами извозчиков и рабочих, но из этих ответов следовало только, что опрашиваемые не знали, что такое республика и народовластие, и вообще не читают иностранных газет.


Правительство стало широко поощрять религиозность и православие. Хомяков писал по этому поводу:

"Православие было в большом ходу, все сделались до такой степени православными, что так и хотелось быть еретиком. Его признавали существенною основою жизни русского народа и главною причиною спокойствия одной России в настоящее время. Но все утверждали, что религиозность народа зависит от недостатка просвещения, и выводили то заключение, что и не нужно вовсе просвещать народ, для того, чтобы поддерживать спокойствие".

Мнение общества сводилось к тому, что изменники уже успели посеять опасные мнения о свободе. Как я уже говорил, резким нападкам, помимо Уварова, подвергался и министр государственных имуществ (а также глава секретного комитета по крестьянскому вопросу) граф Павел Дмитриевич Киселёв. Ругань в адрес Киселёва носила столь яростный характер, что часто даже выходила за рамки приличия.


Появилась, например, карикатура, на которой был изображён Пугачёв, сидящий на облаках и благословляющий обеими руками Киселёва и министра внутренних дел графа Льва Алексеевича Перовского, стоящих на земле. Под карикатурой была подпись:

"Благодарю, ребята, вы мне славно послужили".

Князь Меншиков поднес эту карикатуру императору.
Князь вообще был одним из главных поставщиков острот для двора, но теперь главной мишенью для его нападок стал Киселёв. То он советовал послать Киселёва на Кавказ, так как никто не будет разорять аулов лучше, чем граф, разоривший всю Россию.


В другой раз Меншиков опоздал во дворец и говорил, что это случилось потому, что на Морской, по которой он должен был проезжать, столпилось так много народу, что на каждом шагу его экипаж вынужден был останавливаться. Дело, якобы, было в том, что в конце Морской, почти напротив дома Киселёва, была панорама. Когда же Меншиков поинтересовался, из-за чего произошло такое скопление народа, то ему ответили, что в панораме граф Киселёв показывает улучшенный быт крестьян в малом виде, и народ гоняют смотреть и учиться.


Высказывая однажды парадоксальное для верхов мнение в защиту коммунистов, Меншиков утверждал, что они хотят только, чтобы у всех было общее достояние, а граф Киселёв хочет, чтобы ни у кого ничего не было.


Подобных нападок было великое множество, но травимые министры усидели в своих креслах, так как Николай I имел все основания доверять избранным им самим кандидатурам и не стремился к переменам. Только Уваров в 1849 году подал в отставку, так как считал меры правительства, направленные к ограничению просвещения, слишком грубыми, жёсткими и вредными.


Императору скоро надоели мелочные доносы его окружающих, и он решительно запретил рассказывать ему свои наблюдения. Что и как ему рассказывали и чем пугали, мы можем себе представить, а Николай I в разговоре с великой княгиней Еленой Павловной, женой великого князя Михаила Павловича, сказал:

"Даже теперь, припоминая всё, что мне рассказывали и чем меня пугали, я чувствую дрожь".

Из этого времени сохранился следующий анекдот. Около лавки эстампов у окна, в котором был выставлен портрет Наполеона, остановился мужик и спрашивает у соседа:

"Чай целковый стоит?"

Ему отвечают:

"Стоит и больше, да на что же он тебе?"

Мужик объясняет:

"Как же, батюшка, ведь он нёс нам свободу".

Стоящий рядом писарь толкнул мужика и сказал ему:

"Держи язык-то за зубами!"

Нападкам подвергались и некоторые из деятелей духовенства, в частности архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Его называли демократом (какое бранное слово!) за то, что он защищал необходимость освобождения крестьян, а в его проповеди к зиме прямо находили коммунистические мнения. Кто-то его спросил:

"Говорят, Преосвященный, Вы проповедываете коммунизм?"

Он спокойно ответил на это:

"Я никогда не проповедовал: берите, - но всегда проповедовал: давайте".