“Весь Париж”
Смерть Фанни де Шуазёль
В 1824 году молодой герцог Теобальд де Шуазёль-Прален (1805-1847) женился на Фанни Себастиани де ла Порта (1807-1847), единственной дочери генерала графа Ораса Себастиани де ла Порта (1772-1851), который маршалом Франции стал только в 1840 году, а графом – в 1809. Жена принесла герцогу Теобальду огромное состояние и девять или десять детей.
Вокруг семейной жизни супругов де Шуазёль-Прален сочинено столько небылиц, лживых и грязных, что докопаться до истины в их отношениях практически не представляется возможным.
С рождением каждого нового ребёнка герцогиня не становилась более привлекательной, так что герцог Теобальд частенько искал утешения на стороне, в том числе и у гувернанток своих детей. Похождения герцога вызывали приступы ревности у его жены, которую герцог в свою очередь обвинял в супружеских изменах.
Последней гувернанткой у детей герцога была некая мадемуазель Генриетта Делюзи, которая тоже стала любовницей герцога, но за месяц до трагедии по требованию Фанни покинула их дом. 18 августа 1847 года Фанни де Шуазёль-Прален была обнаружена мёртвой в своей комнате. По Парижу пошли гулять, как минимум, три версии её смерти: отравлена, задушена или зарезана. Чуть позже стали появляться ужасные комбинированные версии смерти герцогини: зверски убита, изрезана, задушена, и т.п.
Почти сразу же в смерти герцогини Фанни молва стала обвинять её мужа, но герцог Теобальд был пэром Франции (с 1845 года), так что нормы обычного уголовного права были применимы к нему в ограниченном объёме. В тот день герцога не арестовали, так как короля Луи-Филиппа не было в Париже, а ночью герцог принял дозу мышьяку. Волнение в Париже нарастало, так что на следующий день ещё дышавшего герцога Теобальда поместили в Люксембургский дворец, который с конца XVIII века стал тюрьмой для высших аристократов. Там герцог вскоре к огромному облегчению властей и умер, а дело о смерти его жены было закрыто. Правда, Июльскую монархию это не спасло.
Некоторое время весь Париж обсуждал эту трагедию и обсасывал реальные и вымышленные подробности произошедшего события. Журналисты с удовольствием сочиняли всё новые скандальные подробности об интимной жизни супругов Шуазёль-Прален. Вскоре эти темы ушла с первых полос, так как назревал кризис Июльской монархии, а в конце февраля 1848 года Луи-Филипп и вовсе бежал в Англию. Из-за всех этих более важных событий так и осталось невыясненным, кто же на самом деле убил бедную герцогиню Фанни де Шуазёль-Прален.
Версии о причастности к смерти герцогини Фанни других лиц, в частности, уволенной недавно гувернантки Делюзи, почему-то рассматривались очень поверхностно.
Кстати, а что это значит – весь Париж?
Когда появился термин “Весь Париж”?
Термин “весь Париж”, согласно энциклопедическому словарю Литтре, появился только в эпоху Реставрации (1815-1830), около 1820 года. При королях и в эпоху 1-й Империи в ходу были термины “свет” или “высший свет”, под которыми (за редкими исключениями) подразумевались придворные и принятые при дворе лица.
Герцогиня Жозефина де Роган-Шабо (урожд. Гонто-Бирон, 1790-1844), которая некоторое время была гувернанткой детей герцога Беррийского, в своих воспоминаниях говорит о том, что
"те, кого называют “весь Париж”, - суть все особы, представленные ко двору".
Это где-то около полутысячи человек.
Шарль Фердинанд, герцог Беррийский (1778-1820) – второй сын короля Карла X.
Граф Рудольф Аппоньи (1812-1876), секретарь австрийского посольства в Париже, в 1838 году, то есть уже в эпоху Июльской монархии, писал о том, существует около трёх тысяч человек, которые считают, что именно они и есть “весь Париж”.
Но граф был иностранцем, и ему простительно ошибаться, а вот парижская газета “Секль” в 1837 году писала, что “весь Париж” насчитывает около пятисот человек и состоит из “ денди, литераторов, модниц, синих чулков и всевозможных знаменитостей”. Эта толпа приходит в волнение во время различных торжественных мероприятий вроде театральных премьер, скачек, вечеров в Опере, балов и т.п.
Учтите, что “Секль” была оппозиционной газетой и намеренно игнорировала круг придворных. Впрочем, если при Бурбонах быть принятыми при дворе не могли ни банкиры, ни известные актрисы, то при Луи-Филиппе ситуация кардинальным образом переменилась, и двери для богатства и известности стали открыты.
Впрочем, на самом деле никто точно не подсчитывал, сколько человек охватывает понятие “весь Париж”. Бальзак в 1844 году считал, что есть
"две тысячи человек, которые мнят, что они и есть весь Париж",
но более осторожные авторы ограничивались обтекаемым утверждением, что “весь Париж” - это просто “приличные люди”.
Парижское общество
Поскольку при Июльской монархии светская жизнь выплеснулась далеко за рамки двора, то иностранцы часто не могли понять сущности парижского общества, состоявшего из множества салонов, кружков и пр. Виктор Петрович Балабин (1811-1862), прибыл в Париж в мае 1842 года в ранге младшего советника российского посольства. 20 января 1843 года он с удивлением пишет:
"Всякое общество нуждается в центре; здесь же центра не существует; есть только никак не связанные между собой партии - разрозненные члены тела, искалеченного революциями... Каждая из них - листок, вырванный из великой книги национальной истории".
Но и более опытный дипломат, вроде Рудольфа Аппоньи, который прожил в Париже 18 лет, продолжал удивляться этому обществу, “у которого нет никаких границ”. По словам Аппоньи, для того чтобы считаться светским человеком
"приходится снова и снова ежедневно завоевывать это звание в каждом из салонов; здесь никто не признаёт ничьего авторитета; вчерашний успех нисколько не помогает вам сегодня; любимец одного салона не известен ни одной живой душе в доме напротив".
Сложности парижской светской жизни этим не ограничивались, так как в то время требовалось учитывать множество других факторов. Граф Рудольф Аппоньи пишет:
"Чтобы судить о речах, произносимых французами, мало знать, к какой партии они принадлежат; надо ещё учитывать, какую позицию занимали они до Июльской революции, были ли они в оппозиции и если были, то по какой причине. Кроме того, надо попытаться выяснить, какие обстоятельства вынудили их встать на сторону Луи-Филиппа, в полной ли мере они ему привержены или же разделяют мнение правительства только по определенным вопросам".
Банкир Джеймс Ротшильд
Иностранцы тоже могли попасть в состав “всего Парижа”, но для этого надо было быть очень богатым человеком. Впрочем, в эпоху Реставрации только богатства было маловато.
Джеймс Майер Ротшильд (1792-1868), как агент своего старшего брата Натана Майера (1777-1836), в 1812 году открыл в Париже фирму “Братья Ротшильды”. В эпоху Реставрации дела у Ротшильда пошли великолепно: он добился известной самостоятельности у родственников и сказочно разбогател, однако никакое золото не могло помочь ему быть принятым при дворе.
Тогда Джеймс пошёл другим путём: он в своё время оказывал различные услуги частного (!) характера князю Меттерниху, и в благодарность за это выговорил у него должность австрийского посланника в Париже. Теперь все двери в Париже, куда он не мог попасть в качестве простого миллионера, распахнулись для австрийского посланника.
При Луи-Филиппе Джеймс Ротшильд уже не нуждался в дипломатическом прикрытии, так как деньги стали цениться не меньше, чем знатность. Теперь его приёмы нравились всем приглашённым, а при дворе короля почитали за честь присутствие Ротшильда.
Банкир Жак Лаффит
Но и простой француз при наличии определённых способностей мог сделать аналогичную карьеру. Жак Лаффит (1767-1844), один из сыновей обыкновенного плотника, приехал в Париж в 1788 году и нанялся обыкновенным бухгалтером к банкиру Жану-Фредерику Перриго (1744-1808). После смерти патрона он унаследовал его дела в банке и переименовал последний в “Perregaux, Laffitte&C°”.
В эпоху Реставрации он проявлял себя сторонником Орлеанской партии, но в дни Июльской революции его банк разорился, хотя сам Лаффит некоторое время был председателем совета министров Франции. Через некоторое время Лаффит основал новый банк, который имел значительный коммерческий успех.
Кстати, улица на который жил этот банкир, носившая до Революции имя д’Артуа и сменившая потом несколько названий, с июля 1830 года называется улицей Лаффита (Rue de Laffitte).
Особых проблем у Жака Лаффита с попаданием в светское общество не возникало, вначале благодаря покровительству Орлеанов, а потом само его имя служило пропуском во все “приличные” дома и салоны.
“Полковник” Джеймс Торн
И уж практически не было проблем для входа в “весь Париж”, у “полковника” Торна, американского богача, приехавшего в Европу в 1835 году и перебравшегося в Париж в 1838. Джеймс Торн (1783-1859) действительно был какое-то время военным на своей родине и даже дослужился до капитана; он происходил из состоятельной семьи, но разбогател благодаря удачной женитьбе на Джейн Мари Джонси (Jauncey, 1788-1873). Судя по количеству детей (их было 14, но, сколько из них приехали в Европу с родителями, неизвестно), этот брак оказался счастливым, но “полковником” мистер Торн стал благодаря любезности французов.
Несмотря на своё богатство, “полковник” Торн не сразу ворвался в Париж, а начал с поиска в Европе лиц, которые могли бы составить ему протекцию. В Бадене он был представлен княгине Леони де Бетюн (1804-1858) и герцогине Франсуазе-Жозефине де Роган (урожд. Гонто-Бирон, 1796-1844). Протекция и помощь этих великосветских дам очень помогли мистеру Торну, который в Париже поселился в особняке Матиньон и роскошно обставил его. Говорили, что эта операция обошлась мистеру Торну в один миллион франков!
Княгиня де Бетюн и герцогиня де Роган взяли под свою опеку семейство Торнов и научили их, как надо поставить себя в парижском обществе. Они собственноручно составляли для “полковника” Торна списки приглашаемых, проделывая при этом строжайший отбор. На эти вечера приглашались только люди самого высокого положения и происхождения, и число гостей обычно не превышало 250 человек.
Полина Крэйвен (1808-1891), более известная под девичьей фамилией де ла Ферронэ (Ferronays), в своих воспоминаниях пишет, что вышеуказанные покровительницы внимательно наблюдали за всеми приёмами в доме у Торнов:
"Когда г-жа Торн принимала гостей, Леони всегда была при ней, или, вернее сказать, она была при Леони. Да и это г-жа де Торн могла считать милостью..."
Такой жёсткий отбор гостей вскоре же дал свои результаты, и от желающих быть принятыми у Торнов не стало отбоя; это почиталось в Париже высокой честью.
Журналистка Дельфина де Жирарден (1804-1855) в одном из фельетонов написала:
"Газетчики утверждают, что французское высшее общество открыло свои двери богатому американцу. Газетчики глубоко заблуждаются. Все обстоит совершенно противоположным образом: это богатый американец открыл свои двери французскому высшему обществу, причем на условиях, которые изобретает и объявляет он сам".
Действительно, через некоторое время “полковник” Торн начал диктовать свои правила для приглашённых на приём особ.
Если на приглашениях было напечатано:
"Начало в десять часов вечера, конец в три часа утра", -
то это чётко означало, что прибывшие в 22.01 не будут приняты, то есть их попросту не пустят во дворец, но и уехать до 3.00 никому из гостей не представлялось возможным.
Попавшие на приём светские люди должны были подчиняться оглашённым правилам или сделанным на месте предложениям. Так на одном балу у Торнов в 1840 году под звуки фанфар в залу въехала колесница, запряжённая шестёркой довольно известных в Париже мужчин, которых одели рабами на восточный лад. Возничим этой колесницы был князь Эмилио ди Бельджиойозо, а в экипаже ехали мадемуазель Шарлотта Ротшильд (1825-1899) и одна из дочерей “полковника” Торна.
Но чего только не сделаешь, чтобы добиться чести быть приглашённым на вечер у Торнов.
Дельфина де Жирарден издевалась над подобными гостями:
"Никто ещё не заходил так далеко в презрении если не к знатности, то к знати. Нет ничего более любопытного, чем его обращение со светской публикой; нет ничего более жестокого, чем та властность, с которой он принуждает вас, ради удовольствия побывать у него на балу, приносить самые великие жертвы, а порой даже и отрекаться без колебаний от того единственного свойства, которое составляет главное ваше богатство. Если вы знатный вельможа, он заставит вас целый час дожидаться его в гостиной или потребует от вас беспрекословного подчинения строгому распорядку или, наконец, принудит вас к ребяческим поступкам, вовсе вас не достойным. Если вы тщеславная и скупая богачка, он заставит вас завести маскарадный костюм, стоящий бешеных денег. Если вы серьёзный ученый, он заставит вас нарядиться акробатом и изображать потешного дурачка целый вечер, чтобы не сказать целую жизнь; причем для него все это не забавы, а серьезные штудии, ряд философических опытов, за которыми мы, со своей стороны, наблюдаем с величайшим любопытством. Господин Торн задался двумя вопросами: он захотел узнать, во-первых, как далеко могут зайти во Франции эгоисты и гордецы, можно ли вынудить первых к податливости, а вторых — к смирению; во-вторых, он пожелал выяснить, на какие льстивые речи и пошлые шутки способны богачи, которые сами не устраивают балов, но жаждут быть приглашёнными к тому, кто их устраивает".
Более того, журналистка утверждала, что
"если завтра он напишет на пригласительных билетах:
“Вход только в ночных колпаках”, -
всё парижское общество явится к нему в ночных колпаках. Мы уверены, что всякий найдёт собственный способ примириться с этой формой одежды. Одни покроют ночной колпак вышивкой, другие обошьют кружевами, третьи усыплют цветами и брильянтами. Одни позолотят кисть своего колпака, другие украсят жемчугами, а истинные льстецы наденут самый обычный хлопчатый колпак, но зато поверх пышного фонтанжа".[Фонтанж – это высокая причёска, вошедшая в моду во второй половине XVII века, или сложный кружевной чепец.]
Приглашения к Торну стали столь престижными, что перед каждым приёмом или балом он составлял списки тех лиц, которых не собирался приглашать.
1
